Начало Тысячелетнего рейха

Жительница Берлина поделилась с русской журналисткой воспоминаниями о временах, когда Гитлер пришёл к власти.

«Знаете, что творилось в Германии до 1933 года? Хаос, кризис, безработица. На улицах бездомные. Многие голодали. Инфляция такая, что моя мама, чтобы купить хлеб, брала мешок денег. Не сумку, а настоящий маленький мешок с ассигнациями. Нам казалось, что этот ужас никогда не кончится. И вдруг появляется человек, который останавливает падение Германии в пропасть. Я очень хорошо помню, в каком мы были восторге в первые годы его правления. У людей появилась работа, были построены дороги, уходила бедность».[533]

Улучшение экономической ситуации в Германии 1933-34 годов не было связано с какими-то прогрессивными реформами, проводимыми новым режимом. Первая мировая война не оставила тяжёлых ран на теле страны, она протекала, в основном, за её пределами. Гражданской войны удалось избежать. Социальная структура государства не была разрушена, индустриальный потенциал сохранился. Также сохранился многомиллионный слой профессиональных администраторов и менеджеров. Чего недоставало — прочной иерархической структуры привычного единовластия. Хаос демократического правления Веймарской республики оказался непосильным и разорительным бременем. Нацисты покончили с ним, и все шестерёнки государственной машины нашли друг друга и завертелись в привычном темпе.

Сам Гитлер уделял мало внимания конкретным проблемам управления. Его кабинет министров собирался в 1935 году 12 раз, в 1937 — шесть, а после 1938 года перестал собираться вовсе.[534] Дела велись причудливым порядком. Глава министерства или крупный администратор пытались поймать фюрера в хорошем настроении, изложить свою идею, получить его одобрение и потом выдавать собственный план за приказ, полученный от верховного правителя.

Расписание дня Гитлера оставляло мало пространства для встреч с соратниками. Он появлялся из своей спальни около двух часов дня, прочитывал обзор новостей, подготовленный для него пресс-секретарём, и садился за ланч. Потом следовала прогулка. Если он находился в своей горной резиденции, то шёл обязательно вниз, а там его и его спутников подхватывали автомобили и возвращали в особняк. Вдоль дороги часто стояли восторженные поклонники, специально приехавшие, чтобы взглянуть на боготворимого лидера. Почти каждый день завершался обязательным просмотром кинофильма, предпочтительно — комедии.[535]

Совсем по-другому Гитлер относился к подготовке своих речей. Он запирался в кабинете и диктовал машинисткам фрагменты, которые потом корректировал и монтировал в нужном порядке. Он мог вечер за вечером заниматься этим допоздна.[536] Некоторые слушатели потом находили в композициях его речей сходство с сюжетными ходами опер Вагнера: лирическая нерешительная увертюра в начале, нарастание драматизма и угрозы, яростная схватка светлых и тёмных сил, торжествующий победный финал.

Курт Людеке в своих воспоминаниях описал первое впечатление от услышанной им речи Гитлера.

«Он держал меня и всю аудиторию загипнотизированными силой своей убеждённости… Его призыв к германскому мужеству звучал как боевой клич, как священная истина нового откровения. Моё радостное возбуждение было сравнимо только с религиозным обращением. Я обрёл своего вождя и своё служение».[537]

Многие исследователи пытались искать источники убеждений Гитлера и называли разных авторов, прочитанных им к тридцати годам. Историк Кох-Хиллербрехт утверждает, что книгу Густава Лебона «Психология народов и масс» будущий фюрер прочёл страницу за страницей.[538] Действительно, в речах и писаниях Гитлера многое перекликается с идеями французского мыслителя, который писал:

«Не в совещаниях государей, а в душе толпы подготавливаются теперь судьбы наций…

Массы всегда обратятся к тем, кто будет говорить им об абсолютных истинах, и отвернутся от других. Чтобы быть государственным человеком, нужно уметь проникать в душу толпы…

Догматы, только что нарождающиеся, скоро получат силу старых догматов… Божественное право масс должно заменить божественное право королей…

Обращайтесь дурно с людьми, сколько вам угодно, убивайте их миллионами, вызывайте нашествия за нашествиями, и всё вам будет прощено, если вы обладаете достаточной степенью обаяния в глазах толпы и талантом для поддержания этого обаяния».[539]

Лебон писал свою книгу в конце 19-го века, когда ещё не были запущены в производство изобретения, позволяющие объединять не тысячные, а миллионные массы. В 1920-х годах все они появились одно за другим: микрофон, громкоговоритель, радио, кинохроника, стадион. И все предвиденья французского мыслителя начали воплощаться к изумлению европейской элиты. Она была просто ошеломлена происходящим. Привыкнув жить в иллюзии, что им известно, как вести народ к «светлому будущему», образованные люди были ошарашены готовностью и страстью, с которой народы ринулись за лозунгами площадных демагогов.

Материальное благополучие немецкой нации не казалось Гитлеру достаточно важной целью. Оно должно было произойти само собой как результат его гениальных политических озарений. Чем он хотел осчастливить немцев — это перестройкой их городов. Ещё до прихода к власти он сочинял планы реконструкции Берлина, Мюнхена, Нюрнберга. Веймар должен был быть украшен громадными зданиями, на берегу Химзее планировался университет партии, в Брауншвейге — академия для руководителей гитлерюгенда, в Лейпциге — фонтан с памятником Вагнеру, гипсовая модель которого уже стояла в мастерской скульптора.[540]

Большое внимание уделялось проектам, которые должны были показать всему миру успехи возрождённой Германии. В 1936 году начал трансатлантические полёты самый большой в мире дирижабль «Гинденбург», способный перевозить до сотни пассажиров и тонны груза. С большим успехом прошла в Берлине Олимпиада 1936 года. Тысячи приехавших зрителей могли увидеть мирную благополучную страну, открытую дружеским отношениям с соседями, населённую приветливыми людьми с вполне цивилизованными манерами. Антисемитские акции на время Олимпиады приказано было не проводить, людей на улицах не избивать, стёкла магазинов не бить.[541]

Без лишнего шума проходило мощное перевооружение армии. В обход и в нарушение положений Версальского договора, изготавливались истребители и бомбардировщики, подводные лодки и крейсера, танки и гаубицы. Экономика захлёбывалась, не могла справиться одновременно с военными нуждами и с продовольственными проблемами. Министр финансов Шахт призывал к замедлению гонки вооружений, но Гитлер не хотел обсуждать экономические вопросы.[542] Он часто цитировал слова Фауста: «Люблю я невозможного желать». Только в устремлении к невозможному, считал он, проявляется настоящий дух избранника богов, непостижимый для бюргерского сознания, только он способен быть так уверен в правильности всех своих решений.[543]

Нацисты сохранили частную собственность и рынок, но на этом рынке главным финансовым игроком сделалась невероятно разросшаяся бюрократическая машина государства. Она не была ограничена в своих аппетитах строгими правилами, границы между ней и свободной экономикой были размыты, что открывало бескрайние возможности для коррупции, взяточничества, прямых хищений. Партийные лидеры и местные гауляйтеры окружали себя роскошью, и их фюрер не делал серьёзных попыток призывать к экономии, наоборот, давал пример расточительности. Вдобавок к роскошным квартирам в Берлине и Мюнхене, он превратил своё альпийское поместье в Оберзальцбурге в особняк достаточно обширный, чтобы принимать иностранные посольства. К его услугам всегда был готов отдельный поезд из одиннадцати вагонов со спальными купе, несколько лимузинов и три частных самолёта.[544]

Расточительство и бесхозяйственность вскоре привели к подскоку безработицы, нехватке хлеба, жиров, мясных продуктов, росту недовольства в трудовых слоях. Чтобы преодолеть экономическую неурядицу, фюрер решил последовать примеру ненавистных большевиков и в конце 1936 года объявил о введении четырёхлетнего плана развития. Главными целями этого плана было снижение импорта продовольствия за счёт укрепления национального сельского хозяйства, чтобы иметь возможность тратить валюту только на закупки того, что было необходимо для военных целей: железная руда, нефть и нефтепродукты, алюминий, искусственный и натуральный каучук.[545]

По мере укрепления абсолютной власти Гитлера всё заметнее делалась та черта его характера, которую подметил уже друг юности Кубицек: гневливость. Он мог впадать в бешенство по самому неожиданному поводу. Один из современников вспоминал: «Черты лица фюрера искажались до неузнаваемости, он выкрикивал во всё горло самые грязные ругательства и барабанил кулаками по столу или по стене. Приступ прекращался так же внезапно, как начинался».[546]

Если Сталин больше всего на свете любил «мстить», то Гитлер, похоже, больше всего любил наводить страх. Стать серьёзной угрозой для соседних народов и их лидеров, всех этих Чемберленов, Блумов, Бенешей, делалось его «мечтой о невозможном» и предопределяло политические решения и поступки. Строительством великолепных зданий и стадионов можно было изумлять, но невозможно нагнетать страх. В мировой истории он легко находил знаменитые фигуры, которых мог зачислять в свои предшественники. «Чингизхан сознательно и со спокойным сердцем обрёк на смерть миллионы женщин и детей. Однако в истории он остался только как создатель великой империи», говорил он.[547]

Неизвестно, попадалась ли этому знатоку и любителю живописи репродукция с картины русского художника Верещагина «Апофеоз войны». Но похоже, что примериваясь к посмертной славе, он всё больше уверялся в том, что самыми долговечными оказываются пирамиды не из камня, а из человеческих черепов.