1.Г‑жа супруга дофина

Дорога из Праги в Карлсбад тянется по унылым равнинам, обагренным кровью во времена Тридцатилетней войны. Проезжая ночью этими полями брани, я склоняю голову перед богом воинств, кому небо служит щитом. Вдалеке виднеются поросшие лесом холмы, у подножия которых раскинулись озера. Остроумцы из числа карлсбадских врачей сравнивают эту дорогу со змеей Эскулапа, которая спускается с холма, дабы испить из чаши Гигии[385].

С высоты городской башни Штадттурм, башни, увенчанной колокольней, сторожа, завидев путника, трубят в рог. Меня, как всякого умирающего, приветствовал веселый звук, и каждый житель долины мог радостно сказать себе: «Вот едет человек, больной артритом, вот жалующийся на ипохондрию, вот страдающий близорукостью!» Увы! я был куда лучше — я был больной неизлечимый.

В семь часов утра 31 мая я прибыл в «Золотой экю» — постоялый двор, содержащийся на средства знатного, но разорившегося графа Больцоны. В этой гостинице уже обосновались граф и графиня де Коссе (они опередили меня) и мой земляк генерал де Трогофф, в недавнем прошлом комендант замка Сен-Клу, некогда рожденный в Ландивизьо в свете луны из города Ландерно[386] и при всей своей невзрачности ухитрившийся стать капитаном австрийских гренадеров в Праге во время революции. Он посетил своего изгнанного сеньора, преемника святого Клодоальда, который некогда жил отшельником в пустыни Сен-Клу[387], и теперь, совершив это паломничество, возвращался в Нижнюю Бретань. Он вез с собою двух соловьев — венгерского и богемского, которые так звонко жаловались на жестокость Терея[388], что не давали уснуть никому из постояльцев. Трогофф пичкал соловьев рубленым бычьим сердцем, но не мог утешить птиц в их горе.

Et m?stis late loca questibus implet[389].

Мы с Трогоффом обнялись, как два бретонца. Генерал, маленький и квадратный, как корнуэльский кельт, прячет под прямотой лукавство и имеет в запасе немало остроумных историй. Г?жа супруга дофина благоволит к нему и, поскольку он знает немецкий, прогуливается в его обществе. Узнав от графини де Коссе о моем приезде, она пригласила меня посетить ее в половине десятого либо в полдень; я явился в полдень.

Она занимает отдельный дом на краю деревни на правом берегу Теплы, речушки, которая спускается с горы и пересекает Карлсбад. Я поднимался в покои принцессы, охваченный волнением: меня ждала встреча, едва ли не первая в жизни, с совершенным воплощением человеческих страданий, с христианской Антигоной. Мое знакомство с г?жой супругой дофина было самое поверхностное; в пору своего недолгого благоденствия она едва успела бросить мне два или три слова; она всегда держалась со мною скованно. Хотя я всю жизнь писал и говорил о ней не иначе как с глубоким восхищением, г?жа супруга дофина не могла не разделять по отношению ко мне предрассудков того стада прихлебателей, что окружало ее: королевская семья прозябала, отрезанная от мира, в этой цитадели глупости и зависти, которую безуспешно осаждали новые поколения.

Дверь мне открыл слуга; г?жа супруга дофина сидела в глубине гостиной, меж двух окон, на софе и вышивала. Я был так взволнован, что не знал, достанет ли у меня сил приблизиться к принцессе.

Она уткнулась в рукоделие, словно желала спрятать волнение, охватившее и ее тоже, но при виде меня подняла голову и сказала: «Рада вас видеть, г?н де Шатобриан; король известил меня о вашем приезде. Вы хорошо спали ночь? вы, верно, устали».

Я почтительно подал ей письма г?жи герцогини Беррийской; она взяла их, положила подле себя на канапе и сказала мне: «Садитесь, садитесь». Затем быстрым, машинальным, судорожным движением она вернулась к своему вышиванию.

Я молчал; г?жа супруга дофина также хранила молчание: было слышно, как игла протыкает ткань и тянет за собой шерстяную нитку, которую принцесса резким движением накладывает на канву; я заметил несколько слезинок, упавших на рукоделие. Прославленная страдалица вытерла глаза тыльной стороной руки и, не поднимая головы, спросила: «Как чувствует себя моя сестра? Она очень несчастна, очень. Мне ее так жаль, так жаль». Эти короткие повторяющиеся слоги тщетно пытались заменить беседу, для которой у обоих собеседников недоставало слов. У супруги дофина были красные от постоянных слез глаза, придававшие ее лицу сходство с прекрасной Девой Марией Страждущей[38a].

— Сударыня, — сказал я наконец, — г?жа герцогиня Беррийская и вправду очень несчастна; она поручила мне приехать к вам и на время ее пленения вверить ее детей вашим заботам. В ее горестях ей послужит великим утешением мысль, что Генрих V обретет в Вашем Величестве вторую мать.

Паскаль был прав, говоря, что величие и ничтожество нераздельны в человеке: кто бы мог подумать, что г?жа супруга дофина дорожит этими титулами королевы, Величества, столь для нее естественными и уже явившими ей свою суетность? И все же слово «Величество» оказалось волшебным словом; оно озарило лицо принцессы ясным светом, на мгновение прогнав тучи, которые, впрочем, вскоре вернулись и венцом окружили ее чело.

— Ах, нет, нет, г?н де Шатобриан, — сказала принцесса, подняв на меня глаза и отложив рукоделие, — я не королева.

— Вы королева, сударыня, королева по законам королевства: его светлость дофин мог отречься лишь потому, что был королем. Франция почитает вас своей королевой, и вы станете матерью Генриху V.

Г?жа супруга дофина больше не спорила: эта маленькая уступка женской природе приглушала блеск многообразного величия принцессы, придавала ему некое очарование и приближала мою прославленную собеседницу к простым смертным.

Я прочел вслух мою верительную грамоту, где г?жа герцогиня Беррийская извещала меня о своем замужестве, приказывала мне отправиться в Прагу, просила не лишать ее титула французской принцессы и поручала своих детей попечению сестры.

Принцесса вновь взялась за вышиванье; когда я дочитал, она сказала: «Г?жа герцогиня Беррийская права, она может на меня положиться. Прекрасно, г?н де Шатобриан, прекрасно: мне очень жаль мою невестку, передайте ей это».

Настойчивость, с какой г?жа супруга дофина твердила о своей жалости к г?же герцогине Беррийской, не идя дальше, показала мне, сколь, в сущности, слабые узы связывали эти две души. Мне показалось также, что в сердце святой шевельнулась ревность. Соперничество в несчастье! А ведь для дочери Марии Антуанетты соперничество это не представляло никакой опасности: пальма первенства осталась бы за ней.

— Если бы вам, сударыня, — продолжал я, — угодно было прочесть письмо, которое г?жа герцогиня Беррийская написала вам, и то, которое она адресовала своим детям, вы, быть может, нашли бы в них дальнейшие уточнения. Я надеюсь, что вы передадите со мной ответное письмо в Блай.

Письма были написаны симпатическими чернилами. «Я ничего в этом не смыслю), — сказала принцесса, — как быть?» Я предложил прибегнуть к жаровне с несколькими щепками; Madame[38b] потянула за шнурок звонка, свисавший позади софы. Явился слуга, выслушал приказание и поставил жаровню на площадке у дверей гостиной. Madame поднялась, мы подошли к жаровне и водрузили ее на столик у самой лестницы. Я взял одно из писем и поднес к огню. Г?жа супруга дофина смотрела на меня с улыбкой, ибо у меня ничего не получалось. Она сказала: «Дайте-ка я попробую». Она подержала письмо над огнем; на бумаге проступили слова, написанные крупным почерком герцогини Беррийской; то же самое было проделано со вторым письмом. Я поздравил Madame с успехом. Странная сцена: дочь Людовика XVI разгадывает вместе со мною на карлсбадской лестничной плошадке таинственные письмена, которые прислала тампльской узнице узница блайская!

Мы вернулись в гостиную. Супруга дофина прочла обращенное к ней письмо. Г?жа герцогиня Беррийская благодарила сестру за участие, которое та приняла в ее несчастье, поручала ей своих детей, в особенности же вверяла попечению добродетельной тетки своего сына. Письмо к детям представляло собою короткую нежную записку. Герцогиня Беррийская призывала Генриха стать достойным Франции.

Г?жа супруга дофина сказала: «Сестра отдает мне должное. Я и вправду приняла участие в ее горестях. Она, верно, много страдала, много страдала. Скажите ей, что я позабочусь о г?не герцоге Бордоском. Я его люблю. Как вы его нашли? Он в добром здравии, не так ли? Натура у него крепкая, хотя и немного нервная».

Я провел наедине с Madame два часа: честь, которая мало кому выпадала; она, казалось, была довольна. Слыша обо мне только дурное, она, несомненно, почитала меня человеком жестоким, раздувающимся от гордости; она была мне благодарна за то, что я оказался добрым малым, похожим на простых смертных. Она сказала мне ласково: «Я отправляюсь на прогулку, мне пора пить воду; мы обедаем в три часа, приходите, если не ляжете отдыхать. Вы можете бывать у меня, когда вам заблагорассудится».

Не знаю, чему я обязан своим успехом, но лед явно был сломан, предубеждение рассеялось; эти глаза, которые были прикованы в Тампле к глазам Людовика XVI и Марии Антуанетты, благожелательно останавливались на бедном слуге.

Но если супругу дофина мне удалось ободрить, то сам я чувствовал себя в высшей степени неуютно: страх переступить некую черту лишал меня даже самых обычных навыков беседы, которых я не терял в присутствии Карла X. Оттого ли, что я не сумел пробудить в душе Madame то, что таилось в ней возвышенного, оттого ли, что почтение препятствовало изъяснению мыслей, но я чувствовал, что держусь с удручающей бездарностью.

В три часа я вернулся к г?же супруге дофина. У нее я застал г?жу графиню Эстергази с дочерью, г?жу д’Агу, г?на О’Хежерти-младшего и г?на де Трогоффа; они удостоились чести обедать у принцессы. Графиня Эстергази в молодости блистала красотой, но и сейчас еще хороша собой: в Риме она была в связи с герцогом де Блакасом. Уверяют, что она не чужда политике и доносит г?ну князю фон Меттерниху обо всем, что слышит. Когда Madame освободили из Тампля и отослали в Вену, она встретилась там с графиней Эстергази и подружилась с ней. Я заметил, что графиня внимательно вслушивается в мои речи; назавтра она простодушно обронила в моем присутствии, что всю ночь писала. Она собиралась в Прагу, где у нее было назначено тайное свидание с г?ном де Блакасом; оттуда ей предстояло отправиться в Вену. Старые привязанности, помолодевшие благодаря шпионажу! Какие труды и какие забавы! Мадемуазель Эстергази нехороша собой, у нее вид барышни умной и злой.

Ударившаяся нынче в благочестие виконтесса д’Агу — влиятельная особа из тех, что есть при каждой принцессе. Она, как могла, радела своим родным, обращаясь ко всем, в том числе и ко мне: я имел счастье пристраивать ее племянников, которых у нее было не меньше, чем у великого канцлера Камбасереса.

Обед был такой невкусный и скудный, что я встал из-за стола голодным; подан он был в гостиной, ибо столовой у супруги дофина не было. После еды стол унесли; Madame снова села на софу, снова взялась за рукоделье, а мы уселись вокруг нее в кружок. Трогофф рассказывал истории, Madame это любит. Особенно занимают ее женщины. Заговорили о герцогине де Гиш. «Косы ей не идут», — сказала супруга дофина, к моему великому изумлению.

Со своего места она через окно наблюдала за всем, что происходит на улице, называла по имени гуляющих дам и кавалеров. Появились два пони с жокеями, одетыми на шотландский манер; Madame оторвалась от рукоделия, долго всматривалась и наконец произнесла: «Это г?жа (я забыл имя) едет с детьми в горы». Мария Тереза, представшая кумушкой, знающей привычки соседей, принцесса тронов и эшафотов, спустившаяся с высоты своей судьбы до уровня других женщин, особенно занимала меня; я наблюдал за ней с некиим философским умилением.

В пять часов супруга дофина отправилась покататься в коляске; в семь я вернулся, чтобы провести у нее вечер. Все та же картина: Madame на софе, давешние сотрапезники да еще пять или шесть молодых и старых любительниц целебных вод вокруг нее. Супруга дофина прилагала трогательные, но заметные усилия, дабы быть любезной; она старалась поговорить с каждым. Несколько раз она обращалась ко мне, с удовольствием произнося мое имя, чтобы все узнали, кто я такой, но после каждой фразы вновь впадала в задумчивость. Игла сновала у нее в руках, лицо склонялось над рукоделием; я видел принцессу в профиль и был поражен зловещим сходством: она стала походить на отца; когда я смотрел на ее голову, словно подставленную мечу страдания, мне казалось, будто я вижу голову Людовика XVI, ожидающего, когда на нее падет роковой булат.

В половине девятого вечер закончился; я вернулся к себе и лег спать, сломленный усталостью.

В пятницу 1 июня я встал в пять утра; в шесть я отправился в Мюленбад (купальня на мельнице): болящие теснились вокруг источника, прогуливались по деревянной галерее с колоннами либо по саду, прилегающему к этой галерее. Г?жа супруга дофина появилась в жалком платье из серого шелка, с потертой шалью на плечах и в старой шляпе. Казалось, она сама чинила свою одежду, как ее мать в Консьержери[38c]. Г?н О’Хежерти, берейтор принцессы, поддерживал ее под руку. Она смешалась с толпой и протянула свою чашку женщинам, черпающим воду из источника. Никто не обращал внимания на г?жу графиню де Марн[38d]. Заведение, именуемое Мюленбад, построила в 1762 году Мария Терезия, ее бабушка; она же пожаловала Карлсбаду колокола, которым было суждено призывать ее внучку к подножию креста.

Когда Madame вошла в сад, я бросился к ней: ее, похоже, удивило это угодничество царедворца. Я редко вставал так рано ради августейших особ, разве что 13 февраля 1820 года[38e], когда поспешил в Оперу к герцогу Беррийскому. Принцесса позволила мне пять или шесть раз обойти вместе с нею сад, говорила приветливо, обещала принять меня в два часа и дать мне письмо. Я скромно удалился, наскоро позавтракал и всё оставшееся время гулял по окрестностям.

{Исторические воспоминания, связанные с Карлсбадом}