1

Так она и знала, что нельзя папаше доверить ее, ребенка. Она и маму предупредила вечером перед праздником, когда та пришла из кухни попрощаться на ночь.

– Только учти, – сказала Саша с внезапной обидой. – С папашей на демонстрацию я не пойду. Ни за что.

– А почему? – Мама удивилась так ясно, наивно, будто и не знала ничего.

– Не пойду – и все. Я сказала, – буркнула Саша и повернулась к стене.

– Глупенькая, он же так ждет, так хочет именно с тобой, за ручку с дочкой. – Мама все расцвечивала свою предпраздничную идиллию, от которой Сашу тошнило и тянуло на грубости. – И не зови ты его «папаша».

– Ты же зовешь!

– Я – другое дело, а для тебя он – папа, родной отец.

– А я его ненавижу, – яростно выкрикнула Саша, сев в кровати. – Ненавижу! И он меня ненавидит. И ты это прекрасно знаешь. Только все время притворяешься!

– Господи, – сказала мама тихо, – за что мне это, ну сколько можно терпеть? и что я такого сделала, чтобы всё время нервы, нервы, нервы…

Она всегда так начинала – на папашу абсолютно не действовало. Но Саша знала, что кончится истерикой. Вскочила, поцеловала маму в легкие, как перья, волосы – ни одну прическу не держали, – в глубоко запавшие глаза, коричневые как у медведя, в крутые скулы и резво опрокинула на кровать, добившись, чтоб мама усмехнулась. Об отце больше речи не было, но, засыпая, Саша подумала опять с обидой, что мама, конечно, схитрит.

Утром мама разбудила ее, просунув под одеяло мокрую жесткую ладонь. Еще во сне Саша досадливо поморщилась – все-то нежности ее грубоватые.

Солнце, которого не было весь апрель, внимательно разглядывало комнату, дрожал и плавился паркет, а зеркало совсем ослепло, посерело и лишь изредка под неведомым углом ударяло по глазам тяжелым слитным сверканием. Из форточки шел праздничный дух, острый, весенний, с каким-то предельным гулом – вот-вот оборвется! – а он все длился и передался Саше азартной дрожью.

Демонстрация! Отец, серьезный, хмурый, брился у зеркала, оттопырив языком щеку, и Саша как-то сразу поняла, что придется идти с ним. Это само собой разумелось.

На площадке мама догнала их со щеткой и почистила отцу пальто. Он поворачивался, нетерпеливый как ребенок. Счастливая семейка, с тоской подумала Саша. Но когда мама стала его наставлять, просила не пить при ребенке, он уже злился и резко отмахнул мамину руку со щеткой от воротника. Тут уж Саша вмешалась, потянула отца за рукав, помахала маме, они быстро отщелкали лестницу и влетели в демонстрацию.

Было холодно, резковато, хотелось зажмуриться – синий ветер, голубой блеск и дребезг стекол, вымытых к празднику, пунцовые флаги и транспаранты, разные оркестры. Ветер описывал микросмерчи вокруг колонн демонстрантов и круто развернулся у Сашиных ног, оставив горстку песка. Саша знала, откуда песок. Им посыпали перед праздником сырые дорожки и лужи в садах и скверах. И доверху набивали в песочницы для малышей.

Мальчишки пробегали с пронзительным писком «уйди-уйди», тут и там вспархивали разноцветные шары, стукаясь головами, летучие и веселые, будто живые. Демонстрация, в багряных стягах со вспыхивающими наконечниками, в мерном торжественном ритме влеклась мимо Саши.

Прошла девочка с шарами – к каждой пуговице привязан шар, они нежно толкались и будто шептали ей, как маленькие люди. Саша зорко огляделась и в знакомой подворотне через демонстрацию увидела всплывающее и опадающее облако. Какое счастье его держать, если видеть так чудно, даже щекотно для глаз!

– Папа, купи шар, – льстиво протянула Саша, тревожно вглядываясь в демонстрацию. Пора было подойти его работе, он как всегда опоздал к началу. – Хочу шар, хочу, – бубнила Саша, – хочу, очень хочу, сейчас, сию минуту…

Но отец уже различил вдали приметы своей организации, и вскоре они шагали в общей шеренге. Отец давно выпустил ее руку, она подпрыгивала в такт с краю.

Вот проплыли те шары – цветастая туча, вот женщина с раскидаями, ведро с флажками – дорогими атласными, не только алыми, но и зелеными и синими. Флажки Саша не любила, они только мешали, занимая целую руку, но эти показались заманчивыми. За флажками продавали петушков на палочках – во всяком случае, именно оттуда шли дети, отцепляя прозрачные обертки.

– Папа, папа! – не выдержала Саша, но он не слышал – шел с другой стороны.

Саша знала, что ему не жалко, он бы дал денег, но именно в этом месте двигались особенно быстро, выскочить невозможно. Вот глиняные петушки-свистульки, курчавые гирлянды цветов на палке, раскладные веера и опадающие сине-зеленые павлины – их у Саши никогда не было, стоили дорого. Тонкая работа, говорила мама. Саша и сейчас на них не задержалась. Вот пучки изумрудных и ярко-синих метелок, как перья из хвоста жар-птицы, вот гимнасты на палочках…

Их колонну затянуло в переулок, пустой, ветреный, гулкий. Здесь ничего не продавали, и только редкие флаги обозначали праздник. Все побежали, потому что переулок должен был кратким путем вывести на нужное место. Бежали молча, с отчетливым топотом. Из переулка выскочили на площадь, подгонял ветер, бежать было легко, и все смеялись. Врезались в густо текущую по площади колонну. Демонстрация раздалась и втянула их без всякого для себя ущерба. И долго еще старались приноровить к ней шаг. На углу торговали трещотками – с палочки срывалась вощеная нить с тяжеленьким грузом в фольге. Так хотелось! Прошли уже много, а у нее пустые руки и карманы, даже в петлице цветка не было, где уж там шары.

И неожиданно они остановились. Уперлись в борт машины, обтянутой до колес красным ситцем. Стало непривычно тихо, но вот заиграл оркестр из динамика, все оттеснились, и в расчищенное пространство, подергивая под пальто плечами, вошла сначала одна женщина, потом другая – против нее, и закружились пары. Играли вальс «На сопках Маньчжурии», подсаживали детей, чтоб видели кругом. Саша была как в густом лесу и ничего не замечала. Все было точно рассчитано – найти отца, взять деньги и сноровисто обежать стоянку – она видела, как женщины уходили и приносили детям игрушки и сласти. Пригнувшись, Саша шныряла между ног, пока не наткнулась на папашины, синие в полоску брюки. Она подергала их, выпрямилась, отец неожиданно приподнял ее и поцеловал слюнявыми губами. Он был уже пьян! «Моя дщерь», – представлял ее мужикам, стоящим кругом, и почему-то усиленно подмигивал. Они закусывали и пили, и один дал Саше целый шоколадный батончик.

Ее совсем не интересовало, как папаша продержится до конца демонстрации. Подтянувшись на его локте, Саша осмотрела площадь – все стояли, нигде не заметно движения. Покачивались под ветром флаги, цветочные гирлянды, портреты, сшибались в дикий звук разнообразные оркестры. Это спокойствие показалось ей непрочным. Сейчас оборвется и ринется вперед.

– Папа, наклонись-ка, – строго сказала она отцу и, когда тот послушно склонился, быстро расстегнула пуговицы, двумя пальцами скользнула в верхний карман пиджака и вытащила три – нет, мало! – пять рублей. Застегнула и расправила шарф.

Он так ничего и не понял, так и остался с расслабленной улыбкой, а дядька рядом присвистнул и сказал:

– Ну и даешь, детка! – И сделал вид, что сейчас отнимет деньги.

Снова пригнуться и между ног – к домам, окружающим площадь. Она нацелилась на облако шаров, хотя и отговаривала себя от них – непрочны, да и дороги. Лучше раскидаи, свистульки, трещотки, но, может быть, их здесь и нет, надо брать что видишь. Саша вынырнула из человеческой гущи, от дурашливо притоптывающих мужчин и взвизгивающих женщин, на открытый свободный проход – здесь шла граница между демонстрацией и гуляющими просто так.

Посреди асфальта нежно алел цветок – живая гвоздика с зубчатыми, крупно взрезанными лепестками, с зеленоватым и как бы древесным стеблем, цветок лежал открыто и наивно, будто цвел на мостовой. Оглядевшись исподлобья, Саша приготовилась к прыжку – и этот миг расширился в ее памяти беспредельно, застыл в оглушительном беззвучии: мостовая с клочьями лопнувших шаров, решетка из ног и посредине – яркий цветок, как подарок.

На этом тишина и кончилась, взорвалась. Ноги пришли в движение, цветок исчез, слабо хрустнув, огромное тело демонстрации зашагало под удары литавр. Женщина на ходу подхватила Сашу и какое-то время Саша шла рядом с ней. Потом, сориентировавшись, выбралась на уже четкую границу между демонстрацией и тротуаром.

Тут все и началось. Она не помнила, да и не знала примет папашиной работы. Мимо тек сплошной людской поток с общим весельем и почти страшным единством. Саша бросилась вперед, прорываясь сквозь гуляющих и смотрящих. На нее злились, кричали, выталкивали, мальчишка свистнул ей в ухо глиняным петушком. Совсем зажали, бежать некуда, и она посмотрела, единственно куда оставалось смотреть, – в небо, еще водянистое, ранне-весеннее, с блеклыми разводами облаков. Солнышко уже грело, руки от него пахли по-летнему, если подышать на них. Призрак лета, лагерного пионерского фиолетового лета маячил где-то совсем рядом. И Саша вырубилась из демонстрации. Будто ее и не было.

А было вот что:

…она едет в пионерлагерь, от папаши, от скорбной мамы – в леса-поля-озера, к заячьей капусте, василькам-ромашкам и Финскому заливу. Вот утро, в умывальниках воняет земляничным мылом, из канавы прут рослые лиловые поганки, клумбы настурций обжигают глаза. Утренний холод на зарядке сгоняет остатки сна, и ты осторожно, не спеша надкусываешь бескрайний летний полдень.

О, она отлично умела в отличие от других обжорных ребят тянуть и умно смаковать любое летнее событие, а не заглатывать его сгоряча и тут же нахально открывать рот за новым!

Родительские дни – почему-то всегда ветреные, с резкой и острой, как бритва, синевой, с вздыбленными аллеями. Мамина, с дрожью узнаваемая фигурка на пыльной дороге от станции. Всегда одно и то же: выискиваешь ее с суеверной тревогой в родительском потоке – вдруг упустишь! – и вот опознаешь с позорным отчуждением: смыться бы куда-нибудь, зарыться, с глаз долой! – и с заминкой бежишь навстречу разлыбившись.

Что там еще? Ну, конечно, смешанный дух печенья «Квартет» и теплых антоновских яблок в дорожных ссадинах.

И где-нибудь под сосной, под маминым бдительным оком, медлительное, трудоемкое извлечение во рту косточки из сочащейся плоти персика. Перегрызание соединительных сухожилий, и вот невероятная косточка – не косточка, а целое ядрище, по допотопности равное птеродактилю! – у тебя на ладони: ноздреватое, бугристое, с кровавыми извилинами. Скорей, скорей бы лето!

Летний припадок длился недолго. Расширяясь от людских голов, небо уходило вдаль, в голубые бездны – там шарики меркли и исчезали до точки. Одиночеством и пустотой веяло от них. Это небесное одиночество напомнило Саше о ее собственном, и сердце сжалось от страха.