Публикации военных лет
ХЛЕБ
Деревня Пруды расположена далеко от фронта, о немецко-фашистском зверье тут знают по рассказам людей, по газетам, по письмам своих сыновей-воинов. Здесь нет развалин, избы здесь целые, ребятишки румяные и резвые, поля незатоптанные, скотина гладкая... И вообще, когда взглянешь на деревню Пруды, словно и войны нет. Но это только с первого взгляда. Войной здесь живёт каждый дом и каждый человек. Четвёртый год жители колхоза «Советская деревня» живут только этим, и все свои помыслы отдают битве с врагом. И когда пристальней вглядишься в крестьянскую жизнь, заглянешь в душу солдаток — собственно, они и есть сейчас основные жители, труженики и управители колхоза, — чувствуешь и видишь: Пруды — это фронт. Только что здесь не стреляют.
Татьяна Степановна Зимина, статная бригадирша первой колхозной бригады, разволновавшись, так и сказала:
— А мы его, окаянного, хлебом бьём! Вот наши пушки, слышишь, Сеня? Вот и посчитай, Сеня, сколько моя бригада немцев свалила. Я, думаю, десяток-то свалила я их?!
— Что там десяток, ты тыщу свалила! — загудела изба.
— Правильно, Татьяна! Вот они, «катюши» наши... Ай да бригадир, — верное слово сказала! Ну и жена у тебя, Семён Иванович! Снайпер, а не жена!
Все одобрительно засмеялись. И Семён Иванович тоже довольно засмеялся. Он метнул искоса восхищенный взгляд на жену: уж очень она переменилась за эти годы, уж очень стала самостоятельная.
Семён Иванович недавно пришёл с фронта, он потерял левую руку. Всем своим существом он ещё весь там, где грохочут орудия, где идут сражения, говорит он только о фронте, о своём полку, с жаром, с вдохновением, и столько у него всякого накопилось рассказать, что, кажется, века для этого не хватит. Кто бы о чём ни заговорил, Семён Иванович усмехнётся загадочно и тут же жадно начинает рассказывать о войне.
Так и сегодня до полуночи шёл разговор о войне и хлебе и о том, что с немцами надо общими силами кончать, как ни труден и крут последний перевал, ведущий к победе, а Германию судить всем миром.
* * *
Утренний осенний туман окутал деревню Пруды. В тумане перекликались женские и мальчишеские голоса. Скрипели колёса. Слышался цокот копыт. И словно на тачанке пролетела красавица Зина Бирина, двадцатилетняя бригадирша 3-й бригады, самой удалой в колхозе «Советская деревня».
— А ну, берегись! — крикнула она кому-то. — Ишь, туманище, чисто дымовая завеса!..
Молча провела свой отряд звеньевая Марья Михайловна Шерстнева, пожилая, домовитая и спокойная на вид. О ней рассказывают так: «Ох, уж эта Марья Михайловна! Молчком-молчком, тихо-тихо, а в соревновании всех опередит. Такие урожаи получает, что весь колхоз ахает».
Табунок подростков задержался на перекрёстке, о чём-то болтая и по-детски заливаясь смехом Из тумана выплыла шестидесятисемилетняя, но могучая Вера Степановна Чуслина, мать четырёх воинов, одна из самых боевых колхозниц.
— Мужики, мужики, пошли пошли! — властно позвала она мальчишек и легонько подтолкнула их в спину.
...В колхозе «Советская деревня» царит небывало подъёмное настроение. Этот колхоз всю войну работал превосходно, получал высокие урожаи, сам был сыт и много хлеба давал фронту. В нынешнем году и жатва урожая, и обмолот, и хлебосдача прошли, как никогда, дружно. День и ночь не уходили с полей, с токов. К середине сентября прудовские колхозники уже вывезли хлеб и по госпоставкам и по натуроплате. Сто семнадцать тонн. Но колхозники решили сдать дополнительно в «Фонд победы» ещё пятьдесят семь тонн. От чистого сердца, от горячего желания помочь Родине, Красной Армии.
* * *
— Женщины! Мы всё сделали, мы подчистую с государством рассчитались, все свои планы перевыполнили, но нужно будет, женщины, мы от своего каравая ломоть отрежем, только бы гниду эту навек истребить! Разве не понимаем мы этого, товарищи женщины!
— Ну, да... Ну, так... Ну, так, так, неужели ж мы этого не понимаем, Зина! Ах, Зинушка! Зина, все мы это понимаем...
— Говори, бригадир! Ах, бабоньки, какой это важный для нас разговор! Всё бы я, кажется, сделала, только скорей войне конец!
— Женщины! Я всё сказала. Я думаю так, женщины: не придётся нам краснеть перед нашими прудовскими воинами, когда встречать их с фронта будем. Я кончила. Может, Иван Васильевич добавит!
Зина Бирина отошла в сторону и вытерла концами пёстренького платка разгоревшееся от волнения лицо.
Разговор о войне и хлебе был на току в сумерки, в минуту передышки. Молотили люцерну, золотую люцерну, вымолачивали из неё драгоценные семена. Лица женщин покрыла серая пыль, глаза от этого казались ещё крупней и ярче, а щёки пылали, как в лихорадке.
Иван Васильевич Сачков, председатель колхоза, уважаемый всеми колхозниками, сказал:
— Зинаида вам скорую встречу с земляками сулит. И я полагаю, встреча эта не за горами. Когда? От нас с вами зависит, товарищи женщины, чтобы поскорее пришёл врагу конец. Вызнаете, как Красная Армия немца бьёт, а нам, стало быть, надо подмогнуть...
При последнем слове Иван Васильевич сделал рукой широкий, выразительный жест, словно схватил на вилы копну сена. Женщины понимающе закивали головами. Расправили затёкшие от усталости плечи, поднялись. Только одна из них уткнулась лицом в стог и расплакалась.
— А мой не вернётся уж!..
Подошли к вдове девушки. Комсомолка Аня Волкова обняла её и горячо заговорила:
— Марьюшка, не надо... Слышишь, Марьюшка? Не вернётся, ничего не поделаешь. Тяжело это... У Зины отец тоже не вернётся... Марьюшка, да ведь дети растут! Дети будут жить хозяевами. За чью жизнь он погиб, Марьюшка, за чьё счастье, скажи, ведь за их?
— За их, — прошептала Марьюшка, поднимая заплаканное лицо.
И снова загудела машина на току...
* * *
«Мужики» после напряжённого трудового дня сидели на лавочке возле колхозного правления. Были они круглолицы, белобрысы, с вздёрнутыми по-детски носами. И важны необычайно. Ах, «мужики», «мужики», тринадцатилетние, чстырнадцатилетние, пятнадцатилетпие колхозные хозяева, о вас после войны будут сложены хорошие песни и написаны хорошие книги! Всё там будет рассказано — и как пахали и сеяли, и как убирали жатву, отвозили обозы с зерном, на которых полыхали красные стяги «Хлеб — фронту».
Коля Золин, Валя Рукин, Женя Фролов, Леонид Бирин и многие другие бок о бок со своими матерями соревнуются за высокие урожаи, за сверхплановую сдачу хлеба в фонд Красной Армии, в фонд победы. «Смерть Гитлеру!» — написал один из мальчишек на дуге вверенного ему коня.
Сейчас «мужики», разгорячённые разговором о хлебе и грядущей победе, вслух заглянули в будущее. Они мечтали о том, о чём особенно ярко мечтают все дети Советского Союза, — о последнем салюте: из каких пушек будут стрелять в этот день, и какие будут ракеты, и будет ли это во всех городах или только в Москве, и услышат ли эти победные залпы в деревне Пруды...
Мальчишки размахивали руками и говорили все вместе, перебивая друг друга. Руки у них были в ссадинах, голоса хрипловатые, немного простуженные на ветру. Пришли два деда и тоже стали мечтать, радостно щуря подслеповатые, слезящиеся глаза. Потом старые и малые поднялись и пошли проверять коней. Завтра везти в город последние пуды хлеба, приближающего победу.
Е. КОНОНЕНКО[68]
«Правда», 1944, 16 октября
КАРПАТСКИЕ БОГАТЫРИ
Остались за плечами наступающих русских солдат угрюмые вершины Прешовских гор, величественные скалы и отроги Лесистых Карпат, вечное гнездо буранов и метелей — Западные Бескиды. Во вновь освобождённых городах и селениях Чехословакии поднимаются национальные знамёна республики.
Дни освобождения неповторимы, картины встреч позабываемы.
Страна гор и лесов торжествует, встречая победоносные дивизии Советского Союза, великого друга славянских народов. Накрыты цветастыми скатертями столы, приготовлены кушанья и вина, певцы и музыканты с песнями встречают освободителей. Но не до шумного, весёлого застолья суровым воинам Карпат. Они благодарят взволнованных, гостеприимных хозяев прекрасной страны, крепко пожимают им руки и спешат дальше, по кровавым следам ещё не добитого фашистского зверя.
Узким, глубоким ущельем, над берегом вскрывшейся от внезапной оттепели буйной реки движутся колонны горных стрелков. Обтянутые цепями, громыхают колёса пушек, артиллеристы в боевых порядках пехоты идут на ратную встречу с врагом. Кромкой дороги тянется караван низкорослых лошадок, навьюченных боевым грузом и продовольствием.
В глубине ущелья с утра кипит упорный, не затихающий ни на минуту бой. Гитлеровцы цепко ухватились за высоты. Из-за каменных выступов скал перекрёстным огнём поливают они узкую карпатскую дорогу.
Глухо шумит, ломая лёд, река, мутные потоки и снежные обвалы срываются с круч. Ещё дымится взорванный мост через пропасть. Над головами солдат в вышине быстро пролетают редкие рваные облака, на вершине заледенелого утёса видны хмурые руины башен и стен древнего рыцарского замка.
Путь неимоверно труден. Погода меняется с каждым часом. Тёплый, весенний дождь переходит в снежную крупу, и в солнечный, ясный день вдруг врывается стылая, завывающая метель.
Вершины ущелья заняты врагом. Даже развалины замка фашисты приспособили для обороны. Там засели пулемётчики, прикрывая огнём обходные тропы горных высот.
К вечеру стало ещё холоднее. У костров, разведённых в укрытиях, бойцы поочерёдно сушили заледенелые портянки, отогревали ноги и жадно курили.
Капитан Сергей Самойлов, чубатый молодой кубанец, считал этот затянувшийся в ущелье бой обычным делом. Очень трудно воевать в Карпатах. Но и не первый бой ведёт батальон в таких местах. Пробивался везде и здесь пробьётся. Вот только мост не успели захватить — взорвал его враг.
Комбат придумывал такой ход, который заставил бы противника хоть на полчаса растеряться, — тогда подбодрились бы пехотинцы, заметно у ставшие от тяжёлого боя на дне этого глубокого каменного корыта.
За палаткой послышались шумный говор и бряцание оружия.
— Товарищ капитан, сапёры горца привели! Требует командира, — доложил офицер охраны штаба, и вслед за тем в палатку, пригнувшись, вошёл высокий человек е вьющимися русыми волосами. Он был в узких рейтузах из расшитого войлока, и поверх вязаной телогрейки плотно облегала его широкие, крепкие плечи горская безрукавка, подбитая мехом.
Сняв шляпу, украшенную белым пером, горец низко поклонился капитану.
— Я Владислав Раденский из селения Куделе. Народ в горах ждёт вас. Мы с утра слышим бой, но эти скалы пройти нелегко. Народ послал меня помочь вам. Я знаю, где пройти, у меня словацкое сердце!
В палатке командира завязалась душевная беседа. Ординарцы принесли в котелках горячий обед. Капитан открыл фляжку, угощая гостя с тон стороны хребта.
Холодная, непроглядная ночь опустилась над Карпатами, не переставая шёл липкий, мелкий снег, изредка вспыхивали ослепительно яркие ракеты и огни разрывов — они возникали то внизу, то на склонах гор. Временами с грохотом валились на дорогу каменные глыбы.
В эту ночь капитан Самойлов провожал на боевое задание штурмовой отряд. Старые, испытанные воины — сталинградцы и днепровцы, не раз прославлявшие своими подвигами боевое знамя полка, уходили в смелый и трудный горный поход.
Кому-то из них, может быть, не суждено будет вернуться к горячим, приветливым кострам родного батальона. Отобраны самые лучшие, верные, самые смелые. Молча и сурово стоят они. Строг и торжествен их плотный солдатский строй, точно вся необъятная Родина смотрит сейчас в прямые, открытые глаза этих полных отваги людей.
Карпатские солдаты — богатыри.
Рядом с лейтенантом Семёном Потошиным, командиром отряда, стоит словацкий крестьянин Владислав Раденский. Два острых ледоруба и альпийский канат покоятся на его широком плече. Всё проверено: выкладка, оружие, боевой запас. Сказаны последние слова. Капитан крепко пожал руку Потошина.
— Ни пуха ни пера, прощай, Семён! Утром увидимся за горами!
Вполголоса прозвучала команда, и отряд ушёл в глухую темень гор.
Ущелье замерло. Только гневно гудела в полыньях снова схваченная морозом река да ветры свистели, срываясь с заснеженных вершин. По ребристому оврагу узкой тропой шли бойцы. Каждый шаг их был осторожен, каждое движение рассчитано, и даже дышали они размеренно, экономно, сберегая силы.
Подъём был трудный и опасный. Подтягивали на лыжах тяжёлые пулемёты; сумки с гранатами грузно оттягивали ремённые пояса.
Кончились заметённые снегом склоны, началась крутая, почти отвесная, заледенелая скала. Владислав Раденский поднимался первым. Острый ледоруб впивался в скалу. Придерживаясь за него, горец подтягивался и взмахивал вторым ледорубом. Медленно и упрямо, ступенька за ступенькой, поднимались в ночной темени за канатом проводника, помогая друг другу, солдаты. Связисты Качурин и Денисенко тянули провод. Им было особенно тяжело.
Часы подъёма казались вечностью, но вот подъём почти закончен. Чуть забрезжил рассвет, Владислав Раденский подал условный сигнал. Качурин передал сигнал вниз, и в ту же минуту ожило, загрохотало ущелье.
Появление русских на неприступной круче было неожиданным для противника. Его пулемёты и миномёты оказались бессильными. Завязалась ожесточённая схватка.
Старший сержант Степан Хорев, ротный запевала, вырвался далеко вперёд и, разгорячённый схваткой, не заметил, как гитлеровцы окружили его. Не выйти бы Хореву из смертельного кольца, не петь бы больше песен в родной роте, но тут пришёл на помощь русскому герою словацкий проводник. Со свистом взлетал тяжёлый стальной ледоруб. Великан горец размахивал им как игрушкой, выручая Степана Хорева из беды. Пуля сбила с Владислава Раденского шапку, русые волосы его разметались на ветру. По щеке струилась кровь.
— Мы словацы, врагу погреб! — кричал он громовым голосом. («Погреб» по-словацки — «могила»).
— По-огреб! — вторило горное эхо, разнося отзвук боевого клича карпатских славян.
Огнём шейного сердца добывал свою волю и встречал Красную Армию Владислав Раденский.
В жестокой схватке на вершине скалы штурмовой отряд Семёна Потошина сбил гитлеровский заслон. Теперь советские пулемёты и трофейное оружие били в спину отступающему врагу.
Путь батальону был открыт. По дну ущелья стремительно вёл своих бойцов капитан Сергей Самойлов, освобождая словацкую землю.
П. КУЗНЕЦОВ
«Правда», 1945, 15 марта
В СЕВЕРНОЙ НОРВЕГИИ
Горят деревни, хутора, посёлки Северной Норвегии, подожжённые фашистами. С высоких вершин скалистых гряд видят советские бойцы пламя пожарищ, отражаемых ровной гладью фиордов, и у всех, кто видит это пламя, одна мысль, одно стремление — вперёд!
Казалось бы, люди могли устать от трудных переходов, от ночёвок без костров под Полярной звездой, от секущих холодных ветров, от непрерывных боёв. Но с каждым днём становятся радостнее лица бойцов, всё больший подъём овладевает войсками, растёт их наступательный порыв.
По трём дорогам — из Никеля, из Петсамо, с юга — с непрерывными боями спешили вперёд советские части, наступая на Киркенес, порт и фабричный город Северной Норвегия, крупнейшую базу и опорный пункт врага.
На дорогах — разбитые машины со знаком горно-егерских дивизий. Около шоссе — столбы недостроенной подвесной дороги от Никеля до Киркенеса. По обочинам — трупы фашистов, и всюду запах гари, всюду дым пожарищ, и всюду сквозь дым спокойно и уверенно шагает вперёд наша заполярная пехота.
Противник оборонял северную дорогу с помощью береговых батарей Киркенеса. Чтобы зайти с фланга, нашим подразделениям требовалось переправиться через фиорд — 1700 метров. В дело вступили автомобили-амфибии. А вскоре во тьме осенней северной ночи появились два норвежских мотобота. Команды их — норвежские рыбаки — знаками пригласили бойцов к себе на борт. Советские воины не знали норвежского языка, норвежские рыбаки не знали русского, но сердца их бились в унисон, и они отлично поняли друг друга.
На маленьком мотоботе «Фрам» капитан Мортен Генсен — старик; на большом мотоботе «Фиск» капитан Турольф Пало — совсем ещё молодой парень. Но старые и молодые рыбаки работали, не отдыхая, всю ночь и весь день, доставляя через фиорд наших бойцов. Утром из-за мыса выскочил ещё один маленький мотобот и тоже немедля приступил к перевозке.
Рядом рвались снаряды и мины, с горы по фиорду гитлеровцы строчили из станковых пулемётов, но норвежские рыбаки продолжали своё дело. Когда я спросил у рыбака Перла Нильсена и Мортена Генсена, в чём они нуждаются, они в один голос ответили:
— Дайте горючего, чтобы дальше работать!..
— Они почти целиком переправили наш полк, — сказал капитан Артемьев. — Отличные ребята!
Жестоким был бой у переправы через Эльвенэсский фиорд. Гитлеровцы взорвали мосты и минировали подходы к ним. Снова появились амфибии. Ночью подразделения форсировали фиорд и высадились на западном берегу. Рота гвардии капитана Реклицкого немедленно бросилась вперёд, к городу. Стремительный рывок её был поддержан другими ротами батальона. Под огнём, от которого, казалось, закипала вода, амфибии перевезли несколько тысяч человек.
Город горел. В огне — бумажная фабрика, консервный завод, школы, баня, больница. От кварталов жилых домов остались только печи да трубы.
Ещё стреляли из-за углов вражеские автоматчики, когда на улице показалось несколько юношей и девушек в гражданской одежде, с повязками Красного Креста на рукавах. Они стали перевязывать наших раненых бойцов. Через час я встретил двоих из них: Гаральда Стаугнера и Одда Антонсена. Они повели нас в бомбоубежище. Пройдя катакомбы, мы вошли в уютную комнату. Здесь было до двадцати юношей и девушек.
— Мы прятались тут во время боёв. Ждали русских. Мы решили вам помогать, — говорит Гаральд Сгаугнер.
— А где остальные жители Киркенеса?
— Спрятались в большом туннеле в горах. Несколько тысяч человек. Теперь они скоро выйдут!
Эти юноши и девушки хотят сфотографироваться обязательно рядом с нашими танками. К танкам же подходят две женщины в косынках. Обе говорят по-русски; оказывается, наши, угнанные гитлеровцами.
— Фашисты бросили нас в концлагерь, но удалось убежать и спрятаться в бункере. Мы ждали вас — и дождались!
Геннадий ФИШ[69]
«Правда», 1944, 27 октября
БУДАПЕШТСКИЕ БОИ
Когда автоматчик Маркелов добежал до угла набережной и увидел там родную противотанковую пушку, не раз спасавшую положение в уличных боях, и около неё знакомых ребят-артиллеристов, он перевёл дух, повесил автомат на грудь и почувствовал радостное облегчение. Поджидая товарищей, присел на крыльцо.
— В баньку бы теперь! — мечтательно сказал он самому себе.
Минувшей ночью Маркелов, прижимаясь к холодным камням мостовой, вместе с другими бойцами полз к пятиэтажному дому. Оттуда хлестал пулемёт, и алые длинные очереди высекали из камней искры. Бойцы ворвались в дом. В тёмном коридоре Маркелов неожиданно столкнулся с гитлеровцем, полоснул его огнём и, перескочив через труп, бросился дальше... Сейчас, когда он вспоминал об этом, события прошедшей ночи казались ему давнишними. Над городом стоял погожий, ясный день. После сырой и пасмурной недели солнце светило как-то особенно ярко.
Маркелов ещё не знал, что очищение Пешта фактически завершено, что наши части, штурмовавшие городские кварталы с трёх различных направлений, соединились на набережной. Но когда из-за реки, из Вуды, донёсся глухой раскат и на льду Дуная грохнул разрыв снаряда, Маркелов солдатским чутьём угадал положение дел. Ему сразу вспомнилась утренняя встреча с пожилым незнакомым автоматчиком, который, возвращаясь с набережной, на ходу бросил:
— Выбили фашистов — теперь они из Буды по этой стороне бьют!..
Тем временем у командира полка собирались комбаты. Вошёл высокий, сухощавый капитан Деревянко, командир второго батальона, который особенно отличился в уличных боях. Капитану Деревянко меньше других попадало от командира полка, и остальные комбаты относились к нему с напускной, шутливой завистью.
Ввалился, запнувшись о порог, командир батальона майор Полежаев. Увидев Деревянко, майор шагнул к нему, и они крепко обнялись. Не виделись двое суток. Для уличного боя, где каждый ходит по грани жизни, — срок немалый. За эти сорок восемь часов не стало весёлого, храброго командира Семёна Хамчука, которого оба — и Полежаев и Деревянко — хорошо знали. Во время штурма одного из домов, когда Хамчук только что бросил гранату в окно и первым собирался ворваться внутрь здания, из переулка внезапно выполз вражеский бронетранспортёр и открыл огонь в упор. Хамчук упал у подъезда. Трое бойцов, рискуя жизнью, вынесли его из-под огня, и он умер у них на руках.
Ровно к 14 часам все командиры были в сборе. Полковник Кротов прошёл к столу, поздоровавшись с офицерами. Командир полка — волжанин, крепкий, широкоплечий. Он уже не молод: годы и суровые испытания наложили печать на его лицо, но седины нет. Из-под крутого лба смотрят умные, пристальные глаза, во взгляде которых отражается большая сила воли. Несгибаемый русский человек, прошедший путь великого похода от Волги до Дуная...
К присевшему за стол полковнику наклонился, что-то докладывая, удивительно похожий на него младший лейтенант.
— Вот воюю вместе с сыном, — сказал нам полковник. — Восемнадцать лет, окончил десятилетку, работает у меня переводчиком.
Сын был в отца — крепкий, мужественный, на груди красная нашивка — видел смерть лицом к лицу.
Открыв совещание, полковник предоставил слово капитану Деревянко.
— Наш батальон, — говорит капитан, — очистил семьдесят три квартала. В Пеште мы прошли большую и серьёзную школу, которая пригодится в будущих сражениях. У батальона не было достаточного опыта уличных боёв. Мы не умели маневрировать в городе, привыкли воевать на поле: видишь цель — поражаешь. Но, к чести офицеров и солдат, нужно сказать, что уже на третий-четвёртый день бойцы освоили ближний гранатный бой и важность скрытного, внезапного подхода к цели. Наше продвижение стало быстрее, а потери — меньше. 828-й объект — завод, превращённый врагом в опорный пункт, — был взят по всем правилам искусства. Вначале справа и слева мы овладели двумя кварталами, затем сомкнулись, лишив противника поддержки извне. Потом коротким, решительным штурмом разгромили окружённый пункт.
Выступает майор Полежаев:
— Я четвёртый год на войне. Участвовал во многих сражениях. До сих пор думал, что самая сложная форма боя — встречный бой. Теперь, после Пешта, скажу, что нет ничего труднее уличного боя. Кто прошёл через это, тот прошёл огонь, воду и медные трубы, и больше для него ничто не страшно.
Рассказав о строении и составе штурмовых групп, о лучших тактических приёмах и о героях уличных боёв, майор Полежаев обратился к командиру полка:
— Товарищ полковник, батальон готов к выполнению любого задания...
Совещание длилось три часа. В заключение выступил полковник. Подробно проанализировав действия батальонов, он разорвал конверт, запечатанный сургучной печатью, и вынул оттуда тоненький листик.
— Сверить время... 17.15. Слушайте боевой приказ...
* * *
Удар на Буду, последний оплот врага, начался в 12 часов ночи. К берегу Дуная бойцы шли цепочкой, перепрыгивая через лужи талого снега. Заметив, что у переднего маскхалат волочится по лужам, автоматчик Маркелов крикнул ему: «Подогни подол!» — за что ему сразу же попало от взводного. На берегу было оживлённо и людно. Командир полка подходил то к одной, то к другой группе бойцов, проверяя боеприпасы и орудия, шутил и напутствовал.
Потом прибыл командир дивизии. Узнав, что на случай, если тронется Дунай, у сапёров припасено поблизости полкилометра готового к сборке моста, он выразил удовлетворение:
— Молодцы!
Маркелов ещё раз услышал голос командира дивизии, когда вступил на лёд:
— Вперёд, орлы! Вперёд на Буду!
Противоположный берег тонул в белёсой мгле, и, сколько ни шли, он всё казался далёким. А идти было трудно. Лёд застыл крупной крошкой, и ноги скользили, но самым неприятным казалось то, что противник молчал, и эта тишина, была загадочной и зловещей. Маркелов тоже думал, как все в эти минуты: «Видит или не видит?»
У полыньи их встретили сапёры Гончарук, Хатинскии, Шорин и другие, уже побывавшие на той стороне.
— Ну как? — спросил кто-то сапёров.
Маркелов напряг слух, пытаясь уловить, что они скажут насчёт противника.
— Там лёд крепче, — коротко и деловито ответил сапёр.
Внезапно вражеский берег озарился сотнями вспышек. Одновременно ударила артиллерия с нашего берега. На каждую амбразуру противника приходилась наша пушка, ещё с вечера пристрелянная к цели и оставленная на ночь с точной наводкой. Всё сразу заполнилось привычной обстановкой боя, и Маркелову стало легче. Инстинктивно пригибаясь под огневыми трассами, он следом за другими бежал к переправе, которую сами бойцы доделывали через широкую полынью. Бросали щит. Прыгали на него, ставили следующий, скрепляли. Всё это делалось ловко и быстро. Каждый понимал, что от быстроты зависит его собственная жизнь, жизнь товарищей и успех дела.
Маркелов до рези в глазах всматривался в темноту, стараясь разглядеть огромный бык моста, в котором, как говорил командир роты, гитлеровцы устроили трёхэтажное укреплённое гнездо. Бык находился справа, наверное, и оттуда стреляли так же, как с берега, но непроглядная темень скрывала его, и он слипался со всей линией вражеской обороны. Наконец несколько голосов сразу закричало:
— Вон он! Ура-а-а!
Маркелов, стреляя на ходу, обогнал нескольких бойцов и в числе первых достиг лестницы мостового быка. На одной из площадок он бросил в амбразуру гранату и затем, прижавшись к стенке, хотел вставить в автомат новый диск. В эту минуту скрипнула дверка, из щели высунулся автомат и за ним показался гитлеровец. Схватившись обеими руками за раскалённый ствол его автомата, Маркелов что было силы рванул оружие к себе, а фашиста ударил ногой в живот. Коротко вскрикнув, тот полетел вниз головой на острые льдины.
Вторая группа бойцов штурмовала мостовой бык с другой стороны, а третья блокировала подходы к нему с запада. Это был сильный опорный пункт противника со множеством огневых средств, укрытых в бетоне трёхметровой толщины. Никаким огнём нельзя было выбить оттуда гитлеровцев, но наши пехотинцы сделали своё дело: после часа ожесточённой борьбы на площадках и этажах вражеская крепость пала.
К рассвету передовые подразделения зацепились за западный берег Дуная, захватив траншеи и большой каменный гараж.
В 8 часов утра, когда в Буду не было ещё доставлено ни одной пушки с нашего берега, случилось самое страшное: тронулся Дунай и, как щепку, снёс построенный за ночь мост. Это весьма обрадовало противника. Вывалив из парка с двумя самоходками, изрыгавшими огонь, гитлеровцы пошли в контратаку.
В стене гаража был пролом, сквозь который виднелась лестница. Оглянувшись случайно в ту сторону, Маркелов заметил знакомую широкоплечую фигуру в жёлтой кожанке: по лестнице спокойно поднимался полковник. Никто не знал до этой минуты, что он здесь, никто не видел, как он переправился через Дунай.
— Полковник с нами! — понеслось из траншеи в траншею.
В наступавшей вражьей цепи стали различаться отдельные фигуры. Справа от Маркелова заработал пулемёт. Бронебойщик Вербицкий, изготовив к бою противотанковое ружьё, прищурил глаз, взглянул на самоходки и не спеша стал крутить цигарку.
— Дистанция ещё не та. Не бойсь, ребята, покурю — и всё в порядке.
«Покурю — и всё в порядке» — это была его любимая поговорка. Он никогда не торопился и бил без промаха. «Основательный человек», — говорили о нём товарищи. Когда первая самоходка показалась на перекрёстке дорог, Вербицкий отбросил цигарку и прицелился. В шуме боя Маркелов не слышал его выстрела, но увидел результат: подбитое самоходное орудие вздрогнуло и застыло на месте.
До середины дня на плацдарме было отбито три контратаки. Затем с восточного берега на лодках были доставлены пушки, и настал момент, когда пулемётный расчёт Ткаченко выполнил то, что задумал: фашисты, выбитые из домов и траншей, кинулись к парку, и там их встретил убийственный огонь пулемёта. Добрая сотня вражеских солдат полегла здесь под меткими очередями Ткаченко.
Так шли уличные бои в Буде.
Вчера мы встретили Маркелова, Ткаченко и Вербицкого в совершенно неожиданной обстановке: захлёбываясь от удовольствия, они купались в спортивном бассейне Буды. Вынырнув из воды, Маркелов задорно крикнул:
— А банька-то получилась что надо!
П. СИНЦОВ
«Правда», 1945, 16 февраля
ПУШКИ БОЛЬШЕ НЕ СТРЕЛЯЮТ
Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года Человечество вздохнуло свободно.
Гитлеровская Германия поставлена на колени.
Война окончена.
Победа.
Что может быть сильнее, проще и человечнее этих слов!
Шли к этому дню долгой дорогой. Дорогой борьбы, крови и побед. Мы ничего не жалели.
И вот он, вот этот день: Берлин в дымке, солнце над Темпельгофским аэродромом и высокое небо над головою — ждём появления самолётов в нём.
Амфитеатром расположился огромный аэропорт. Его ангары разбомблены, здания сожжены. На бетонированном поле ещё валяются разбитые «юнкерсы», под ногами — холодные, мёртвые осколки бомб. Это поле — поле боя. Оно как весь наш путь — путь боёв и побед.
Ровно в 12 часов 50 минут один за другим стремительно, красиво, словно линия, подымаются в небо наши истребители. Они делают круг над аэродромом и уходят на запад, навстречу самолётам союзников. Спустя полчаса с аэродрома в городе Стендаль подымаются пять «дугласов» и берут курс на восток. Почётным эскортом сопровождают их наши истребители. Два из них впереди.
В 14 часов на Темпельгофский аэродром в Берлине прибывают представители командования Красной Армии во главе с генералом армии В. Д. Соколовским. Затем в небе появляются «Дугласы» с американскими и английскими опознавательными знаками. Самолёты снижаются и вот уже бегут по бетонной дорожке.
Из самолётов выходят глава делегации Верховного командования экспедиционных сил союзников главный маршал авиации Артур В. Теддер, за ним генерал Карл Спаатс, адмирал Гарольд Бэрроу, офицеры английской и американской армии и флота, корреспонденты газет и кинооператоры.
Генерал армии В. Д. Соколовский здоровается с главой делегации союзников и представляет ему начальника гарнизона и коменданта Берлина генерал-полковника Н. Э. Берзарина, генерал-лейтенанта Ф. Е. Бокова. Крепкие рукопожатия. Встреча союзников и победителей.
Из другого самолёта выходят представители гитлеровского командования во главе с генерал-фельдмаршалом Кейтелем. Они идут молча и хмуро. Они в своих генеральских мундирах, при орденах и крестах. Высокий, худой Кейтель изредка поворачивает голову в сторону — там, в дымке, Берлин. Проходят к машинам, ожидающим их...
А по бетонным дорожкам аэропорта, мимо молодцеватого почётного караула советских воинов, идут победители — советские, американские, английские генералы и офицеры. Развеваются флаги союзных держав. Оркестр играет гимны. Церемониальным маршем, крепко вколачивая шаги в бетон, маршируют русские воины. До чего же солнечно сейчас на душе у каждого!
* * *
Все чувствуют величие момента. Каждый понимает, что присутствует при акте, определяющем судьбу поколений. Глава делегации Верховного командования экспедиционных сил союзников главный маршал авиации Артур Теддер произносит перед микрофоном речь:
— Я являюсь представителем верховного главнокомандующего Эйзенхауэра. Он уполномочил меня работать на предстоящей конференции. Я очень рад приветствовать советских маршалов и генералов, а также войска Красной Армии. Особенно рад, потому что я приветствую их в Берлине. Союзники на Западе и Востоке в результате блестящего сотрудничества проделали колоссальную работу. Мне оказана большая честь передать самое тёплое приветствие с Запада Востоку.
Начальник почётного караула полковник Лебедев сообщает эти слова воинам караула и провозглашает:
— За нашу победу — ура!
Могучее «ура!» победителей гремит в поверженном Берлине.
Затем члены делегаций и все присутствующие на аэродроме отправляются в Карлсхорст — пригород Берлина, где должен быть подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооружённых сил. Путь лежит через весь Берлин — через разрушенный, побеждённый Берлин, через Берлин, штурмом взятый нашими войсками.
Поток машин несётся по улицам. Дорога расчищена, но на тротуарах лежат груда битого кирпича и мусора. Победители едут по Берлину. На перекрёстках молча стоят жители города. Победители мчатся по Берлину, и вслед за ними следуют, побеждённые гитлеровские генералы, которые должны подписать капитуляцию. О чём думают они сейчас, проевшая по, улицам Берлина? Вспоминают ли плац-парады или последние дни крушения? Они посеяли ветер и теперь пожинают бурю.
Машины проходят под воздвигнутой нашими бойцами аркой Победы. Над ней гордо развеваются три флага и надпись: «Красной. Армии — слава!» Поток машин проносится под аркой. Мелькают улицы, развалины, люди.
Вот наконец Карлсхорст. Этот, берлинский пригород сегодня на наших глазах вошёл в историю. Здесь могила, гитлеровской Германии, здесь конец войне. Всё здесь принадлежит, истории. И это здание бывшего военно-инженерного училища, в котором состоится подписание акта капитуляции. И этот зал, офицерской столовой, эти четыре флага на стене — советский, американский, английский и французский — символ боевого, сотрудничества. И эти столы, покрытые серо-зелёным сукном, и все минуты этого короткого, но преисполненного глубокого волнения, и смысла заседания — всё это принадлежат истории. Хочется, запечатлеть каждую минуту.
В зал входят Маршал Советского Союза Г. К.. Жуков, главный маршал британской авиации Артур В. Теддер, генерал Спаатс, адмирал Гарольд Бэрроу, генерал Делатр де Тассиньи и члены советской, американской, английской и французской делегаций.
Историческое заседание начинается. Оно очень недолго продолжается, не много людей, присутствует, в зале, не много слов произносится. Но за этими словами — долгие годы войны. Маршал Г. К. Жуков на русском языке, а затем главный маршал авиации Артур В. Теддер на английском объявляют, что для принятия условий безоговорочной капитуляции пришли уполномоченные верховного командования.
— Пригласите: сюда, представителей германского верховного командования, — говорит маршал Жуков дежурному офицеру.
В зал входят гитлеровские генералы. Впереди генерал-фельдмаршал Кейтель. Он идёт, стараясь сохранить достоинство и даже гордость. Поднимает перед собой свой фельдмаршальский жезл, и тут же опускает его. Он хочет быть картинным: в своём позоре, но дрожащие пятна проступают, на его лице. Здесь, в Берлине, сегодня его последний «плац-парад». Вслед за ним: входят генерал-адмирал фон Фридебург и генерал-полковник Штумпф. Они садятся за отведённый им в стороне стол. Сзади них адъютанты. Маршал Жуков и главный маршал авиации Теддер объявляют:
— Сейчас предстоит подписание акта о безоговорочной капитуляции.
Кейтель кивает головой.
— Да, да, капитуляция.
— Имеют ли они полномочия германского верховного: командования для подписания акта капитуляции?
Кейтель предъявил полномочия. Документ подписан пресс-адмиралом Деницем, уполномочивающим генерал-фельдмаршала Кейтеля подписать акт безусловной капитуляции.
— Имеют ли они на руках акт капитуляции, познакомились ли с ним, согласны ли его подписать? — спрашивают маршал Жуков и маршал Теддер.
О капитуляции, только о капитуляции — полной, безоговорочной, безусловной — идёт речь в этом зале.
— Да, согласны, — отвечает Кейтель.
Он разворачивает папку с документами, вставляет монокль в глаз, берёт перо и собирается подписать акт. Его останавливает маршал Жуков.
— Я предлагаю представителям главного немецкого командования, — медленно произносит маршал Жуков, — подойти сюда к столу и здесь подписать акт.
Он показывает рукой, куда надо подойти фельдмаршалу.
Кейтель встаёт и идёт к столу. На его лице багровые пятна. Глаза слезятся. Он садится за стол и подписывает акт о капитуляции. Кейтель подписывает все экземпляры акта. Это длится несколько минут. Все молчат, только трещат киноаппараты. В этом зале сейчас нет равнодушных людей, нет равнодушных и во всём человечестве и тем более — в Советском Союзе. Это на нас обрушилась войной гитлеровская военная машина. Наши города жгли, наши ноля топтали, наших людей убивали, у наших детей хотели украсть будущее.
Сейчас в этом зале гитлеровцев поставили на колени. Это победитель диктует свою волю побеждённому. Это человечество разоружает зверя.
Фельдмаршал Кейтель подписал капитуляцию. Он встаёт, обводит взглядом зал. Ему нечего сказать, он ничего и не ждёт. Он вдруг улыбается жалким подобием улыбки, вынимает монокль и возвращается к своему месту. Но прежде чем сесть, он снова вытягивает перед собой свой фельдмаршальский жезл, затем кладёт его на стол. Акт о капитуляции подписывают адмирал флота фон Фридебург, генерал-полковник Штумпф.
Всё это происходит молча, без слов. Слов уже не надо. Все нужные слова сказали Красная Армия и армии наших союзников. Теперь это только безусловная, безоговорочная капитуляция. Больше от гитлеровцев ничего не требуется. Немецкие уполномоченные молча подписывают акт. Затем акт подписывают маршал Г. К. Жуков и главный маршал авиации Артур В. Теддер. Вот подписывают акт также свидетели — генерал Спаатс и представитель французской делегации генерал Делатр де Тассиньи.
Члены немецкой делегации могут покинуть зал.
Гитлеровские генералы встают и уходят из зала — из истории. Все присутствующие на этом историческом заседании радостно поздравляют друг друга с победой. Война окончена.
Победа! Сегодня человечество может свободно вздохнуть. Сегодня пушки не стреляют...
«Правда», 1945, 9 мая
Б. ГОРБАТОВ, М. МЕРЖАНОВ[70]