10.Флигель Марсана[22e] в Генте. — Г‑н Гайяр, придворный королевский советник. — Тайный визит г‑жи баронессы де Витроль. — Собственноручная записка графа д’Артуа. — Фуше

В Генте был свой флигель Марсана. Ежедневно сюда доставлялись из Франции вести, рожденные корыстью или фантазией.

Наши ряды пополнил г?н Гайяр, бывший ораторианец[22f], королевский советник, закадычный друг Фуше; его признали и свели с г?ном Капелем.

Когда я бывал у графа д’Артуа, что случалось нечасто, его приближенные, перемежая свою речь вздохами и уснащая ее намеками, толковали мне о человеке, который (надо отдать ему должное) ведет себя превосходно, который препятствует всем начинаниям императора, защищает Сен-Жерменское предместье и проч., и проч., и проч. Верный маршал Сульт также пользовался чрезвычайной любовью графа д’Артуа и слыл самым честным человеком во всей Франции после Фуше.

Однажды у ворот моего постоялого двора остановилась карета, из которой вышла г?жа баронесса де Витроль: она приехала по поручению герцога Отрантского. Уехала она, увозя с собою записку, написанную рукою Monsieur, в которой принц клялся спасителю г?на де Витроля[230] в вечной признательности. Большего Фуше и не требовалось: обладая такой запиской, он мог не тревожиться за свою будущность в случае новой реставрации. С этой поры в Генте только и было разговоров, что о великих услугах, оказанных монархии превосходным г?ном Фуше из Нанта, и о невозможности возвратиться во Францию иначе, как стараниями этого праведника: вся сложность заключалась в том, чтобы вселить столь же страстную любовь к новому Искупителю монархии в сердце короля.

После Ста дней г?жа де Кюстин упросила меня отобедать у нее в обществе Фуше. Прежде я виделся с ним лишь однажды — пять лет назад, когда хлопотал за своего несчастного кузена Армана. Бывший министр знал, что я не раз — в Руа, Гонесе, Арнувиле — возражал против его назначения и, считая меня особой влиятельной, решил пойти на мировую. Смерть Людовика XVI — невиннейший из поступков, лежащих на совести Фуше; цареубийство — далеко не худшее его деяние[231]. Болтливый, как и все революционеры, он так и сыпал общими фразами о судьбе, необходимости и природе вещей; эти философические бессмыслицы, трактующие о прогрессе и развитии общества, он чередовал с циническими максимами, славящими сильного и унижающими слабого, не упуская случая сделать бесстыдные признания насчет того, что победитель всегда прав, а голова, падающая с плеч, ничего не стоит, что благоденствующие не виновны ни в чем, а страдающие — во всем, и отзываясь о самых ужасных бедствиях с деланной легкостью и равнодушием гения, стоящего много выше подобных глупостей. Ни разу, о чем бы ни шла речь, не высказал он ни значительной мысли, ни тонкого наблюдения. Я пожал плечами и вышел, наскучив зрелищем порока.

Г?н Фуше так и не простил мне сухого обхождения и равнодушия к его персоне. Он думал, что тесак роковой машины, которым он размахивал на моих глазах, ослепит меня, словно неопалимая купина; он воображал, что я приму за колосса того головореза, что сказал о лионской земле[11d]:

«Я разворочу эти поля; на развалинах этого гордого и мятежного города вырастут хижины, где охотно поселятся друзья равенства… Нам достанет деятельного мужества вырыть заговорщикам обширную могилу… Пусть их окровавленные трупы, брошенные в Рону, вселят в обитателей обоих ее берегов вплоть до самого устья ощущение ужаса и веру во всемогущество народа… Мы отпразднуем победу при Тулоне: нынче вечером мы испепелим двести пятьдесят мятежников».

Все эти отвратительные хлопушки не внушали мне ни малейшего почтения: я не считал, что г?н Нантский[232] стал умнее и благороднее оттого, что растворил республиканские преступления в имперской грязи и, превратившись из санкюлота в герцога, спрятал веревку с фонарного стола под ленточкой Почетного легиона. Якобинцы ненавидят людей, ни во что не ставящих их зверства и презирающих совершенные ими убийства; от этого страдает их гордость, подобная гордости непризнанных сочинителей.