5

– Что это у вас в голове тикает? – Саша деликатно потрогала лыжную шапку – под ней что-то билось, как лишнее сердце.

– А-а, это мозг у меня пульсирует, дышит – прямо под кожей, кости нет. В войну ранило, под самый занавес, в сорок пятом. Я – инвалид войны. Сколько с войны прошло – семь лет! – а все лечат, лечат. По курортам езжу, во всяких водах и солях маринуют. Сейчас полегчало, и я начинаю жить в полную силу – ну почти как до войны. Не знаю, выйдет ли. Но цель себе такую ставлю. Не хочу быть инвалидом. Вырезали кусок из черепа, и теперь у меня здесь, видишь, какая дыра.

Он оттянул шапку, и Саша увидела, повыше виска, вмятину – всю в розовых кривых шрамах. Там что-то билось, вздымалось и опадало.

Мозг, голый мозг. Жутко и немного противно. Человек понял и с виноватой улыбкой натянул шапку так низко, что сзади выскочили две косицы. Запущенный весь: неопрятен, нечесан – Саша его неодобряла. Какой нелепый шарф! – длинный, синий, с кисточками на концах. Человек обернул им шею поверх пальто и закинул концы назад. Они болтались там совершенно отдельно, переваливались через плечо. Тогда он, помедлив, закидывал их назад. Похоже, ему очень нравился этот молодой и модный жест. Ненастоящий мужчина, подумала Саша.

– Вы что, один живете? – произнесла она уверенно, с непременным ожиданием ответа.

– Один, – усмехнулся человек, вглядываясь в нее.

– Почему? А жена, а дети?

– Обычная история. Ушел на фронт – были, пришел – сплыли. Как в сказке про белого гуся.

– Что, немцы перестреляли всех, гады проклятущие!

Саша уже знала по опыту, что нужных слов для ненависти к немцам и их немедленному истреблению она все равно не найдет. И просто стукнула ладонью по скамье.

– Я же говорю, история обычная, – тихо сказал человек и прикрыл глаза.

Солнце припекало. Красная кирпичная стена – защита сада от города – пила это солнце и не могла напиться. Блеска, во всяком случае, она не давала. Была, наверное, совсем теплая и какая-то родная. Саша любила эти голые красные стены с вынутыми кой-где кирпичинами, с пылью в трещинах, с травинками и даже мхом в изломах. Она понимала, что сейчас надо очень сочувствовать этому человеку, просто необходимо. Но весенняя бездумная легкость так все облегчала, и она легко спросила:

– Кто у вас был – девочка?

– Мальчик, маленький мальчик, трехлетний. Рано, до года, начал ходить, но со мной не ходил ни за что. Все на руки да на руки. Такие сцены закатывал, я даже раз отлупил его. Вы, дети, все нетактичные. Но коли спросила – слушай. Мальчик у меня был необыкновенный. Ангел. Вот, казалось бы, такой же, как все, человечек – руки, ноги, головенка вся в волосиках таких разлетающихся, как у всех маленьких. Капризный был, балованный. Я учился в институте на инженера, а он мне все мешал, все мешал. Так все три года только и делал, что мешал. Иначе его не помню. Но заговорит – что-то невероятное! Голосок ангельский, люди такими не говорят. Мешает он мне, пристает, но заговорит – я про себя думаю: господи, на кого сержусь, ведь не от мира сего – голосок-то. А запоет – звуки круглые, эфемерные в горлышке перекатываются. Я сразу в слезы. Такой голосок. Ну, не передать. А в ушах стоит. Голос ангела, серебряный такой. И я иногда думаю, ты не поймешь, так старые люди думают, что сынок мой, как ангел, взят на небо. Глупости, говорю, сам не верю, знаю прекрасно – их поезд разбомбили с самолетов, едва и выехали. Но думаю так все чаще. А знаешь, что это означает, а?

– Не знаю, – раздражилась Саша.

– А значит это, что забывать их стал. То есть никогда не забуду, но жить теперь и я могу. И жить хочу. Вот тебе хорошо живется? Радуешься ты солнышку, весне, лету скорому?

– Ну, радуюсь, – напряженно произнесла Саша.

– И я уже радуюсь, хотя из-под палки. Гуляю по городу, в улицы заглядываю, хожу, смотрю и думаю. Все заново обдумываю. Так, гуляючи, на тебя наткнулся. Сидишь на дороге и ревешь вслепую. Ну, думаю, вот с кем погуляю теперь. – Он бодро улыбнулся и подмигнул Саше.

Праздник переломился. Какой-то новый этап наступал в нем. Голова демонстрации уже вползла на Дворцовую площадь, прокричала перед трибунами, потрясла флагами, портретами, плакатами и, освобожденная, растеклась по набережным и переулкам.

В сад входили родители с детьми, увешанными дарами праздника. Гулко лопались шары – теперь их не жалели, смело щупали, играли в волейбол. Шары истерически повизгивали.

Уже валялись среди своих опилок вспоротые раскидаи. Несколько круглых оберток от них Саша сунула в карман. Мальчишка пробежал с двумя шарами, парящими за спиной. Он делал уже второй виток, Саша давно его заметила и решила, что придумал он остроумно – самолетом на таких условиях можно себя почувствовать. Кто-то бросил камешек, и шар оглушительно лопнул. Мальчишка растерялся, скривил губы. Но, заметив Сашу, с силой прижался к дереву спиной. Другой шар лопнул еще громче. Мальчишка со злобой рванул тесемку на груди и швырнул лохмотья шаров в кусты. Человек нагнулся, подобрал и сделал крошечные шарики, как лампочки от фонариков. Он стукал себя шариками в лоб, они щелкали и лопались, как пузыри в грозу. «И мне, и мне», – не удержалась Саша, и человек расщелкал ей больновато все остатки от шара.

Никуда он не спешил. Разлегся в солнце и жмурил глаза. Саша истомилась от нетерпения. Сидела нога на ногу, полулежала, выпятив ноги вперед, сидела на обоих ручках, верхом на скамейке, пару раз перекатилась через скамью ловким отточенным движением и успела сесть как ни в чем не бывало, когда человек открывал глаза. Попробовала усидеть, поджав ноги, на самом краешке скамейки, вцепившись пальцами в ободок. И вляпалась в еще не просохшую краску, в липкие лохмотья краски.

Девочка прошла с изумительным мячом – красным с белыми поперечинками. Мячик она несла на крючке пальца, в радужной нитяной сетке. Саша скорбно созерцала упругий тяжеленький мячик средней величины.

– Дяденька, – сказала она дрожащим голосом, – праздник скоро кончится, а у меня ничего нет. Даже флажка.

– Ах, прости, – он вскочил моментально, – всегда со мной так – задумаюсь и отключаюсь. Сейчас у нас будет все, и я тебя доставлю – с рук на руки – к маме.

Сад выходил задами к реке. Холодно, зябко после солнца. Грязные льдины – в саже и копоти – выставляли из воды голубые чистые бока.

– Сперва лед невский, потом – ладожский, – учил ее человек, а она потихоньку направляла его в сторону, откуда еще доносился рокот большой толпы. В воде циркулировала праздничная шелуха – бумажные цветочки, лоскутья шаров и даже целый шар порхал по воде, взлетая на льдины, подталкивающие его.

В витрине кондитерской цвел гигантский торт. Сливочные облака из румяных и блекло-желтых роз с отогнутыми лепестками, а также бордюрчики из лазоревых, на шоколадных стеблях, ирисов – окружали фисташковую лужайку. На ней торчала голубоватая травка, сладостно пощекотавшая Сашино нёбо. Посреди лужайки бочоночки красной смородины сложили – 1 МАЯ. Пониже зеленые в прожилках виноградины изобразили – 1952.

Саша мельком сделала разрез вдоль торта, и рот наполнился слюной от этих лакомых прослоек крема – шоколадных, зеленых, клубничных, кофейных!

О том, что этот торт в виде плетеной корзинки с поперечной ручкой над цветами можно купить, Саша и помыслить не могла. Шли и шли. По пути она кое-что подобрала. Были даже очень хорошие находки, среди них целехонькая конфета «Мишки в сосновом лесу». Сначала она не поверила – думала, вложили в фантик кусок фанеры. Развернула – настоящая конфета, шоколад белесый, с пленкой – подтаял, наверно, в руках малыша. Фантик, к сожалению, не годился – был стерт.

Подобрала обмасленную новенькую гайку, руку от большой целлулоидной куклы с торчащей из дырки резинкой, с пухлой розовой ладошкой и отчетливыми ноготками.

А главное – тугой стаканчик фольги. Ей всегда на нее везло. В своем Польском саду нашла однажды даже толстый рулон фольги. И сейчас не удержалась и с какой-то внутренней щекоткой начала отлеплять первый дымчатый слой. Подался сразу – побежал с легким потрескиванием, но Саша вовремя остановилась и взялась за другую прослойку. Та разлепилась с шелковым скрипом, открыв матовый верх чистейшей серебряной фольги. Увидеть ее, еще без блеска и колкого хруста, – чистое счастье!

Она бы много еще набрала – хоть как-то заполнить урон, нанесенный сегодняшним утром. Но человек сердился, и приходилось идти рядом, хищно бороздя глазами асфальт.

Поперек набережной бежал большой проспект, в гирляндах и флагах, переламываясь в мосту. Саша не сразу и поняла, что это мост, непривычно было переходить мост поперек. Невский проспект. Она его узнала вдаль, до поперечного шпиля с корабликом, и узнала на мосту бронзовую, на дыбах, лошадь.

Он стал спускаться по набережной, она остановилась на углу – посмотреть на ледоход сверху. Река отсюда ярко-синяя, льдины бегут быстрее воды. Прикроешь глаза – море без берегов, откроешь – река городская. Он вернулся и взял ее за руку, но Саша вцепилась в решетку, обдумывая, как ей быть. Ясно, что на набережной, где праздник и не чувствуется, не встретишь продавцов тех восхитительных вещиц, мимо которых она утром бежала с демонстрацией. На Невском вряд ли что осталось – там уже надвигались с концов, нетерпеливо гудя, машины и автобусы. Где искать?

Человек тянул вниз. Его радовала тишина на воде, пятна солнца на льдинах и толкотня этих льдин под мостами. Он был равнодушен к празднику, Саша это чувствовала как угрозу всем ее планам. Надо действовать решительно!

– Вы так все и думаете, дяденька?

Он посмотрел на нее внимательно, с любопытством, будто оценивал. Не так он был прост, как ей казалось. Но врубился. Как все одинокие мужчины, нуждался, чтоб слушали. Одичал, поди, в кромешном одиночестве до дурости. Так мама говорила о себе, когда папаша запирал на ключ и месяцами не пускал в гости: к своим любовникам!

– Однако ехидина, детка! Но ты права, схватила точно – всё думаю думу свою. И очень круто: зачем я? к чему вообще родится человек? с целью или без? и нужен ли такой вопрос вообще? Случайно ли я выжил на войне, когда миллионы сгинули, или с целью? И знаешь, мне кажется – к чему-то я страшно способен. Ты не смейся, это серьезно, я это чувствую в себе. В двадцать лет я об этом не думал, я вообще тогда не думал. Все шло по закрутке – школа, институт, работа, семья, мальчишечка мой ангеленок. А сейчас мне нужно заново родиться. И, знаешь, много такого увидел, чего раньше не замечал совсем. Как-то заснул в воскресенье днем, к стене повернулся. Да не скучай ты так – слушай! сама же спросила. Просыпаюсь – рукой вожу по стулу, там у меня часы лежат. И натыкаюсь на теплое, прогретое местечко. Как в теплую воду пальцы окунулись. Что такое, думаю? Смотрю – солнце уходит из окна, вбок переместилось. И тепло это – последний его привет – прощай, значит. Сердце так и прыгнуло!

– Угу, – отозвалась Саша, более всего на свете, не терпя высоких слов. Ее прямо-таки мутило от них. – Как здорово, как интересно!

А сама тянула его за рукав в узкий и темный, как щель, переулок. Солнце туда не доходило. Только стекла в верхних этажах и крыши как-то яростно, избыточно сверкали – за весь затененный переулок. Впереди его пересекала одна из тех крупных магистралей от Невского. Саша это знала, не сверяясь с местностью.

Человек дал себя увести от реки и теперь охотно шел из мрака на свет и гул с той, близкой уже, улицы. И Саша удвоила сочувствие и острый интерес к его словам.

– Обходил я город вдоль и поперек, обдумал свою жизнь с начала до конца и стал писать стихи.

– Стихи? – хихикнула Саша в ладошку. Таким вздором показалось ей, что этот несуразный типчик пишет стихи. Не могла толком объяснить – почему, но было смешно и нелепо.

– Стихи, стихи, – утвердил человек. – Вечером после работы погуляю немного и пишу. В день по стишку. И не остановиться. В этом направлении и буду шагать. А смешного здесь нет. Хотя и обижаться на тебя, дуреху, нельзя. Того и гляди, разревешься. Все вы, девчонки, дуры. А ну, признавайся, дура ты стоеросовая?

Он неожиданно пригнулся, слегка подкинул Сашу и усадил на руках. Саша дрыгала ногами, вырывалась и обиженно тянула:

– И вовсе не все… И совсем не дуры. Это вы, мужики, все дураки, я вас всех ненавижу, всех, – зло отчеканила она и уже ощутила знакомое пощипывание в горле.

– Вот те на, – удивился человек и поставил ее на землю.

Осторожно погладил по голове, но она стряхнула его руку и пошла вперед, ничего не видя от слезной огромной, как туча, обиды. Весь день этот тяжелый вобрался в нее, и все прежние, похожие, тоже. Опять она была одинокой, брошенной, жалкой, и из каждой точки пространства надвигались на нее неведомые беды, предугадать их было невозможно. От мгновенного страха она даже вспотела. Так и дома, вся трясясь, она захлопывала темную парадную и пулей летела на улицу. Там, за ней, клубились во мраке душераздирающие страхи.

Человек, скривившись, смотрел на щуплую сутулую фигурку в жидком пальтеце и капоре с помпонами. Он старательно выкручивал себе палец. В голове выстукивало, как на телеграфе: «Ну и дурак, у-у-у, болван!»