Господа офицеры
В октябре 1919 года писатель снова надел мундир поручика, с интересом рассматривая на левом рукаве нашивку Добровольческой армии. Он снова отдавал честь сослуживцам — господам офицерам. Этому предшествовали рубежные для него события, о которых он рассказал в автобиографической повести «Купол Св. Исаакия Далматского» (1928). Золотой купол этого храма уже был виден бойцам белой Северо-Западной армии генерала Юденича, подошедшим вплотную к Петрограду и стоявшим на Пулковских высотах... Им оставался какой-то один рывок, и черномраморный собор мог бы принять их под свои своды. Но судьба рассудила иначе.
Куприну выпало разделить с Северо-Западной армией надежды на скорую победу — и их крушение, отступление и предательство союзников. Он наблюдал такие проявления человеческого духа и героизма, что признавался: «Я пламенный бард С<еверо>-3<ападной> армии» («Купол Св. Исаакия Далматского»). Как же случилось, что вчерашний покорный советский гражданин влился в ряды тех, кто с оружием в руках воевал с большевиками?
Еще летом, колдуя над своим огородом в Гатчине, Александр Иванович слышал отзвуки далекой канонады, но из советских газет ничего не мог узнать об обстановке вокруг Петрограда. Отрезанный от внешнего мира, он не представлял, что где-то белые армии берут и сдают города, что бывший командующий Черноморским флотом адмирал Колчак установил в Омске военную диктатуру и был провозглашен «Верховным правителем Российского государства», а канонада доносится до Гатчины от Финского залива, где Красный Балтфлот расстреливает восставший форт «Красная Горка».
Трудно сказать, слышал ли Куприн о том, что ЧК прознала о существовании антибольшевистского Всероссийского национального центра и его отделении в Петрограде, что весь июнь 1919-го в городе шли повальные обыски и аресты бывших офицеров. А между тем эти события касались его напрямую. Во время обысков чекисты обнаружили паи для газеты «Земля»: 1 029 000 рублей, огромную сумму. Деньгами заинтересовались настолько, что Горький в письме от 2 августа 1919 года руководителям Второго городского района Петрограда вынужден был подтверждать, что о такой газете знает и он, и Владимир Ильич и что ее действительно планировали издавать в Петрограде. Это письмо с другими разъясняющими документами рассматривал лично глава Петроградской ЧК Яков Петерс.
Неужели Куприна тогда не побеспокоили? Он не рассказывал об этом. Между тем отголоски нехорошей возни с этими деньгами находим в уже цитированной статье Демьяна Бедного «История одной беспартийной газеты». Вспоминая, как Куприн просил в Кремле субсидию, тот писал: «Но субсидии и не надо было: когда ВЧК в свою очередь сощурила свое всевидящее око на некую “группу” писателей, то... обнаружила и секвестровала у этой группы довольно аховую сумму денег, каким-то способом собранную на “беспартийную газету”». Автор намекал на то, что газета была ширмой, а на самом деле деньги собирались неизвестно (или очень даже известно) на что.
Не может быть, чтобы главе Гатчинской ЧК Смирнову не поступил тогда сигнал присматривать за Куприным. После бегства большевиков из Гатчины — при наступлении белой Северо-Западной армии на Петроград[46*] — местный учитель сказал Александру Ивановичу, что видел его фамилию в расстрельных списках ЧК как кандидата в заложники или для показательного расстрела. Эта история, рассказанная Куприным в «Куполе...», по сей день принимается биографами как факт. Разумеется, надо учитывать, что это хоть и автобиографическое, но все же художественное произведение. К тому же написанное в эмиграции. Александр Иванович и сам шутил по поводу эмигрантских рассказов: «Давно известен разговор двух русских беженцев... Сначала — кто в какой тюрьме сидел, потом — кто каким образом бежал» («Встреча», 1925).
И вместе с тем представляется, что писатель все-таки был в курсе этой истории с конфискованными деньгами, поскольку осенью 1919 года жил, что называется, не высовываясь. «Мысленно смерти никто не боялся, — вспоминал он. — Тогда, мне кажется, довольно было поглубже и порешительнее затаить дыхание, и готов. Пугали больше всего мучения в подвале, в ежеминутном ожидании казни» («Купол Св. Исаакия Далматского»).
Куприн бродил по опустевшему дому — половина обстановки исчезла в печке и руках «мешочников», вздрагивал при виде худющей и бледной дочери и утешал себя тем, что его огород, похоже, даст хороший урожай. Будут картошка и капуста — уже не пропадут.
Однако у него была еще одна дочь, Лида, за которую он также чувствовал ответственность. Дела в его прежней семье были аховые. Журнал «Современный мир», платформа плехановцев, в январе 1918 года был разгромлен большевиками. Мария Карловна вспоминала: «...даже двор типографии, в которой печаталась и скоро должна была выйти очередная книжка журнала, был весь покрыт клочьями печатной бумаги, брошюрованными листами, кусками обложки, страницами рукописей. Кипы еще неиспользованной бумаги обливались водой из пожарной кишки отрядом прибывших из Смольного красноармейцев. Пол наборной и прилегающих к ней помещений был покрыт толстым, в несколько вершков, слоем рассыпанного шрифта»[336]. Ее муж Иорданский, которого Ленин в одном из писем Горькому назвал «дурой», плохо зарекомендовал себя в дни Октябрьского переворота, вынужден был бежать в Финляндию, на свою дачу в Нейволе. Жену он оставил в Петрограде, но в конце 1918 года забрал ее «в ужасном виде — скелет, чудовище, жалкое существо»[337]. Лиду они не взяли и достаточно долго вообще не знали, жива ли она.
Не знал этого и Александр Иванович, пока в один прекрасный день Лида не появилась на пороге его дома... с мужем. Это в 16 лет! Куприн познакомился с зятем, режиссером Александринки Николаем Михайловичем Леонтьевым. Страшно ругался. Ему не понравилось, как выглядела Лида: откровенно обтягивающая юбка, вызывающая косметика. Она же отрезала, что теперь замужняя дама и может делать все, что вздумается. Характер! Куприну оставалось ждать, когда его сделают дедушкой.
Между тем под звуки приближавшейся канонады местные большевики занервничали, а потом и вовсе бежали, вывезя скарб и подпалив Совдеп. Вместе со всеми жителями Куприн гадал: кто подходит к Гатчине и что теперь будет? Всю ночь с 16 на 17 октября почти не спали: стреляла тяжелая артиллерия, по крыше дома горохом рассыпалась шрапнель. А утром Александр Иванович узнал, что город взяли «белые» — Северо-Западная армия.
На его глазах происходили невероятные вещи: над домами взвились триколоры, при виде которых сердце невольно сжималось от страха. Неужели можно?! На улицах появились офицеры в погонах. Слышались слова из, казалось бы, похороненного прошлого: «будьте добры», «сделайте милость», «господин». Население приглашали на молебен, во что поверить было невозможно... В эти же первые дни Александр Иванович принял решение, определившее весь дальнейший ход его жизни. Он явился в штаб корпуса и предложил свои услуги.
Как он решился? Почему? Он не мог не понимать, что пути назад не будет. Ведь ему ничего не стоило отсидеться дома. В конце концов он писатель, гражданский человек. Поверил, что белые возьмут Петроград? Но кто мог дать такую гарантию? Или для такого отчаянного шага у него были веские причины? Нет ответа.
Итак, Куприн явился в штаб. Начштаба и его адъютант, узнав, кто перед ними, хмуро расспрашивали о Горьком и Шаляпине, негодуя, что те сотрудничают с большевиками. Не могли придумать, к чему его привлечь, предложили вести регистрацию добровольцев и пленных. Куприн беспрекословно согласился. Однако уже через пару дней занимался более серьезным делом, по своему статусу.
Куприн рассказывал в «Куполе...», что в штабе генерал-майора Глазенапа, командующего войсками и генерал-губернатора в зоне военных действий Северо-Западной армии, ему приказали наладить издание прифронтовой газеты и что там же он познакомился с генералом Петром Николаевичем Красновым, главой политотдела. Краснов же в одном из писем Куприну вспоминал о их знакомстве иначе: «...7/20 октября 1919 года в Гатчине я разыскал Вас. Не без волнения ходил я у маленького домика, построенного “из строчек”, и знакомился с его скромным и милым обладателем».
Так судьба столкнула Куприна с личностью тогда уже легендарной. Он заочно знал Краснова по его статьям в «Русском инвалиде», которые читал еще во время службы в полку, — Краснов вел хронику конного спорта. Помнил Куприн и его псевдоним «Гр. А. Д.», в честь любимой лошади. Возможно, читал корреспонденции Краснова с театра Русско-японской войны, потом его романы. Но знал ли он о его недавнем прошлом? А там было многое: попытка поддержать Керенского после Октябрьского переворота, возглавив вместе с ним вооруженное выступление против большевиков, потом отъезд на «белый» Дон, где Краснова избрали атаманом Донского казачества, главой Донской армии и Всевеликого Войска Донского, затем конфликт с командующим Добровольческой армией Деникиным, отставка — и вот он в Северо-Западной армии Юденича.
Конечно, Куприн и Краснов составили тот еще дуэт, служебной идиллии не получилось. Современник шутил: «Как могли они не ссориться? Большой писатель в маленьком чине и маленький писатель в большом чине, это же естественно!»[338] Соблюдению субординации не мог помочь и возраст: они были почти ровесники (Краснов на год старше).
Александр Иванович, давно лишенный возможности высказаться, с головой ушел в издание белой газеты «Приневский край». Это — поступок. Одно дело критиковать советскую власть и даже регистрировать добровольцев и пленных («заставили!»), совсем другое — призывать к ее низложению печатно. Это уже доказательство и — приговор. Правда, он осторожничал, подписывался криптонимом «А. К.», но при желании не составило бы труда выяснить, кто, к примеру, 2 ноября 1919 года в статье «Хамелеоны» призывал читателей:
«Все в Белую Армию!
Всё для Белой Армии!»
Однако эти призывы потонули в белой трагедии. Северо-западники, стремительно взяв Лугу, Гатчину, Царское Село, вышли к Пулковским высотам, ворвались в предместья Лигово... Сколько миллионов русских людей, рассеянных по немыслимым углам бывшей империи и за границей, замерли в ожидании! Но силы оказались неравны. 26 октября Северо-Западная армия была разгромлена и начала отступление на Ямбург (ныне Кингисепп). Куприн разделил ее судьбу.
Первого ноября[47*] 1919 года Куприну пришлось спешно принимать решение, о котором потом тяжело и больно было вспоминать: бежать или не бежать из Гатчины? Хотя, казалось бы, формально он был освобожден от сомнений: раз мобилизован, значит, будь верен армии, иначе дезертир. В этот трудный момент он оказался один. Елизавета Морицовна вспоминала:
«Было очень голодно. Я решила с десятилетней Ксенией ехать “мешочничать” в Ямбург. Приехали туда. Стоим в очереди перед каким-то магазином, и вдруг проносится слух, что белые бегут из Петрограда. И действительно появились беженцы на извозчиках, на велосипедах, с детскими колясками, с тюфяками на плечах... Видим, идет и Александр Иванович. Бросились к нему обрадованные, а он — мрачный как туча. Сказал, что, узнав об отступлении белых, решил и сам идти, чтобы с потоком беженцев не потерять жену и дочь.
— Вы только подумайте, — сказал он, — что бы получилось, если бы я один остался в Гатчине, а вас белая армия поволокла бы с собой в Европу! Страшно представить!
— Как же все наши вещи, мебель? — спросила я у него.
— Бросил все на произвол судьбы, — ответил он. — Даже двери не запер на ключ. Зачем? Все равно тот, кто захочет, взломает.
— Так-таки и не захватил с собой ничего?
— Вот — чемоданчик... Положил в него томик Пушкина, фотографии Толстого и Чехова... кое-что из белья...
Больше всего муж жалел о своем архиве»[339].
Из рассказа Елизаветы Морицовны можно заключить: если бы они с Ксенией в тот решающий момент оказались рядом с Александром Ивановичем в Гатчине, то бегства не случилось бы. Да и Куприн позже говорил: «...мне, чтобы не потерять семью, пришлось отступить с войсками генерала Юденича на Запад»[340]. А вот их дочери Ксении те события запомнились иначе: отец ушел с белыми, они с мамой остались в Гатчине, потом испугались, что их в любой момент могут отрезать красные, решили его догонять, собирали вещи, отдавали Щербовым ковры, альбомы с фотографиями, письма, чудом сели в один из последних товарных поездов с тяжелоранеными, уходивший по направлению к Ямбургу.
Вряд ли когда-нибудь удастся воссоздать четкую картину. Надо учитывать и то, что Ксения писала воспоминания много позже, уже вернувшись в СССР. Факт один: 3 ноября 1919 года Северо-Западная армия оставила Гатчину. В тот же день туда вошли красные части. Советские газеты сообщили, что почти все мужское население Гатчины насильно уведено белыми, с белыми ушел и Куприн. Молодой тогда писатель Михаил Слонимский, секретарь издательства «Всемирная литература», позже вспоминал об отношении к этому поступку Куприна: «Как это могло случиться? Жив ли он? Не убит ли? <...> Нет. Куприн жив. Он ушел. Тот самый Куприн... добрый, любящий Горького, ушел с белогвардейцами. Ушел от своих книг, от чувств и мыслей, насыщающих лучшие его произведения, от своих героев, от живой жизни, от самого себя... <...> я старался постичь, как это так Куприн ушел с белогвардейцами, с ужасными персонажами “Поединка”, которых он сам обличал во всех грехах... И я верил рассказу одного гатчинского жителя, который утверждал, что к Куприну ворвались офицеры, силком напялили на него гвардейский мундир и увезли, как пленника. Я верю этому рассказу по сей день»[341].
Так началось бегство из России Всероссийского гатчинского жителя и возмутителя спокойствия Куприна.