1.Пролог

Лондон, апрель — сентябрь 1822 года

Через тридцать один год после моего отплытия к берегам Америки в чине младшего лейтенанта я отплыл в Лондон с паспортом, составленным в следующих выражениях: «Пропуск, — гласил этот документ, — его милости виконта де Шатобриана, пэра Франции, королевского посла при дворе Его величества короля Великобритании, и проч. и проч.». Никакого описания примет; предполагалось, что особу столь высокого ранга повсеместно знают в лицо. Пароход, нанятый для одного меня, доставляет меня из Кале в Дувр. Когда 5 апреля[8e] 1822 года я ступаю на английскую землю, меня приветствует пушечный залп. Комендант форта присылает ко мне офицера, дабы выставить у моих дверей почетный караул. Хозяин и прислуга гостиницы «Shipwright-Inn»[8f], где я остановился, вышли мне навстречу с непокрытыми головами и застыли руки по швам. Супруга мэра от имени самых красивых дам города пригласила меня на вечер. Г?н Биллинг, служащий моего посольства, уже ждал меня. Обед из исполинских рыб и гигантских оковалков говядины восстановил силы г?на посла, который вовсе не был голоден и нимало не устал. Народ, собравшийся под моими окнами, встретил меня криками huzza![90] Давешний офицер вернулся и, несмотря на мои протесты, выставил подле моих апартаментов часовых. Назавтра, раздав кучу денег, принадлежащих моему повелителю королю, я отправляюсь в Лондон под пушечные выстрелы; я еду в легкой карете, запряженной четверкой прекрасных рысаков, которыми правят два элегантных жокея. Мои люди едут следом в других каретах; вестовые в моих ливреях сопровождают кортеж. Мы минуем Кентербери, привлекая взгляды Джона Булля и седоков встречных экипажей. В Блэк-Хите, где прежде в зарослях вереска прятались воры, теперь выросла деревня. Вскоре моим глазам предстает гигантский колпак дыма, покрывающий центр Лондона.

Погрузившись в пучину угольных паров, как в одну из пастей Тартара, проехав через весь город, улицы которого я узнавал, я подъехал к зданию посольства на Портленд-Плейс. Поверенный в делах г?н граф Жорж де Караман, секретари посольства г?н виконт де Марселлюс, г?н барон Э. Деказ, г?н де Буркене, а также посольские служащие встречают меня с благородной учтивостью. Все привратники, консьержи, слуги, посыльные ожидают на тротуаре перед воротами. Мне подают визитные карточки английских министров и иноземных послов, уже извещенных о моем приезде.

17 мая благословенного года 1793 от Рождества Христова я, смиренный и безвестный странник, прибывший с острова Джерси, высадился в Саутгемптоне с тем, чтобы направить свои стопы в этот самый город Лондон. Супруге мэра не было до меня никакого дела; мэр же, Уильям Смит, выдал мне 18-го числа подорожную в Лондон, к которой был приложен Alien-bill[91]. Описание моих примет по-английски звучало так: «Франсуа де Шатобриан, французский офицер эмигрантской армии (french officer in the ?migrant army), пяти футов четырех дюймов роста (five feet four inches high), худощавый (thin shape), с каштановыми волосами и бакенбардами (brown hair and fits)». Я скромно разделил с несколькими матросами самый дешевый экипаж; я менял лошадей в самых жалких тавернах; бедный, больной, никому не ведомый, я въехал в славный и великолепный град, где царил г?н Питт; мне предстояло поселиться на крытом дранкой чердаке, который за шесть шиллингов в месяц снял для меня один бретонский родственник в конце маленькой улочки, выходившей на Тоттенхэм-Курт-Роуд.

Ах! пусть в довольстве и почете,

Но вы теперь не там живете,

Как в те счастливые года![92]

Нынче, однако, Лондон сулит мне безвестность иного рода. Моя политическая деятельность отодвинула в тень мою литературную славу; во всех трех королевствах нет ни одного глупца, который не предпочел бы посланца Людовика XVIII автору «Гения христианства». Посмотрим, как повернется дело после моей смерти или после того, как я перестану замещать г?на герцога Деказа при дворе Георга IV, — преемственность столь же странная, сколь и все остальные события моей жизни[93].

Очутившись в Лондоне в качестве французского посла, я паче всего полюбил, оставив карету на углу какого-нибудь сквера, пешком обходить улочки, где некогда гулял, бедные простонародные предместья, где находят себе пристанище горемыки, объединенные общими страданиями, заходить в безвестные приюты, которые я часто посещал с товарищами по несчастью, не зная, будет ли у меня завтра кусок хлеба, — это я-то, кому в 1822 году подают на обед три или четыре перемены блюд. Во всех этих жалких нищих лачугах, двери которых в прежние времена были мне открыты, я вижу только незнакомые лица. Мне уже не попадаются на глаза мои соотечественники, которых легко узнать по жестам, походке, фасону и ветхости платья; я больше не встречаю мучеников-священников, носящих маленькие воротнички, большие треугольные шляпы, длинные потертые черные рединготы, — им кланялись некогда прохожие-англичане. За время моего отсутствия в Лондоне проложили широкие улицы, возвели дворцы, построили мосты, насадили бульвары; за Портленд-Плейс, на месте лугов, где паслись стада коров, теперь разбит Риджентс-парк. Кладбище, видневшееся из слухового оконца одного из чердаков, где я жил, исчезло — его заслонила садовая беседка. Когда я отправляюсь к лорду Ливерпулю, я с трудом узнаю место, где стоял эшафот Карла I; чем ближе подступают к статуе Карла II[94] новые здания, тем безвозвратнее стираются из памяти выдающиеся события прошлого.

Как недостает мне, вкушающему нынешнее жалкое великолепие, этого мира терзаний и слез, этой поры, когда горести мои сливались с горестями целого поселения обездоленных! Значит, верно, что все проходит, что даже невзгодам, как и благоденствию, приходит конец? Что сталось с моими братьями по изгнанию? Одни умерли, что до других, то каждый пошел своей дорогой: как и я, они провожают в последний путь родных и близких; они более несчастны на родной земле, чем были на чужой. Разве на этой чужой земле мы не имели своих сборищ, своих развлечений, своих праздников и — прежде всего — разве мы не были молоды? Матери семейств, девушки, начавшие жизнь в нищете, отдавали плод недельного тяжкого труда, чтобы взвеселить себя танцами, какие танцуют в их родном краю. Знакомства завязывались во время вечерних бесед после трудового дня, на дерне Хэмстеда и Примроз-Хилла. Мы своими руками украшали старые лачуги и превращали их в часовни, где молились 21 января и в день смерти королевы, с волнением слушая надгробную речь нашего соседа — кюре-изгнанника. Мы гуляли по берегу Темзы, то глядя, как входят в доки корабли, груженные всеми богатствами мира, то любуясь сельскими домишками Ричмонда, — мы, такие бедные, мы, лишенные отчего крова: это было подлинное блаженство!

Прежде в Англии, когда я возвращался домой, меня встречал друг, который называл меня на «ты», который, дрожа от холода, открывал мне дверь нашего чердака, освещаемого вместо лампы лунным светом, опускался на убогое ложе, стоявшее рядом с моим, и укрывался своим худым одеялом, — теперь, в 1822 году, меня встречают две шеренги лакеев, за ними ожидают пять или шесть почтительных секретарей. Осыпаемый градом титулов: Монсеньор, Милорд, Ваша светлость, г?н посол, — я вступаю в гостиную, обитую золотом и шелком.

— Умоляю вас, господа, оставьте меня! Довольно этих «милордов»! Что вы от меня хотите? Идите веселиться в канцелярию, не обращайте на меня внимания. Вы думаете, я принимаю всерьез весь этот маскарад? Вы считаете меня глупцом, который полагает, что, переменив платье, изменяет и природу?

Вы сообщаете мне, что скоро прибудет маркиз Лондондерри, что обо мне справлялся герцог Веллингтон, что за мной присылал г?н Каннинг; леди Джерси ждет меня к обеду вместе с г?ном Брумом; леди Гвидир зовет в Оперу и надеется увидеть меня в своей ложе в десять вечера; леди Мэнсфилд просит почтить своим присутствием ночное празднество в Элмекской зале[95].

Помилуйте! куда мне деваться? кто освободит меня? кто избавит от этих преследований? Где вы, золотые дни моей нищеты и одиночества! Где вы, товарищи по изгнанию? Ко мне, старые друзья, делившие со мной походную кровать и соломенный тюфяк, пойдем в палисадник дрянного деревенского кабачка, сядем на деревянную скамью, выпьем по чашке скверного чая, вспомним наши безумные надежды и неблагодарную родину, поговорим о наших горестях, поищем средство помочь друг другу, поддержать кого-нибудь из родных, еще более нуждающегося, чем мы сами.

Вот что я испытывал, вот о чем думал в первые дни своего лондонского посольства. От грусти, которая одолевает меня дома, я излечиваюсь лишь в Кенсингтонском парке, где упиваюсь грустью менее гнетущей. Парк этот нимало не меняется, в чем я лишний раз убедился в 1843 году; только деревья поднимаются все выше; парк так же безлюден, и птицы спокойно вьют в нем гнезда. Некогда по его аллеям гуляла прекраснейшая из француженок, г?жа Рекамье, в сопровождении толпы поклонников; теперь же парк этот вышел из моды. Я любил смотреть с пустынных кенсингтонских лужаек, как лошади мчат через Гайд-парк коляски светских щеголей, среди которых ехало в 1822 году и мое пустое тильбюри, меж тем как в бытность свою бедным эмигрантом я брел пешком по аллее, где читал свой требник изгнанный из отечества исповедник.

Здесь, в Кенсингтонском парке, я обдумывал «Исторический опыт»; здесь перечитывал дневник моих заморских странствий и почерпнул оттуда историю любви Атала; здесь же, в этом парке, куда я возвращался после блужданий по бескрайним полям, под низким, белесым и словно источающим полярный свет небом, набросал я карандашом первые страницы, посвященные страстям Рене. По ночам урожай моих дневных мечтаний пополнял рукописи «Исторического опыта» и «Натчезов». Я работал над обоими сочинениями разом, хотя мне часто не хватало денег на бумагу, а листы ее, за неимением ниток, я скреплял деревянными щепками, отломанными от чердачных балок.

Эти места, где меня впервые посетило вдохновение, имеют надо мною непреходящую власть; они озаряют настоящее мягким отсветом воспоминаний: я чувствую желание вновь взяться за перо. Сколько времени уходит зря в посольствах! Здесь, как и в Берлине, я имею досуг продолжать свои «Записки» — здание, которое я возвожу на обломках и развалинах. Мои лондонские секретари рвутся по утрам на пикники, а по вечерам на балы; в добрый час! Слуги — Питер, Валентин, Льюис — в свой черед отправляются в кабачок, а служанки — Роза, Пегги, Мария — на прогулку по городу; превосходно!

Мне вручают ключ от входной двери: г?н посол остается сторожить собственный дом; если постучат, он откроет. Все ушли; я один: займемся делом.

Двадцать два года назад, как я уже сказал, я набрасывал в Лондоне «Натчезов» и «Атала»; в своих «Записках» я как раз дошел до своих американских странствий: одно к одному. Минуем мысленно эти двадцать два года, и в самом деле миновавшие в моей жизни, и отправимся в леса Нового Света; рассказ о моем посольстве с Божьей помощью последует в свое время; если мне удастся задержаться здесь на несколько месяцев, у меня достанет времени, чтобы добраться от Ниагарского водопада до армии принцев в Германии и от армии принцев до предоставившей мне убежище Англии. Посол французского короля расскажет историю французского эмигранта в том самом месте, где он жил изгнанником.