Ваше благородие
Столь приятные для слуха обращения «ваше благородие» и «господин офицер» Куприн должен был услышать, едва сойдя на перрон проскуровского вокзала. Здесь дежурили местные евреи, наперебой предлагавшие людям в форме гостиницу, квартиру, женщину на ночь, дом, мебель, а еще себя в качестве... транспорта. На ходу засучивая штаны, они показывали себе на спину, повторяя: «По таксе 5 копеек». Куприн, правда, не вспоминал об этом, зато вспоминали другие — местный быт ошарашивал[30]. Городок стоял на густом черноземе и без специальных калош, «черпат», человек рисковал утонуть в грязи. Вот и родилось предложение — подвозить желающих на своей спине.
Теперь это город Хмельницкий, административный центр Хмельницкой области Украины. Здесь есть улица Куприна, а в литературном музее — постоянная экспозиция о писателе. Однако конкретики там мало, и те три года, что провел здесь Александр Иванович, почти сплошь миф. Над ним трудятся экскурсоводы Хмельницкого, показывая, к примеру, бывшую полковую церковь Святого Георгия Победоносца и заверяя, что Куприн в ней венчался, чего не было. Фактов практически нет, воспоминаний сослуживцев (а они не факт) мало, поэтому снова придется довольствоваться тем, что счел нужным рассказать сам писатель.
Итак, подпоручик направился по единственной в городе мощеной улице с говорящим для него названием Александровская в расположение 46-го Днепровского пехотного полка. Полк был славный. Он участвовал в Отечественной войне 1812 года, трех Русско-турецких войнах, Севастопольской кампании, но ко времени появления в нем нашего героя давно не воевал. Последним крупным делом стала Русско-турецкая война 1877–1878 годов, воспоминаниями о которой и жили. Полк входил в 1-ю бригаду 12-й пехотной дивизии (ее штаб размещался также в Проскурове), а дивизия — в 12-й армейский корпус Киевского военного округа. Командовал войсками округа прославленный генерал Михаил Иванович Драгомиров, храбрый воин и известный военный теоретик, в прошлом начальник Николаевской академии Генерального штаба. О нем ходили легенды и анекдоты (Драгомиров выпивал), и его, посмеиваясь, Репин изобразил в образе атамана Сирко на знаменитой картине «Запорожцы».
Однако Драгомиров был высоко и далеко, а в Проскурове непосредственным начальником Куприна стал полковник Александр Прокофьевич Байковский. Каким явился пред ним будущий писатель, известно, потому что сохранился армейский портрет Куприна: глаза умные и озорные, ежик волос, легкий пух над верхней губой (в «Юнкерах» он сокрушался, что усы плохо росли). Очень симпатичный молодой офицер в мундире с обер-офицерскими погонами, на которых видна шифровка, цифра 12, — видимо, номер дивизии. Быстро выяснилось, что с Байковским они земляки: тот был из дворян Пензенской губернии.
Там, где Куприн некогда представлялся начальству, теперь раскинулся сквер имени Тараса Шевченко. В конце 1890-х годов Хлебную площадь, где были казармы и плац 46-го Днепровского пехотного полка, сделали местом отдыха. Почти всё теперь снесено. Время не пощадило и здания Офицерского собрания полка, в ресторан которого мечтал попасть каждый более-менее приличный проскуровский «шпак». Не сохранился и маленький одноэтажный домик, в котором, по словам местных краеведов, снимал квартиру подпоручик Куприн.
Однако все это осталось в «Поединке», купринской повести об армейских годах. Это топографически точная вещь, и при желании любой сможет пройти ночными полубезумными маршрутами главного героя Ромашова по современному Хмельницкому: «от еврейского кладбища до плотины и затем к железнодорожной насыпи» (глава XVII). Что-то пережил сам автор, сидя в той железнодорожной выемке, где его герой встретил несчастного солдатика Хлебникова (глава XVI), крепко пережил. Совсем не случайным видится нам то, что Куприн много лет спустя, выбирая дом в Гатчине, поселится рядом с железнодорожной насыпью, потом по этому же принципу выберет себе дачу в Севр Вилль д’Авре под Парижем, а потом — и квартиры на рю Ранеляг и бульваре Монморанси во французской столице. Он хотел, чтобы рядом было полотно железной дороги, а паровозы считал живыми:
«Где ты ту-ут?» — сердито и торопливо закричал паровоз.
А другой подхватил низким тоном, протяжно и с угрозой:
«Я — ва-ас!» («Поединок»).
Куприну в Проскурове было так одиноко, что только железнодорожная станция позволяла не сойти с ума, убеждала в том, что где-то есть другая жизнь. Он ходил туда смотреть на международные составы (до чего одичал вчерашний московский юнкер!) и едва не выл от тоски:
«Как нестерпимо были тяжелы первые дни и недели! Чужие люди, чужие нравы и обычаи, суровый, бледный, скучный быт черноземного захолустья... <...>
Днем еще кое-как терпелось: застилалась жгучая тоска службой, необходимыми визитами, обедом и ужином в собрании. Но были мучительны ночи. Всегда снилось одно и то же: Москва, церковь Покрова на Пресне, Кудринская Садовая, Никитские — Малая и Большая, Новинский бульвар...
И всегда во сне было чувство, что этого больше никогда я не увижу: конец, разлука, почти смерть. Просыпаюсь от своих рыданий. Подушка — хоть выжми. Но крепился» («Родина», 1924).
«Поединок» — в первую очередь повесть об одиночестве. Все остальные смыслы наносные. Вчера еще окруженный веселой толпой в казарме, Саша вдруг оказался один. У него теперь была собственная квартира, которую не представлял, чем обставить, потому что никогда не имел своего угла. Был денщик, снимавший с него сапоги и брюки. И была куча свободного времени, которое тянулось бесконечно, складываясь в три года, которые нужно отслужить.
Время приходилось убивать: спать до одури, делать визиты, а еще пить водку. Конечно, выпивал он и раньше, но теперь это можно было делать совершенно легально. Это тоже был своего рода признак взрослости, да и офицерская бравада: вечером лежал мертвецки пьяный, а на утреннем построении хоть бы хны, выбрит и свеж. Здоровье пока позволяло. Но этот порок совьет себе прочное гнездо и, наложившись на отцовскую наследственность, станет визитной карточкой Куприна. Среди литераторов Серебряного века ангелов не было, пили и дебоширили многие (хотя бы Леонид Андреев), но наш герой был «что-то особенного», как говорили тогда в Одессе. Он пил дико, буйно, с мордобоями, с тем небрежением к «шпакам» и полиции, что безусловно сформировалось в полку.
Проскуров привык к выходкам «господ офицеров». Заметку об одной из них, имевшей место летом 1892 года, разыскал в прессе куприновед Афанасьев. Она любопытна тем, что похожий случай Куприн описал в рассказе «Свадьба» (1908): герой, подпрапорщик в местечке, вдрызг напивается на еврейской свадьбе, бьет по столам шашкой, за что местные евреи его скручивают, шашку разламывают о колено и срывают с него погоны.
Разысканная Афанасьевым заметка позволяет утверждать, что срывание погон было местной забавой. Если вкратце пересказать заметку, то неназываемый полностью офицер К. из 46-го Днепровского пехотного полка в 2 часа ночи напал возле Офицерского собрания на местного актера, который возвращался из летнего театра. К. сбил с его головы шляпу. Завязалась драка, и актер сорвал с К. погоны. Их разняли и развели. Спустя некоторое время в квартиру актера явился тот же К. в сопровождении офицера З. и, угрожая оружием, требовал вернуть погоны. Вовремя подоспевший подпоручик Сивохо (в «Поединке» он станет Лехом) унял сослуживцев, извинился перед актером, но помирить противников не смог... Расследование установило, что офицер К. был зол на актера за то, что тот незадолго до инцидента удалил его из-за кулис[31].
Уж очень подозрителен нам офицер К.! Особенно в связи с тем, что Куприн позже любил рассказывать байку из армейских лет: как-то проскуровский бомонд задумал поставить гоголевскую «Женитьбу», и он страстно хотел сыграть Подколесина. Требовалось разрешение командира полка Байковского. Тот, даже не вслушиваясь, заорал:
— Что? Женитьба? Запрещаю жениться. Еще рано.
— Разыгрывается комедия Гоголя «Женитьба», ваше высокоблагородие...
— Что? Гоголя? Мне все равно. Гоголя или Моголя, ломать комедию со шпаками запрещаю!![32]
То есть Александр Иванович интересовался театром, пусть даже любительским. Хотел играть главную роль, чувствовал в себе способности. Если допустить, что «офицер К.» — это он, то многое в его дальнейших стычках с актерами становится понятным.
Трудно представить, чтобы Байковский, презиравший театр, с уважением отнесся к тому, что подпоручик Куприн что-то там пишет и где-то там печатается (а тот под псевдонимами и криптонимами уже печатался в газетах «Киевлянин» и «Волынь»). Это ведь тоже занятие для шпаков! Куприн в «Поединке» признавался, что в это время писал повесть втайне от сослуживцев. Видимо, в полку не уважали писателей, и Александр Иванович снова потерялся. Много лет спустя он обвинит своих однополчан:
«Что они читают? Абсолютно ничего, если не считать “Русского инвалида”, где печатаются только приказы. Существуют маленькие потрепанные полковые библиотеки. Еще подпоручики раза два в год берут какие-то бульварные романы, а поручики пренебрегают даже и этим родом литературы.
Полковой командир, считавший Бетховена французским писателем с вредным направлением, является не единичным явлением в офицерской среде. Военные произведения вовсе не читаются.
<...> Ученые, писатели, профессора, артисты являются в их представлении ничем иным как убогими, неполноценными, штатскими тварями, сбродом»[33].
История более-менее ясная. Чего еще наш герой ожидал от пехотного полка, расквартированного в захолустном еврейском местечке? Никто здесь не собирался ходить за ним по пятам, как это делали московские юнкера после напечатания его первого рассказа. Известный белый генерал Петр Николаевич Краснов писал, что предыстория «Поединка» видится ему такой: «Живой, впечатлительный, уже испытавший отраву литературного успеха молодой подпоручик Куприн попадает... к недалекому командиру полка, прототипу полковника Шульговича из “Поединка”. Командир полка просмотрел, что в лице юного подпоручика перед ним человек, отмеченный печатью Духа Святого. Если бы командир полка понял Куприна, угадал бы его увлечение спортом, охотой, любовь к животным, назначил бы его в полковую охотничью команду, как, возможно, совсем по-иному сложилась бы жизнь Куприна. Живая, впечатлительная натура его, со склонностью к артистическому миру, метнулась в этот мир литературно-актерской богемы, где тогда так много было либерализма, нелюбви и даже презрения к армии. А. И. Куприн ее глазами посмотрел на окружающую его офицерскую среду — и ужаснулся»[34].
Думаем, Краснов недалек был от истины. Автобиографический герой «Поединка» Ромашов, устав от окружающей тупости, находил интеллектуальное отдохновение единственно в общении со спившимся офицером Назанским. Мы уже никогда не узнаем, в какой мере этот персонаж был списан с реального Ивана Николаевича Назанского, генерала в отставке, предшественника Байковского. Генерал покинул полк за год до появления в нем Куприна и продолжал жить в Проскурове. Городской миф утверждает, что Назанский славился гуманным отношением к офицерам и солдатам, что его уважали и что подпоручик Куприн его нередко навещал[35].
В остальном же, повторимся, все, что мы знаем о службе Куприна, мы знаем от него самого. Можно ли утверждать, что его рассказы — быль? Например, байка о том, как он держал на голове яблоко, в которое должен был попасть сослуживец? Или о том, как он однажды въехал в ресторан на второй этаж верхом на лошади, выпил рюмку коньяку и спустился обратно? (Жители Хмельницкого уже привязали эту байку к местности и показывают здание бывшего ресторана «Слон», не смущаясь тем, что оно было построено после выхода Куприна в отставку.) Можно, правда, поверить в историю о том, как он ходил изображать медиума в одно почтенное семейство, потому что и в дальнейшем будет играть эту роль, порой не без успеха. Генерал Адариди, возглавлявший в 1909–1914 годах штаб 12-го армейского корпуса, рассказывал, что видел объемную папку, в которой были собраны сведения о всех бесчинствах Куприна[36].
А вот документы говорят об обратном. Послужной список (хранится в РГВИА), составленный после выхода Александра Ивановича в отставку, рассказывает о его карьерном росте: 2 марта 1891 года он был утвержден командиром взвода, 15 октября того же года — полуротным[3*], 11 августа 1893 года переведен на должность ротного адъютанта. Однако Куприн мечтал о батальонном адъютанте; в этой должности полагалась лошадь. Позже выдаст желаемое за действительное: «Я... был армейским офицером, батальонным адъютантом»[37].
Так что же было на самом деле? Пьяный разгул и безразличие к будущему или пьяный разгул, но вместе с тем и жизненные цели? Уверены, что поначалу было первое, потому что Александр Иванович попытался поступить в Николаевскую академию Генерального штаба.
Это один из самых закрученных сюжетов купринского мифа. Писатель рассказывал первой жене, что в полку влюбился в девушку-сироту, воспитанницу его очень обеспеченного сослуживца. Хотел жениться, но сослуживец заявил, что не отдаст ее нищему без будущего. И что пускай господин Куприн сначала поступит в академию.
В то время офицер, решивший жениться, сталкивался со многими препятствиями. Во-первых, до двадцати трех лет это вообще запрещалось. Во-вторых, требовался реверс — необходимый минимум материальной обеспеченности брака. Для армейского офицера реверс составлял несколько тысяч рублей годового жалованья. Куприн же получал 477 рублей плюс 70 рублей «квартирных», да и те, по собственному признанию, видел только в ведомости, потому что все время был должен. Однако сумма могла быть гарантирована доходом невесты, и в этом случае сослуживец из легенды мог поставить условие, что внесет реверс, если будет поступление в академию, то есть будущее. Разрешение на брак давал (или не давал) командир полка.
Мы не стали бы закрывать глаза на очевидное: Куприн искал выгодной женитьбы. У него не было другого шанса пробиться и сделать карьеру. Поступление в академию было еще и вопросом самолюбия: он должен был доказать однополчанам, что умнее и талантливее их. И он начал готовиться.
Судьба между тем сама подталкивала его к свершениям: летом 1893 года повесть «Впотьмах», которую он писал тайком, напечатал очень авторитетный столичный журнал с десятитысячным тиражом «Русское богатство». В то время за ним стояли народники Владимир Галактионович Короленко, Николай Константинович Михайловский, Александр Иванович Иванчин-Писарев — тезка Куприна, с которым он много лет будет вести переписку. Трудно сказать, чем повесть «Впотьмах», очень слабая, с мелодраматическими эффектами, приглянулась народникам. Скорее они просто оказали любезность тетке Куприна, княжне Макуловой, которая принесла рукопись и с которой их связывала прошлая политическая работа. Интересно другое: Александр Иванович подписался полной фамилией, компрометируя Байковского. Дескать, получайте и оправдывайтесь перед Драгомировым. А может быть, он был уверен, что поступит в академию и в полк уже не вернется. Положенные три года службы истекали через месяц.
Потрясающая весть о дебюте в столичной прессе застала Куприна в Киеве, где ему предстояло перед экзаменами в академию пройти отборочный тур (отсев) при штабе Киевского военного округа: сдать тактику, политическую историю, географию, русский язык, верховую езду — и в случае успеха ехать в Петербург дальше держать испытания. В послужном списке читаем: «Командирован в штаб Киевского военного округа для держания предварительного испытания на поступление в Николаевскую академию Генерального штаба в С.-Петербург, 1893 год, июня 14. Прибыл из этой командировки сентября 3»[38].
О том, что произошло между 14 июня и 3 сентября, Александр Иванович впоследствии сложит остросюжетные истории. Он расскажет первой жене, что в Киеве застрял, потому что встретил товарищей и загулял. Они оказались в плавучем ресторане, заняли столик, потребовали меню, и в этот момент перед ними вырос околоточный:
— Этот стол занят господином приставом. Прошу господ офицеров освободить места.
Это что за порядки?! В Проскурове ни одна полицейская «штафирка» не допускается есть вместе с офицерами в собрании!
— Это нам освободить стол для пристава? Ступай, ищи ему другой!
Начался скандал. Околоточный держался нагло, и Куприн (якобы) выбросил его за борт под общий (якобы) хохот. Потом под тот же хохот околоточный вернулся в ресторан и составил протокол «об утопии полицейского чина при исполнении служебных обязанностей».
Не придав инциденту никакого значения, Александр Иванович поехал в Петербург. Прекрасно сдавал экзамены и даже заслужил похвалу начальника академии генерала Леера. И вдруг... Тот же Леер вызвал его к себе и нехотя озвучил приказ генерала Драгомирова, запрещающий подпоручику Куприну поступление в академию сроком на пять лет за оскорбление чинов полиции «при исполнении». Так совершенно некстати всплыл киевский инцидент[39].
Этот сюжет разбивается о факты. Если Куприн уже 3 сентября вернулся в полк, значит, он срезался чуть ли не на первом экзамене в академию. Испытания шли весь сентябрь, и списки о зачислении появлялись в первых числах октября. И ведь еще до знакомства со своей будущей женой, в рассказе «Тэки» (1896) Александр Иванович, как нам кажется, рассказал правду: «Я провалился — и провалился с необычайным треском — на предпоследнем экзамене по фортификации. Мне оставалось только собрать пожитки и отправляться обратно в полк». Думаем только, что это был не предпоследний, а один из первых экзаменов. А с фортификацией, судя по «Юнкерам», у него и в училище были нелады.
Как бы там ни было на самом деле, небесный покровитель Александр Невский не захотел, чтобы Куприн стал офицером Генштаба. Мы-то знаем почему, но Куприну-то каково было!.. «Что пережил я и передумал, когда за мной захлопнулась дверь Академии, — рассказывал он жене, — как с мыслью о самоубийстве я часами ходил по улицам Петербурга, я когда-нибудь напишу, и, я надеюсь, напишу неплохо»[40].
Какой удар по самолюбию! По купринскому, бешеному самолюбию! Из того же рассказа «Тэки»: «Прибавьте к голоду острый стыд провала, близкую перспективу насмешек полковых товарищей... Я вам скажу искренно: что в эти дни я все время был лицом к лицу с мыслью о самоубийстве».
Как вернуться в полк? Засмеют.
А что делать?
И он вернулся, правда, не в Проскуров, а в Волочиск на самой границе с австрийской Галичиной, где в то время находилась его рота. Видимо, сломался и пил. Полагаем, именно в этот период произошла сцена, которую вспоминал его сослуживец Сослан-бек Бекбузаров (в «Поединке» Бек-Агамалов). Как-то Куприн особенно долго что-то из себя изображал, наконец промолвил: «Будь у меня сейчас пистолет, я бы застрелился». Бекбузаров тут же достал личное оружие и положил на стол со словами: «Если дело за пистолетом, то вот вам мой, стреляйтесь». Куприн, разумеется, этого делать не стал, а на Бекбузарова затаил обиду[41].
Еще целый год наш герой оставался в полку, не решаясь уйти в запас. Когда вера в себя растоптана, не до перемен, проще плыть по течению. Единственное, что согревало, — воспоминание о том, как в столице он нанес визит в «Русское богатство». Наверное, это было эффектно: молодой красавец в форме, прямо Лермонтов в редакции «Отечественных записок» или Толстой в «Современнике». Видимо, его попросили дать в журнале что-то обличающее из армейской жизни, и чтобы в центре — страдающий «солдатик». Куприн, как видно, уже тогда остро чувствовал «жареные темы», потому что написал рассказ «Дознание» о публичной порке рядового за кражу. И попал в нерв общественных дискуссий того времени о недопустимости телесных наказаний. Заметим, через год после Куприна по этому поводу громко выскажется Лев Толстой в статье «Стыдно» (1895), где также будет утверждать, что телесное наказание позорно не столько «для наказываемых, сколько для наказывающих».
Куприн отослал рассказ в редакцию, прекрасно понимая, что в случае его публикации у него будут большие неприятности в полку. Очевидно, ему уже было все равно. С одной стороны — столица, «Русское богатство», счастье творчества; с другой — казарма, водка, карты, мат, грязь:
«Уйти со службы? Но что ты знаешь? Что умеешь делать? Сначала пансион, потом кадетский корпус, военное училище, замкнутая офицерская жизнь... Знал ли ты борьбу? Нужду? Нет, ты жил на всем готовом, думая, как институтка, что французские булки растут на деревьях. Попробуй-ка, уйди. Тебя заклюют, ты сопьешься, ты упадешь на первом шагу к самостоятельной жизни... <...>
Прежде все казалось таким простым. Мир разделялся на две неравные части: одна — меньшая — офицерство, которое окружают честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира и вместе с мундиром почему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высокомерная гордость; другая — огромная и безличная — штатские, иначе шпаки-штафирки и рябчики; их презирали; считалось молодечеством изругать или побить ни с того ни с сего штатского человека, потушить об его нос зажженную папироску, надвинуть ему на уши цилиндр» («Поединок»).
Если он уйдет из полка, то станет «рябчиком»? И потом, как уйти теперь, когда ему уже дали поручика (1 июля 1894 года)?
Куприн не был человеком железной воли — многолетняя привычка повиноваться и быть исполнителем не формирует навык быстрого принятия решений. Мы почти уверены, что сам он уйти из полка вряд ли смог. Скорее всего, его «ушли» после какого-то скандала. Отголоски можно найти в воспоминаниях писателя Сергея Сергеева-Ценского, который увольнялся в запас почти одновременно с Куприным. Он утверждал, что Куприна выгнали «из полка за пьянство и дебоши в пьяном виде»[42]. Что-то такое припоминала и Ариадна Тыркова-Вильямс, близкая с первой женой писателя: «Ему и из полка пришлось выйти, потому что он, под пьяную руку, наскандалил в еврейском городишке, Проскурове»[43].
Вполне вероятно, что та сцена, которую сам писатель выдавал за причину разрыва с армией, была следствием этого скандала:
«Однажды полковой командир, в душе прекрасный, добрый и даже сентиментальный человек, но притворявшийся на службе крикуном, бурбоном и грубияном, так закричал на меня по пустяшному поводу, что я ему ответил только:
— Позвольте мне выйти в запас, господин полковник!»[44]
Эта сцена есть и в «Поединке»: «Вся комната вдруг потемнела, точно в ней задернулись занавески. Густой голос командира упал в какую-то беззвучную глубину. <...>. Странный, точно чужой голос шепнул вдруг извне в ухо Ромашову: “Сейчас я его ударю”».
Наступил предел? Последняя капля в череде унижений? Возможно.
В любом случае Александр Иванович ушел нехорошо. Если бы он расстался со своим полком полюбовно, никакого «Поединка» не было бы. Так совпало, что он еще и громко «хлопнул дверью»: одновременно с его уходом «Русское богатство» напечатало «Дознание» об истязуемом рядовом. Получай, родной полк, напоследок!
А ведь родной полк отнесся к нему с участием: 5 августа 1894 года поручик Куприн высочайшим приказом был зачислен в запас армейской пехоты по Киевскому уезду. Значит, скандал, если он и был, замяли — в то время офицер, удаляемый из армии в порядке дисциплинарном, не имел права быть зачисленным в запас.
Через 21 день Куприну исполнилось 24 года. А через два с лишним месяца скончался Александр III, которому он мечтал служить верой и правдой.
Начиналась новая эпоха, и наш герой вступал в нее, совершенно не представляя, что с ним будет. И жутко, и весело.
И началась эта новая жизнь в Киеве.