Письмо из Венеции (апрель 1998 года)

Дорогой Миша!

Вот я снова в Венеции, где мог оказаться двумя месяцами раньше, если бы принял Ваше приглашение – поехать на венецианский карнавал и открытие памятника Казанове. Увы, не удалось – я не успел закончить новый роман, а прерванный литературный акт сродни прерванному сами знаете какому. А Ваш памятник я увидел уже с вапоретто, на котором ехал из «Санта-Лучии», венецейской железнодорожной станции, к площади Св. Марка, в пяти минутах ходьбы от которой, на Винном канале, стоит мой альберго. С тех пор я вижу Вашего Казанову по нескольку раз в день – отправляясь на очередную прогулку или возвращаясь с нее, рано утром и поздно ночью, в солнце и в дождь. И не было еще случая, чтобы вокруг памятника не толпились туристы, не щелкали затворы фотокамер, не вспыхивал магний. Казанова Шемякина мгновенно стал неотъемлемой частью Венеции, словно стоял здесь с давних, чуть ли не казановских времен. Мало того. Впервые в Венеции появился памятник, на фоне которого можно сняться, потому что собор Святого Марка, Палаццо Дукале, а тем более стометровая кампанила слишком велики, чтобы служить таким фоном. Тогда как «рост» персонажей Вашей многофигурной композиции – под стать людскому, а главное, соответствует интимным параметрам человека, которому посвящена. Вам, Миша, наверное, больно было бы смотреть, что вытворяют туристы с Вашим памятником. Самые скромные забираются на него и позируют между Казановой и его возлюбленной куклой, гримасничая и передразнивая Ваших героев. Зато более смелые облапливают шестигрудых сфинксов либо водружают на голову Казановы и его спутницы свои головные уборы, а то и сами пытаются вскарабкаться на них. Варварство? Несомненно. Но, Миша, не торопитесь с выводами. Будьте снисходительны. На исходе века и тысячелетия, когда фотография царь и бог интернационального туризма, быть растиражированным в миллионах любительских снимках – какой художник может мечтать о большей славе?

Я хотел бы, однако, рассказать по порядку о своих впечатлениях, чтобы памятник Казанове, поставленный в центре самого прельстительного, самого таинственного и самого феерического города на земле, выглядел в его художественном и историческом контексте.

Венеция была на этот раз последним пунктом моего итальянского вояжа, который начался в Витербо, потом по неделе в Риме, Неаполе и на Сицилии, а уже оттуда, с приключениями и злоключениями (за последние «спасибо» неаполитанским пульчинеллам, которые дважды пытались меня ограбить), отдохнув пару дней в любезной моему сердцу Сиене, я прибыл в Серениссиму. Ощущение было такое, что на этот раз я не разъезжал, а проживал в Италии – бег времени замедлился, я давился впечатлениями, будто мне самое бо?льшее двадцать пять, а не за пятьдесят. А уж Венеция показалась мне и вовсе родным городом, тем более до меня в ней побывали два моих героя, я так и назвал свою повесть о ней, которую Вы читали еще в рукописи и способствовали публикации в «Королевском журнале» – «Путешественник и его двойник». В отличие от них обоих, я больше не странствователь в городе, который знаю лучше, чем Петербург, Москву или Нью-Йорк, и могу водить здесь экскурсии. В Венеции я у себя дома, захожу ли в церковь и запускаю монету осветить иконостас Беллини, брожу ли по Академии, которая стала мне таким же родным музеем, как когда-то Эрмитаж, а теперь Метрополитен, либо плыву на гондоле или вапоретто мимо дворцов и их водных подъездов, любуюсь городскими ведутами. Тем более, Венеция обжита русскими. В многоязычный воляпюк на Пьяцце все чаще вкрапляется русская речь, на «фондаменте», набережной, на фоне Палаццо Дукале стоит Ваш Казанова, а на Сан-Микеле, Острове мертвых, лежат Дягилев, Стравинский и Бродский. Могу, кстати, понять желание последнего быть здесь, а не на Васильевском острове, похороненным – не одно только посмертное тщеславие:

– Человек смотрит на себя – вольно или невольно – как на героя какого-то романа или кинофильма, где он – в кадре. И мой заскок – на заднем плане должна быть Венеция…

Помимо останков в Сан-Микеле, в книжных магазинах лежит книга Бродского «Acqua Alta» – да, та самая «высокая вода», которая время от времени заливает Венецию и рано или поздно поглотит. Согласно научным или псевдонаучным прогнозам – в 2030-м.

Я бы рискнул сказать о русификации Венеции, но это все-таки преувеличение – японцев, немцев и американцев здесь куда больше, чем русских. Скорее интернационализация, космополитизация, глобализация: Венеция больше не принадлежит самой себе – в меньшей степени аборигенам, чем туристам и тем международным организациям, которые заняты ее спасением.

Доходит до анекдота – с ближайшего острова Бурано, с давних времен прославленного своими кружевницами, туристы вывозят кружева, к которым прикреплен ярлык «Made in China». Попадались мне венецианские зеркала, стекло, веера и маски, сделанные все теми же вездесущими китайцами, не говоря уж о китайских ресторанах. Их в Венеции все больше, и они успешно конкурируют – не только с тратториями и остериями, но с «Макдоналдсами», экспансия которых также носит всемирный характер. Зачем далеко ходить, когда даже на Вашем памятнике указаны три города – Нью-Йорк, где были отлиты бронзовые фигуры и барельефы, София, где отдельно отливалась балюстрада балкона, и Санкт-Петербург, откуда прибыл гранитный пьедестал. Плюс южнокорейская фирма, финансировавшая проект.

Помню, Миша, как у нас в Клавераке зашла как-то речь о Венеции и Вы сказали, что у Вас чувство, будто Ваша трость когда-то уже стучала по венецейской брусчатке. Так вот, я желаю Вам, Миша, в следующей реинкарнации родиться в Венеции, если только Вы не родились в ней прежде и подсознательная память движет Вами, участвуете ли Вы в венецейских карнавалах или делаете памятник для этого плавучего города.

Сейчас, в Венеции, я припоминаю тот наш разговор, поражаясь, как естественно прирос к венецейской земле Ваш Казанова, будто стоял здесь всегда, все те двести лет, которые прошли с его смерти. Живу здесь уже неделю и не могу больше представить город без него, а сам памятник – без осаждающих его туристов. Не судите их строго, Миша, – можно написать для самого себя стишок или картину, да хоть роман, как Кафка, но памятники для того и ставят, чтобы прохожие на них глазели и, по возможности, с ними «взаимодействовали». Тем более, памятник такому герою, как Казанова, в таком красочном, развеселом, балаганном городе, как Венеция.

Здесь мало памятников реальным людям – славу республики Венеция ставила выше достижений индивидуумов. К тому же Казанова не дож, не кондотьери, не революционер. Скорее антигерой, чем герой, – недаром власти заточили его в Пьомби. Казанове, единственному из заключенных, удалось оттуда бежать, и его страстный рассказ о побеге долгое время принимали за разгул авторской фантазии и хвастовство. Марко Поло, другому венецианцу, тоже не верили, когда он рассказывал о путевых диковинах, с которыми столкнулся в Китае, а он на смертном одре признался, что рассказал только об одной десятой того, что увидел. Оба были великими авантюристами, и оба стали великими писателями, описав свои при– и злоключения. Хотя специализировались в разных областях: Марко Поло был неутомимым путешественником, а Джакомо Казанова – неутомимым любовником (впрочем, и путешественником тоже, хоть и поневоле). «Я всегда думал, что, если человек крепко решит добиться чего-нибудь и если он только и делает, что преследует свою цель, он непременно достигнет ее, несмотря на все препятствия, – писал Казанова. – Такой человек может сделаться великим визирем, папой…» Даже бежать из Пьомби, добавит читатель. Кто сейчас помнит имена венецианских дожей, хотя бы одного из них? Зато имя великого проходимца на устах, его перечитывают, о нем спорят, его мемуарная книга выходит на разных языках, в венецейском театре Гольдони через пару дней состоится премьера спектакля о нем под вызывающим названием «Джакомо Казанова, комедиант», а на набережной, рядом с тюрьмой, откуда он совершил свой уникальный, фантазийный побег, стоит Ваш ему памятник.

Когда Вы, Миша, подробно рассказывали о нем, у меня, признаюсь, закрались некоторые сомнения при упоминании Дональда Сазерленда, который в фильме Феллини играл Казанову: зачем такому самостийному художнику, как Вы, пользоваться готовым образом? Сомнения отпадали сами собой, по мере того как я, сойдя с вапоретто, приближался к Вашему памятнику. Художнику нужна модель, паче скульптору, вот Вы и использовали Сазерленда в качестве натурщика, тем более, что Феллини долго искал этот образ, просматривал исторические портреты и описания Казановы, делал наброски – перед тем как выбрать актера, найти для него костюм и грим. Вы заставили работать на себя Феллини и его бригаду – в качестве собственных ассистентов.

Оттуда и заводная кукла, которую держит за руку Казанова, – его последняя и главная любовь. Но ведь и Феллини не сам измыслил эту механическую любовницу Казановы, а позаимствовал ее у любимого Вами Гофмана. Таково взаимодействие художников – сквозь десятилетия и века. Может быть, Казанова и крутой постельный профессионал, но для человека, чей донжуанский список насчитывает 144 победы, все женщины на одно лицо, а потому 145-я, заводная, не отличается от живых. Трагедия Казановы (как и Дон Жуана), и недаром Вы напоминаете своему герою надписью на пьедестале: «Memento mori» – о его неспособности хоть раз в жизни сделать выбор и влюбиться. И причина его сексуальных излишеств, что он любит всех женщин, а значит, ни одной из них. Главный его секрет – что женщин он не любит вовсе. Механическая красавица – это квинтэссенция 144 женщин, которых он поимел, не отличая одну от другой.

Эпистолярный жанр и обращение к автору избавляют меня от необходимости описывать Ваш памятник, тем более Вы это превосходно сделали сами, рассказав мне о памятнике заранее. Но что нас с Леной Клепиковой поразило, как искусно Вы организовали пространство, разместив в нем все четыре фигуры – Казанову, живую куклу и обоих сфинксов как знак Мастера, Ваше личное тавро. Редко кому даже из великих художников удается создать не фронтальную скульптуру, а такую, которая одинаково хорошо бы смотрелась с любой точки – спереди, сзади, со сверкающей лагуны, со стороны палаццо. А этот удивительный тандем концептуализма и стилизаторства! А двойное чувство фактуры – самой бронзы, в которую отлиты фигуры, и того же, скажем, камзола на Казанове – цветочки на нем завораживают, от них не оторваться. Да, признаюсь, я не только обошел памятник, рассматривая барельефы на постаменте, но и взобрался по ступеням, чтобы разглядеть Ваших героев вблизи. Простите, Миша, за варварство вкупе с варварством тысяч других туристов.

Я живу в Венеции в старинном палаццо, которое предприимчивые наследники прежних хозяев переоборудовали в удобную гостиницу. Выглядывая из стрельчатого окна моего номера, вижу внизу скользящие по воде гондолы, а вверху – золотого ангела на кампаниле, который, к великому моему изумлению, поворачивается ко мне то лицом, а то спиной. Выясняю: устроен по принципу флюгера – вот и вертится вокруг своей оси, являя удивленному пилигриму то лик, то зад. Сегодня за завтраком я познакомился с юной немкой из Штутгарта, которая в Венеции, как и в Италии, впервые. Я сказал, что завидую ей, а потом задумался – как хорошо все-таки приезжать сюда снова и снова и глядеть на все, как выразился Набоков, отверстыми зеницами: «знанием умноженная любовь». Каждый раз, когда покидаю Венецию, боюсь, что в последний раз, и благодарю судьбу, что вижу ее опять. А сколько иностранцев жили здесь месяцами, годами – от Вагнера до Пруста, от Эзры Паунда до Пегги Гуггенхейм. Сколько книг и фильмов посвящено Венеции – от «Смерти в Венеции» Томаса Манна до «Смерти в Венеции» Лукино Висконти, от «Писем Асперна» Генри Джеймса до «Идентификации женщины» Микеланджело Антониони. А герой романа Анри де Ренье «Живое прошлое» специально приезжает в Италию, чтобы повторить маршрут Казановы, написать о нем книгу и реабилитировать – тень Казановы становится его гидом.

Вот главное Ваше отличие от писателей, поэтов и режиссеров, которые «торчали» на Венеции. Они избирали Венецию фоном, а Вы изменили сам фон, вписав в него еще один превосходный памятник – самому знаменитому венецианцу. Две любови Венеции: пассивная и активная. Моя соседка из Штутгарта, когда я сказал ей, что автор памятника Казанове мой друг русский художник Михаил Шемякин, очень удивилась и не сразу поверила – была убеждена, что он стоит здесь с незапамятных времен. Добавлю от себя: Венеция уже не представима без Вашего памятника, пусть он здесь и не навсегда. А жаль.

Поздравляю Вас с этим памятником. А заодно и с днем рождения – в 55 лет, когда многие художники подводят итоги, Вы работаете с молодой энергией, поражая и привораживая своим искусством.

Обнимаю. Ваш Владимир Соловьев