VII
Сабуров, вернувшийся к себе после того, как известие о немецкой атаке на этот раз оказалось ложной тревогой, так и не лёг. Было пять часов утра — самый тихий час суток. Сабуров подошёл к выломанной и занавешенной плащ-палаткой двери в коридор. Он хотел позвать Петю, чтобы тот приготовил чего-нибудь поесть. Откинув плащ-палатку, он остановился. Не замечая его, Петя и дежурный связист сидели рядом на полу и разговаривали.
— Спрашиваешь, когда эта война кончится? — говорил Петя. — Как немца добьём, так и кончится, а когда добьём — кто его знает...
— Ох, и далеко ж их гнать. — Связной пустил дым колечками и посмотрел в потолок. — Далеко, — добавил он с выражением полной уверенности, что это именно так и будет. Видимо, его огорчало только расстояние до границы.
Не желая, чтоб вышло, что он невольно подслушал их разговор, Сабуров опустил плащ-палатку, вернулся, сел за стол и громко крикнул Петю. Петя немедленно появился в дверях.
— Что-нибудь позавтракать сообрази.
— Есть сообразить, — отозвался Петя, и за плащ-палаткой стало слышно, как он возится, погромыхивая котелками и консервными банками.
— Как раненые у нас? Все наконец вывезены? — спросил после молчания Сабуров у Масленникова.
— Вечером оставалось ещё восемнадцать человек, — сказал Масленников. — Бомбёжка — не осколком, так камнем, не камнем, так стеклом.
— Да, в открытом поле лучше, — согласился Сабуров.
Он досадливо поморщился, и на его лице появилось злое выражение.
— А ведь, между прочим, вокруг Сталинграда обвод был, — заметил он.
— Я знаю, мне говорили...
— Там километрах в пятнадцати от города и рвов накопано, и окопов, и дзотов, и бетонных колпаков наставлено. Масса народу, говорят, день и ночь работало, а драться там так и не дрались.
— А почему?
— Если бы ты знал, Миша, — с грустью сказал Сабуров, — сколько я за год войны видел зря нарытых окопов и рвов. Миллионы кубометров земли от самой границы и досюда зря вырыты. А почему? Потому что часто выроем позади себя линию, а войска не сажаем туда заранее, ни орудий не ставим, ни пулемётов — ничего. По старинке думаем: отойдём и займём, а немцы — раз! — и обошли и раньше нас там оказались... А окоп без человека — мёртвое дело... Так и идут эти укрепления сплошь и рядом коту под хвост. А мы потом дойдём до города, упрёмся в него спиной, выроем новые окопы не за три месяца, а за три дня, как попало, и в них дерёмся до конца, до смерти. Тяжело и обидно... Да, так, значит, восемнадцать раненых к вечеру осталось, — вернулся он к первоначальной теме разговора. — Ну-ка, справься, как, их теперь уже вывезли или нет.
Масленников вышел. Сабуров достал нож и поправил им фитиль в самодельной лампе «катюше». Лампа представляла собой гильзу от 76-миллиметрового снаряда, наверху она была сплюснута, внутрь был просунут фитиль, а немножко выше середины была прорезана дырка, заткнутая пробкой, — через неё заливали керосин или, за неимением его, бензин с солью.
Поправив фитиль, Сабуров несколько раз лениво ткнул вилкой в только что принесённую Петей сковородку с поджаренными мясными консервами. Есть не хотелось. С чего бы это? Впрочем, может, оттого, что всего шестой час утра, — в сущности говоря, не обеденное время. Часы путались. Сабурову захотелось выйти на воздух. Он уже накинул на плечи шинель, когда вернулся Масленников.
— Всех за ночь вывезли. А знаете, кто за ранеными приехал? — сказал Масленников. — Та девушка, которую вы из воды вытащили, она приехала.
— Ну? — удивился Сабуров.
— Она их, оказывается, всё время вывозила, только я её не видел. Я её сюда привёл. Пусть отдохнёт, посидит, — тихо добавил Масленников.
— Пусть, конечно, конечно, — неожиданно вспомнив о том, что он здесь хозяин и что среди прочих обязанностей у него есть ещё и обязанность гостеприимства, сказал Сабуров. Масленников вышел в коридор и громко крикнул:
— Аня! Аня, где вы?
Девушка вошла и робко остановилась на пороге. Сабурову показалось, что она за эти восемь дней как будто ещё похудела.
— Садитесь, садитесь, — засуетился Сабуров. Стараясь быть гостеприимным, он делал всё особенно неловко. Вместо того чтобы просто подвинуть табуретку, он поднял её и опустил на пол с таким треском, что девушка вздрогнула.
— Как вы живете? — ни к селу ни к городу спросил Сабуров.
— Ничего, — ответила девушка и, улыбнувшись, села. — А вы?
— Тоже ничего.
— Что ничего? Прекрасно, — бодро подхватил Масленников. — Прекрасно живём. Вот видите, как у нас... — Он гордо развёл руками, как будто всё окружающее действительно свидетельствовало об их прекрасной и комфортабельной жизни.
— Значит, это вы у нас вывозили раненых? — спросил Сабуров.
— Первый день не я, а эти дня я...
— Всего сто восемь человек вывезено?
— Да, с теми, что в первый день. А я девяносто.
— Веского на переправе не выкупали?
— Нет, — и она улыбнулась, очевидно при воспоминании о том, как выкупалась сама, — никого... Только вечером с самолёта вас обстреляли на плоту. Четверых убили.
— Моих?
— Нет, не ваших.
— Вы тогда так исчезли...
— Да, я забыла вас поблагодарить.
— Я не к тому.
— Я знаю. Ну, всё равно, спасибо.
— Вы когда обратно? — спросил Сабуров.
— Придётся до вечера ждать. Я опоздала, сейчас уже светло.
— Да, когда светло, от нас в тыл не проберёшься, это верно. Ничего, вы отдохните тут.
— Да, я сейчас пойду отдохну, там мои санитары уже легли, они две ночи не спали, — сказала девушка, приподнимаясь.
— Нет, куда вы, куда вы? Вы тут отдохните. Мы сейчас уйдём с лейтенантом, а вы лягте тут и отдохните.
— А я вам не помешаю?
По тому, как это было сказано, Сабуров почувствовал, что она безумно устала и что койка, на которую она могла лечь и укрыться, представлялась ей почти чудом.
— Нет, что вы, — успокоил он.
— Тогда хорошо, я отдохну, — просто сказала девушка..
— Только вы сначала покушайте.
— Хорошо, спасибо.
— Петя, — крикнул Сабуров, — принеси что-нибудь покушать!..
— Так вот же, — показал, появляясь, Петя, — стоит у вас, товарищ капитан, сковородка.
— Ах, верно... — Сабуров пододвинул сковородку девушке.
— А вы?
— Мы тёзке.
Сабуров отвинтил пробку лежавшей на столе немецкой фляги и вылил себе и Масленникову в снарядные головки, или, как их называли между собой, «фугасники». Они последнее время всё чаще заменяли стопки и стаканы.
— Вы пьёте? — спросил он.
— Когда устану, пью, — сказала она, — только половину...
Он налил ей, и она выпила вместе с ними, спокойно, не морщась, как послушный ребёнок пьёт лекарство.
— А вы песни не поёте? — ни с того ни с сего спросил Масленников.
— Пела когда-то под гитару.
— А гитара, наверное, дома у кровати висит, с бантом? — не унимался Масленников.
— С бантом, — подтвердила девушка. — Только теперь её нет... Я ведь здешняя, — добавила она.
Это слово «здешняя» было понятно всем троим в одном, определённом смысле: раз здешняя, значит, всё сгорело и ничего больше нет...
— Ну, не перестали ещё бояться? Помните наш разговор?
— А я никогда не перестану. Я ведь вам сказала, почему я боюсь, так отчего же я могу перестать? Я не перестану... Я думала, что уже вас не встречу, — помолчав, добавила она.
— А я, наоборот, — сказал Сабуров, — был уверен, что вас встречу когда-нибудь.
— Почему?
— Я замечал, как-то так выходит, что на войне редко встречаешься с людьми по одному разу. Вы где жили, далеко отсюда?
— Нет, не далеко. Если по этой улице идти направо, то третий квартал...
— Значит, теперь уже у немцев?
— Да.
— Аня, Аня... — вдруг припоминая, произнёс Сабуров. — А вы знаете, Аня, я вас сейчас, может быть, совсем удивлю. А впрочем, не знаю, может быть, и нет.
Он ещё не был уверен, удивит ли её в самом деле, но ему почему-то показалось, что если случилось одно совпадение и именно эта девушка, которую он вытащил из воды, вывозит теперь от него раненых, то почему бы не случиться и другому совпадению.
— Чем удивите?
— Ваша фамилия Клименко? — спросил Сабуров.
— Да.
— Наверное, удивлю и даже обрадую. Я видел вашу мать.
— Маму? Где?
— На том берегу, в Эльтоне, — сказал Сабуров. — И отец ваш где-то здесь в городе, да?
— Да, — ответила Аня.
— Я видел вашу мать в Эльтоне девять дней назад, как раз в то утро, когда мы вместе с вами Волгу переплывали. Только тогда я не знал вашего имени и потому не сказал.
— Что она, что с ней? — торопливо спросила Аня.
— Ничего, она пришла пешком в Эльтон, и я с ней разговаривал. Она сказала, что её разлучила с вами бомбёжка.
— Да, она была дома, а я нет. Как она?
— Хорошо, — солгал Сабуров. — Дошла до Эльтона.
— Где вы её видели? Как узнать, где она?
— Не знаю. Я её видел в Эльтоне, просто на улице. По-моему, она в тот день только что пришла туда.
— Ну, какая она, какая? — расспрашивала Аня. — Очень замученная?
— Немножко...
— Главное, что живая.
— Вот и она мне о вас что-то вроде этого сказала: «Главное, чтобы живая», — улыбнулся Сабуров.
— Это в самом деле сейчас главное.
Девушка положила руки на стол и опустила на них голову. Ей хотелось ещё и ещё расспрашивать Сабурова о матери, но что ещё мог добавить он, видевший мать каких-нибудь две минуты.
— Вы ложитесь, — предложил Сабуров. — Ложитесь на мой диван. Я сейчас ухожу и до вечера не буду. Я вас разбужу, когда вам надо будет идти.
— Я сама проснусь, — уверенно сказала она, потом, подойдя к дивану, села на него и, по-детски раскачавшись на пружинах, с удивлением заметила: — Ой, мягко, я давно на таком не спала.
— У нас тут ещё не то будет, — сказал Масленников. — Я ещё два кожаных кресла приглядел среди развалин, немножко починить, и будет как в салон-вагоне.
— А гитары среди ваших развалин нет?
— Пет.
— Жаль. А бы вам сыграла.
— Ничего, вы же к нам не последний раз...
— Наверное, не последний...
— Так я ещё найду гитару. Разрешите идти в первую роту? — сказал Масленников, старательно, более чем обычно, вытягиваясь перед Сабуровым.
— Идите. Я тоже скоро к вам приду.
Масленников вышел.
— Он кто у вас? — спросила девушка.
— Начальник штаба.
— Он у вас тоже хороший.
— Почему тоже?
— Тоже, как вы, — сказала она. — То есть не совсем, как вы, он, как я... то есть я не то — не хороший, как я... а я... — Она запуталась, смутилась, потом улыбнулась. — Я хочу сказать, что он, как я, тоже ещё молодой совсем, а вы уже взрослый, — вот что я хотела сказать.
— Вы уже меня вовсе в старики записали, — покачал головой Сабуров.
— Нет, почему в старики? — серьёзно сказала она. — Я просто вижу, что вы взрослый, а мы ещё нет. Вы уже, наверное, много пережили в жизни, ведь верно?
— Не знаю, может быть... Пожалуй, да... — нерешительно согласился Сабуров.
— А я — нет. Мне даже и вспоминать почти нечего. Только иногда Сталинград вспоминаю, какой он был. Вы никогда раньше не бывали в нем?
— Нет.
— Он был очень красивый. Я знаю — наверное, Москва красивее, но мне почему-то всегда казалось, что он самый красивый. Может, оттого, что я тут родилась. Очень жалко, — вдруг с силой сказала она, — очень жалко... Так жалко, вы представить себе не можете. Мама не плакала, когда с вами говорила?
— Нет.
— Она знаете какая... Она, если что-нибудь, пустяк какой-нибудь — тарелку разобьёт, — заплачет, а когда что-нибудь в самом деле страшное, она не плачет, молчит, даже ничего не говорит.
— А как ваш отец?
— Не знаю. Он на ту сторону не ушёл. Он мне сказал: «Я не уйду из Сталинграда». Он и не ушёл, я знаю. Они у меня оба хорошие. Когда я домой пришла и сказала, что ухожу в армию, а у нас только три дня как Миша — старший брат — погиб, я думала, что они спорить будут... А они ничего, сказали: «Иди». И всё... Хорошо, все понимают, — добавила она с детской непосредственностью представления о родителях, как о людях, обычно не понимающих самых простых вещей.
— Хорошо, что я вас увидела сегодня, а то я ваших раненых вывозила, они в разговоре все говорят: Сабуров, Сабуров, а я не знала, что Сабуров — это вы, а мне вас хотелось увидеть, поблагодарить. Мы тогда с вами ехали на пароходе, я вам разные вещи говорила, у меня тогда такое настроение было всё рассказать, и мне потом казалось, что, если я вас вдруг ещё увижу, мне опять захочется вам рассказать.
— Что?
— Не знаю, что... всё вообще... Вот не попали бы вы сюда к нам, в Сталинград, мы бы с вами никогда не увиделись.
— Почему? Вы же хотели учиться?
— Да.
— Поехали бы в Москву?
— Да.
— Поступили бы учиться в университет, а я бы там как раз преподавателем был.
— Вы разве до войны преподавали?
— Нет, учился, но должен был преподавать.
— Вот бы не подумала. Мне казалось, что вы всю жизнь в армии...
Как всякому человеку, пришедшему из запаса, Сабурову была приятна эта ошибка.
— Почему вы так подумали? — спросил он с интересом.
— Так. Вы такой, как будто всегда в армии были, — такой у вас вид... — И она, прикрыв рот рукой, зевнула.
— Ложитесь, — сказал он, — спите.
Она потянулась и легла. Сабуров снял с гвоздя свою шинель и укрыл девушку.
— А вы в чём пойдёте? — спросила она.
— Я днём без шинели хожу.
— Неправда.
— Нет, правда, я всегда правду говорю. Так и запомните на будущее знакомство.
— Хорошо, — согласилась она. — Сколько вам лет?
— Двадцать девять.
— Правда?
— Я же сказал вам.
— Ну да, конечно, — она с недоверием посмотрела на него, — конечно, правда, но только не похоже.
Она закрыла глаза, потом снова открыла их.
— Я, знаете, так устала, ужасно устала... я так всё ходила, ходила последние два дня, а сама думаю, вот бы лечь и заснуть…
— Вот и спите.
— Сейчас... У вас дети есть?
— Нет.
— И жены нет?
— Нет.
— Правда?
Сабуров рассмеялся.
— Мы же договорились.
— Нет, я вам верю, — сказала она. — Это я потому, что когда на фронте с нами, с девушками, болтают, то все как будто сговорились — уверяют, что у них жён нет, и смеются... Вот и вы смеётесь, видите...
— Я смеюсь, но это всё-таки правда.
— А чего же вы смеётесь?
— Вы смешно спросили.
— Почему смешно? Мне интересно, вот я и спросила, — сказала она совсем сонным голосом и закрыла глаза.
Сабуров с минуту постоял, глядя на неё, потом подсел к столу, пошарил по карманам — кисет с табаком куда-то запропастился. Он полез в полевую сумку. Там, между карт и блокнотов, к его удивлению, оказалась смятая папиросная коробка — та самая, из которой он вынул три папиросы: себе, Гордиенко и покойному Парфенову, когда они собирались атаковать ночью дом. Одна папироса была оставлена «на потом», на после атаки, и с тех пор он забыл о ней. Он посмотрел на коробку и без колебаний, как будто сейчас случилось что-то особенное, ради чего надо было выкурить эту последнюю папиросу, взял её и закурил.
За окном светало. Начинался обычный страдный день — один из тех, к каким он уже привык, — но ко всем заботам в этом дне прибавилась ещё одна, в которой он не хотел себе признаться, но которую уже чувствовал: это была забота о девушке, лежащей там, в углу, под его шинелью. У него было неясное ощущение, что девушка эта неожиданно прочно связана со всеми его будущими мыслями и с тем, что кругом осада и смерть, и с тем, что он сидит в осаде именно в этих домах в Сталинграде, в том самом городе, в котором она родилась и выросла. Он посмотрел на девушку, и ему показалось, что когда придёт вечер и ей нужно будет переправляться на тот берег и уходить отсюда, то её отсутствие будет до странности трудно себе представить.
Сабуров докурил папиросу и встал.
— Что без шинели? — спросил Петя, когда они вышли.
— Тяжело в ней, да сегодня ещё и тепло.
— Что ж, тяжело, так я понесу, пока тепло.
— Ладно, не надо, так пойдём...