10.

Французская земля. — Арабески. — «В мой картуз, пожалуйста». — Мец. — Взгляд на мою семью и мою жизнь. — Подарок детей-изгнанников. — Верден, Вальми. — Шалон. — Долина Марны

4 и 5 июня 1833 года

Границу я пересек между Саарбрюкеном и Форбаком; Франция встретила меня неприветливо: сначала мне попался безногий калека, потом человек, который передвигался на руках и коленях, волоча за собою ноги, словно два кривых хвоста или двух дохлых змей, затем показалась телега, а в ней — две черные сморщенные старухи — авангард французских женщин. У прусской армии были причины отступать.

Но позже я встретил молодого красивого пехотинца с девушкой; солдат толкал перед собой тачку девушки, а та несла трубку и саблю служивого. Поодаль другая девушка шла за плугом, а пожилой земледелец погонял быков; еще дальше старик просил милостыню для слепого ребенка; еще дальше высился крест. В деревушке дюжина детских головок в окне недостроенного дома походила на ангелов в славе. Вот девчушка сидит на пороге лачуги: непокрытая головка, светлые волосы, чумазое личико, недовольная гримаска из-за холодного ветра; под рваным полотняным платьицем видны белые плечики; обхватив руками коленки, она глядит на все, что происходит вокруг, с любопытством птички: Рафаэль присвоил бы ее облик, сделав набросок, а я с радостью похитил бы у матери ее самое.

При въезде в Форбак вас встречает свора ученых собак: две самые большие запряжены в повозку с цирковыми костюмами, пять или шесть других, самого разного роста и масти, с самыми разными мордами и хвостами, провожают багаж, каждая с куском хлеба в зубах. Два суровых дрессировщика, один с большим барабаном, другой с пустыми руками, следят за сворой. Вперед, друзья мои, обойдите землю кругом, как я, чтобы узнать народы. Вы так же прочно занимаете свое место в мире, как и я; вы стоите собак моей породы. Шляпа набекрень, шпага на боку, хвост трубой; ну-ка, протяните лапу Диане, Мирзе, Мирной, потанцуйте ради косточки или пинка, как это делаем мы, но не вздумайте пускаться в пляс ради короля!

Читатели, стерпите эти арабески; рука, нарисовавшая их, никогда уже не причинит вам зла: она иссохла. Когда вы увидите эти причудливые завитки, помните, что они начертаны живописцем на крышке его собственного гроба.

На таможне старик чиновник сделал вид, будто осматривает мою коляску. Я приготовил монету в сто су; он видел ее у меня в руке, но не решался взять из-за наблюдавших за ним начальников. Он снял картуз словно для того, чтобы исправнее вести обыск, положил его на сиденье передо мной и тихонько сказал: «В мой картуз, пожалуйста». О великие слова! в них заключается вся история рода человеческого; сколько раз свобода, верность, преданность, дружба, любовь говорили: «В мой картуз, пожалуйста». Я подарю это выражение Беранже для припева к песенке.

Въезжая в Мец, я был поражен одной вещью, которой не заметил в 1821 году: укрепления в готическом стиле окружены здесь укреплениями современными: Гиз и Вобан — два эти имени нераздельны.

Наши годы и воспоминания залегли ровными параллельными пластами на разных глубинах нашей жизни, нанесенные волнами времени, которые накатывают на нас одна за другой. Именно из Меца вышла в 1792 году колонна, вступившая под Тионвилем в бой с нашим маленьким эмигрантским отрядом. Я возвращаюсь домой, побывав в убежище изгнанного короля, которому я служил во время его первого изгнания. Тогда я пролил за него кровь, сейчас пролил подле него слезы; в мои лета человек способен только плакать.

В 1821 году г?н де Токвиль[393], свойственник моего брата, был префектом Мозеля. Тонкие, как жерди, деревья, которые г?н де Токвиль посадил в 1820 году у ворот Меца, теперь дают тень. Вот мера наших дней; но человек — не вино, он не улучшается с годами. Древние настаивали фалернское вино на розах; когда открывали амфору, дабы отпраздновать сотое консульство, она благоухала на весь пиршественный стол. Но каким бы свежим умом ни мог похвастать человек преклонных лет, никто не соблазнится этим зельем.

Не провел я и четверти часа в мецской гостинице, как ко мне в большом волнении явился Батист; он таинственно достал из кармана завернутую в белую бумагу печатку; г?н герцог Бордоский и Mademoiselle передали ему эту печатку с просьбой вручить ее мне уже на французской земле. Всю ночь накануне моего отъезда они тревожились, что ювелир не успеет закончить работу.

У печатки три стороны: на одной выгравирован якорь, на другой — два слова, сказанные Генрихом при нашей первой встрече: «Да, всегда!», на третьей дата моего прибытия в Прагу. Брат и сестра просили меня носить печатку в знак любви к ним. Тайна, которой окружен этот дар, наказ двух детей-изгнанников передать мне свидетельство их доброй памяти только на французской земле, наполнили мои глаза слезами. Я никогда не расстанусь с печаткой; я буду носить ее в знак любви к Луизе и Генриху.

Я с удовольствием повидал бы в Меце дом Фабера, солдата, ставшего маршалом Франции и отказавшегося от орденской ленты, ибо дворянством своим он был обязан одной лишь шпаге[394].

Наши праотцы-варвары перерезали в Меце римлян, захватив их среди праздничной оргии; наши солдаты танцевали в монастыре Алькобаса вальс со скелетом Инес де Кастро: несчастья и забавы, преступления и безумства, четырнадцать веков разделяют вас, но все вы миновали одинаково безвозвратно. Вечность, начавшаяся мгновение назад, не уступит в древности той, что началась с первой смертью — убийством Авеля. Тем не менее люди, едва промелькнув на земле, убеждают себя, что от них останется какой-то след: ах, Боже мой, ведь и любая муха отбрасывает тень.

Покинув Мец, я проехал через Верден, где был так несчастлив и где живет сегодня одинокая подруга Карреля[395]. Я ехал мимо вальмийских высот; не хочу говорить ни о них, ни о Жеммапе[396]: я боюсь наткнуться на корону.

Шалон[397] напомнил мне о великой слабости Бонапарта; он сослал туда саму красоту. Мир Шалону, который подсказывает мне, что у меня еще остались друзья.

Шато-Тьерри — город моего кумира, Лафонтена. Был час вечерней молитвы: жены Жана не было дома[398], и Жан вернулся к г?же де Ла Саблиер.

В Mo[399], идя вдоль стены собора, я обратил к Боссюэ его собственные слова: «Человек сходит в могилу, влача за собой длинную цепь несбывшихся надежд».

В Париже я миновал кварталы, где жил в юности вместе с сестрами, затем Дворец правосудия — памятное место, где мне вынесли приговор, затем полицейскую префектуру, бывшую моей тюрьмой. Наконец я вернулся в свою богадельню, размотав таким образом еще один отрезок нити моей жизни. Хрупкое насекомое спускается на шелковой нити к земле, где ему суждено быть раздавленным овечьим копытом.