XXI

Ночь была тёмная. Вдали шлёпались случайные мины, и именно потому, что разрывы были редки и неожиданны, Сабуров несколько раз вздрогнул. Добравшись до своего батальона, он встретил бойца, который узнал его.

   — Здравствуйте, товарищ капитан.

   — Здравствуйте, — сказал Сабуров. — Проводите меня на командный пункт. Где он теперь, знаете?

   — А где был, там и есть, — ответил боец.

Когда Сабуров подошёл к блиндажу и увидел в окопе знакомую фигуру Пети, ему показалось, что он пришёл домой.

   — Товарищ капитан! — обрадовался Петя. — А мыто уж вас ждали...

   — Вы бы меньше ждали, да лучше воевали, — упрекнул Сабуров, стараясь скрыть свою растроганность. — Дом отдали.

   — Это верно, — согласился Петя. — Очень уж навалились, а то бы не отдали. Сил не было. Сорок человек генерал от нас забрал.

   — Не только у вас забирали.

   — Так и других потеснили, — обиженно сказал Петя. — Не было человеческой возможности… А уж комиссар и Масленников вас ждали, ждали.

   — Где они?

   — Товарищ Ванин здесь.

   — А Масленников?

   — А Масленников, как темнеть стало, пошёл в дом. Туда теперь днём не пройдёшь.

   — А до немцев отсюда сколько теперь?

   — Слева далеко, как были, а с этой стороны, — Петя кивнул направо, — шестидесяти метров не будет. Всё слышно.

   — Много народу потеряли? — спросил Сабуров.

   — Одиннадцать убитых, тридцать два раненых. И Марью Ивановну убило.

   — А дети?

   — И детей. Всех вместе. Прямо в их подвал бомба. Одна воронка — и кругом ничего.

   — Когда это?

   — Вчера.

Сабуров вспомнил, как эта женщина давно, теперь казалось, целую вечность назад, сказала ему равнодушным голосом: «А если бомба, так пусть — один конец всем, вместе с детьми».

И вот её пророчество исполнилось.

   — Да, много ты мне всего наговорил. Лучше бы меньше. — Подняв плащ-палатку, Сабуров вошёл в блиндаж.

Ванин дремал за столом. Он писал политдонесение и так и заснул, уронив голову на бумагу и разбросав по столу руки. «Отрицательных случаев морально-политического поведения нет» — была последняя фраза, которую успел дописать комиссар, засыпая.

   — Ванин, — позвал Сабуров, постояв над ним. — Ванин!

Тот вскочил.

   — Ванин, — повторил Сабуров, — это я.

Ванин долго тряс ему руку, глядя на него, как на выходца с того света.

   — А мы уже за тебя тревожились.

   — У вас тут, кажется, некогда было тревожиться.

   — Представь себе, нашли время. Чёрт тебя знает, что-то такое в тебе есть, что скучно без тебя. Будто из комнаты печку вынесли.

   — Спасибо за сравнение, — улыбнулся Сабуров.

   — Между прочим, дело к холодам, так что напрасно обижаешься: печка — теперь самая необходимая техника, чтоб согревать живую силу.

   — Тем более когда эта техника топится.

Сабуров сел на койку, стащил сапоги и портянки и протянул ноги к огню.

   — Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Нажаловался на меня генералу?

Ванин рассмеялся.

   — Нажаловался. Я же комиссар. Увидел, что у тебя душа не на месте, и нажаловался.

   — У всех душа не на месте, и раньше, чем война не кончится, она на место не встанет... Что Масленников, вперёд ушёл?

   — Да.

   — К утру вернётся?

   — Должен. Если к утру не вернётся, значит, до следующего вечера. Туда и оттуда днём не пройдёшь.

   — Кто ж там остался в доме?

   — Человек пятнадцать. И Конюков за коменданта. Потапов-то убит.

   — Ну?

   — Убит. Конюкова я в критическую минуту своей властью командиром роты назначил. Больше некого было. Когда нас вышибли, он с тем, что от роты осталось, засел в доме.

   — Неужели пятнадцать человек всего во второй роте?

   — Нет, — сказал Ванин, — ещё человек десять здесь есть. Они с двух сторон отошли, а он в доме остался. Если точно — двадцать шесть человек во второй роте.

   — А в остальных?

   — В остальных немножко больше. На, смотри.

На листочке бумаги было расписано наличие людей по всем ротам.

   — Да, много потеряли. А где передний край теперь проходит?

   — Вот, пожалуйста. — Панин вынул план.

На плане было нанесено расположение батальона. Батальон уже не выдавался уступом вперёд, как это было раньше, а после потери Г-образного дома стоял на одной линии с остальными батальонами, вдоль правой стороны разрушенной улицы, и только один дом, номер 7, обведённый на плане пунктиром, языком выходил вперёд.

   — В сущности, дом в окружении, — сказал Ванин. — Немцы днём не пускают. Ползаем ночью.

   — Когда всю улицу обратно придётся брать, будет хороший опорный пункт для продвижения, — сказал Сабуров. — Надо его удержать.

   — Когда обратно брать будем... — протянул Ванин. — Боюсь, далеко ещё до этого. Дай бог удержаться там, где сидим.

   — Конечно, — согласился Сабуров, — я об этом и говорю, что дай бог удержаться. А удержимся, так и обратно возьмём.

   — Ты что-то весёлый вернулся, — сказал Ванин.

   — Да, весёлый. Это ничего, что один дом отдали. То есть плохо, конечно, но ничего. А что удержались сегодня на берегу и не пустили их к Волге, это самое главное. И дальше не пустим.

   — Убеждён? — спросил Ванин.

   — Убеждён.

   — А почему убеждён?

   — Как тебе сказать? Могу привести некоторые логические доводы, но не в них дело. Верю в это. Такое сегодня выдержали, чего раньше не выдержали бы. Сломалось у них что-то. Знаешь, как игрушка заводная. Заводили, заводили, а потом — крак — и больше не заводится.

   — Рад слышать это от тебя. А мы тут с этим домом так огорчились, что ни вчера, ни сегодня никаких чувств у нас, кроме горькой досады, не было.

Ванин поднялся и, прихрамывая, прошёлся по блиндажу.

   — Ты что хромаешь?

   — Ранен. Ничего, до свадьбы заживёт — до моей, конечно, а твоя, говорят, не за горами.

   — Кто говорит?

   — Проценко. Как Масленников вернётся, мальчишник устроим. Без мальчишника всё равно не дадим тебе жениться.

   — Не возражаю, только у Пети с запасами, наверное, слабовато. А, Петя?

   — Как-нибудь уж постараюсь, товарищ капитан. — Петя открыл флягу, налил водки в кружки, стоявшие перед Ваниным и Сабуровым.

Но не успели они поднести кружки к губам, как плащ-палатка поднялась, и Масленников, весёлый, шумный, растрёпанный Масленников, появился на пороге блиндажа.

   — Подождите, — поднял он руку. — Что вы делаете? Без меня?

Бросившись к Сабурову, Масленников схватил его, приподнял с места, обнял, расцеловал, отодвинул от себя, посмотрел, опять придвинул к себе и снова расцеловал, — всё в одну минуту. Потом плюхнулся на третью, стоявшую у стола табуретку и басом крикнул:

   — Петя, водки мне!

Петя налил ему водки.

   — За Сабурова, — произнёс Масленников. — Чтобы он скорее стал генералом.

Но Ванин, подняв кружку, улыбнулся своей грустной улыбкой и возразил:

   — А я за то, чтобы он поскорее стал учителем истории.

   — Значит: или — или, — улыбнулся Сабуров. — А я готов всю остальную жизнь быть поливальщиком улиц, если бы из-за этого война кончилась хоть на день раньше. Разумеется, победой. Может, за неё и выпьем? — Он выпил залпом и, переведя дух, добавил: — А что до учителей — то после войны все мы понемножку будем учителями истории... Ну, как там в доме, а? — повернулся он к Масленникову.

   — В доме правит Конюков; объявил себя начальником гарнизона, нацепил старый «Георгий» и говорит, что носит его в ожидании, когда комбат выдаст законно причитающийся ему согласно приказу командующего орден Красной Звезды. Петя, что смотришь? — крикнул Масленников. — Кружки пустые.

Сабуров искоса посмотрел на Масленникова, но, решив, что тот всё равно валится с ног от усталости и ему, так или иначе, надо спать, не стал возражать. Петя налил им ещё по одной.

   — Интересно, что Петя никогда не ошибается: всегда наливает ровно по сто грамм, — заметил Ванин.

   — Точно, товарищ старший политрук.

   — Я знаю, что точно. Даже если в разную посуду. Может, объяснишь секрет?

   — Я разливаю не на глаз, товарищ старший политрук, а на слух. Держу фляжку под одним углом и по звуку отсчитываю; раз, два, три, четыре, пять — готово!

   — Похоже, что ты после войны будешь работать в аптеке, — пошутил Масленников.

   — Никогда, товарищ лейтенант, — сказал Петя. — Вот уж именно — никогда! — с неожиданным жаром повторил он. — Зря вы думаете, товарищ лейтенант, что я так люблю считать каждую каплю, что даже после войны мечтаю об этом!

   — А ты часом не выпил, Петя? — улыбнулся Сабуров.

   — Да, товарищ капитан, когда вы выпили за победу, я тоже немного выпил. — Водка, против обыкновения, ударила Пете в голову, потому что еда была на исходе и он, экономя для командиров, за день съел лишь два сухаря. — После войны я буду работать по снабжению, как и работал. Но я мечтаю за такое время, когда всё, что я делал когда-нибудь раньше, показалось бы людям смешным. Я считался королём, потому что мог достать пятьдесят мешков картошки или три мешка репчатого лука. Но когда-нибудь, после войны, мне скажут: «Петя, достань в рабочую столовую устриц». И я скажу: «Пожалуйста». И к обеду будут устрицы.

   — А ты ел когда-нибудь этих устриц? — спросил Сабуров. — Может, они — дрянь?

   — Не ел. Я только к примеру хотел назвать что-нибудь такое, о чём вы сейчас меньше всего думаете. Налить вам ещё?

   — Нет, — отказался Сабуров, — довольно. — Он опустил голову на руки и задумался над тем, сколько людей, мечтавших, желавших, мысливших, каявшихся, погребено за эти полтора года в русской земле и никогда они уже не осуществят того, о чём думали. И ему показалось, что всё это исполнимое, но не выполненное, всё задуманное, но не сделанное теми, кто теперь мёртв, всей своей тяжестью ложится на плечи живых и на его плечи. Он задумался над тем, как всё будет после войны, и не мог себе этого представить, так же как не мог бы себе представить до войны того, что происходило с ним сейчас.

   — Чего загрустил? — спросил Ванин. — Генерал говорил с тобой?

Сабуров поднял голову.

   — Я не грущу, я просто думаю. — Он рассмеялся. — Почему у нас, если кто-нибудь задумается, считают, что он грустит? Петя, возьми автомат. Сейчас пойдём с тобой.

   — Куда? — спросил Масленников.

   — Обойдём позиции.

   — Поспите, Алексей Иванович. Утром…

   — Нет, утром обходить их... мне жизнь дороже, — усмехнулся Сабуров.

   — Тогда я с вами, — вызвался Масленников.

   — Нет, я один. — И Сабуров положил руку на плечо Масленникова. — Всё, Миша. Когда командир возвращается в часть, его принимают как гостя первые полчаса, а потом хозяин снова он. Понял? Ложись спать. Ты бы тоже вздремнул, — вставая, посоветовал Сабуров Ванину.

   — Я уже, — улыбнулся Ванин. — Никак политдонесение не кончу, три раза засыпал.

   — А ты их скучно пишешь, — съязвил Сабуров, — так скучно, что сам в это время засыпаешь, а представь себе, как другие засыпают, когда их читают!

Сабуров и Петя вышли из блиндажа. Масленников растянулся на койке и сразу же, по-детски посапывая носом, заснул, а Ванин сел за стол и, положив перед собой незаконченный лист политдонесения, задумался. Потом полез под койку, достал оттуда потрёпанный клеёнчатый чемодан и вытащил из него толстую общую ученическую тетрадь. На первой странице её было написано: «Дневник».

Он положил дневник рядом с листком сегодняшнего политдонесения и подумал, что, может быть, именно то, что он записывает в эту заветную тетрадь, и нужно было писать в политдонесениях. Разговоры, мысли, чувства, события, показывающие людей с неожиданной стороны, — всё, что он записывал, потому что это было интересно ему, — может быть, именно это и вообще интересно, а то, что он пишет каждый день по графам «положительные явления», «отрицательные явления», — не особенно интересное для него, может быть, так же неинтересно и для тех, кто будет читать.

В эту минуту, приподняв плащ-палатку, в блиндаж вошла Аня.

   — Здравствуйте, товарищ старшин политрук, — сказала она.

Ванин поднялся ей навстречу.

   — А где капитан Сабуров? — спросила Аня.

   — Ушёл в роту, скоро вернётся.

   — Разрешите обратиться к вам?

   — Пожалуйста.

   — Назначенная в ваш батальон военфельдшер Клименко по месту назначения явилась, — доложила Аня. Потом, опустив руку, спросила: — А Алексей Иванович скоро будет?

   — Скоро.

   — Хочу его поскорее увидеть.

   — Сочувствую вам, — улыбнулся Ванин. — он скоро будет. Садитесь.

Они сели и с минуту молчали.

   — Не смотрите на меня так. Я никого не просила об этом.

   — Знаю.

   — И он не просил.

   — Знаю. Я просил.

   — Вы?

   — Я. И прекрасно, что это вышло, что вы здесь. Мы тут с Алексеем Ивановичем часто спорили. Мы с ним очень разные люди. Но как бы вам это объяснить... Стойте, вы же меня давно знаете, — вдруг прервал себя Ванин.

   — Конечно, товарищ Ванин, — сказала Аня. — Кто же из сталинградских комсомольцев вас не знает?

   — Когда мы тут встретились с Сабуровым, то поспорили из-за зелёных насаждений. Помните, мы все тут зелёными насаждениями увлекались. Он мне доказывал, что, предвидя войну, мы поменьше должны были заниматься этим и побольше многим другим. И я с ним, в общем, даже согласился. Но вы помните, с каким увлечением мы это делали, как это было хорошо!

   — Помню, — сказала Аня.

   — Это же было счастье, — продолжал Ванин убеждённо, — самое настоящее счастье. Мне всегда хотелось, чтобы у всех было счастье, и всё, что я делал, я делал дли этого. Иногда ненужные мероприятия проводил — для этого, лишние директивы писал — всё равно для этого. Так я, по крайней мере, всегда считал.

Хотя Ванин говорил путано и сбиваясь, но Аня понимала, что он говорит о том, что мучило его всё это время.

   — А вот сейчас, — сказал Ванин, — хотя мне всегда казалось, что я всё делал правильно и для счастья людей, — сейчас я всё-таки чувствую, что, наверное, прав Сабуров: может быть, меньше нужно было зелёных насаждений, меньше вольных движений на физкультурных парадах, меньше красивых слов и речей, — больше надо было топать с винтовками и учиться стрелять. Но я же тогда так не думал, это же я теперь, задним числом, здесь, на берегу Волги, так считаю. Вы понимаете меня?

Ванин откинул падавшие на лоб волосы, и Аня вспомнила давнее комсомольское собрание, где Ванин выступал с трибуны, горячился вот так же, как сейчас, и так же откидывал со лба назад мешавшие ему пряди. Не всё, что Ванин говорил сейчас, ей было понятно; то, что он говорил, наверно, было лишь продолжением его споров с Сабуровым, но она понимала главное, что перед ней сидит очень хороший и очень добрый человек.

   — Да... — снова прервал себя Ванин. — Вот и я говорю: особенно рад я, что вы будете с Алексеем Ивановичем вместе, когда кругом происходит всё такое, чёрт его знает, страшное или не страшное, но, в общем, трудное для человека. Хорошо, когда вместе... Вы что, прямо с вещами?

Аня улыбнулась.

   — Вот вещи.

Она показала на большую, набитую до отказа санитарную сумку.

   — А ещё?

   — А ещё — всё, — сказала Аня.

Она сняла шинель и присела к столу.

   — А всё-таки мы зелёные насаждения опять тут устроим, — сказал Ванин. — Как были, так и будут.

   — Конечно, — согласилась Аня, невольно вспомнив тот Сталинград, через который она шла сюда сегодня.

Масленников пошевелился под шинелью, потом быстро сел на койке, нащупал сапоги, надел их на босу ногу, встал и подошёл к Ане поздороваться.

   — Вот и вы.

Ане было приятно, что он сказал так, как будто здесь давно ждали её.

   — Кушать хотите?

Аня отрицательно покачала головой.

   — Спать хотите?

Аня покачала головой.

   — Ничего не хочу. Я рада вас видеть.

   — Завтра у нас, наверное, будет тихо, — произнёс Масленников, то ли чтобы успокоить её, то ли чтобы просто продолжить разговор.

   — Моя старая комсомолка, — представил Ванин. — «Друзья встречаются вновь» — кажется, была такая картина?

   — Была, — сказала Аня.

   — Давно не видел кино. Тут «Правду» получили как-то, смотрел в ней список картин в московских кинотеатрах. Даже «Три мушкетёра» там идут.

   — Я видела «Три мушкетёра», когда совсем маленькая была.

   — С Дугласом Фербенксом? — спросил Масленников.

   — Да.

   — Говорят, теперь другие артисты играют. Дуглас Фербенкс умер.

   — Неужели? — удивилась Аня.

   — Умер, давно умер. И Мори Пикфорд умерла.

   — Неужели и Мори Пикфорд? — спросила Аня с таким огорчением, как будто это было самое печальное событие из всех, происшедших в Сталинграде за последний месяц.

   — Умерла, — жёстко сказал Масленников.

Собственно говоря, он не знал, умерла или жива Мэри Пикфорд, но, раз заговорив на эту тему, хотел поразить слушателей своей осведомлённостью.

   — А Бестер Кейтон? — с тревогой спросила Аня.

   — Умер.

Ванин рассмеялся.

   — Что смеёшься?

   — Говоришь о них, как будто пишешь сводку потерь за последние сутки.

   — Очень хороший был артист, — огорчилась Аня.

Ей было грустно, что Бестер Кейтон умер. Она вспомнила его длинную, печальную, никогда не улыбавшуюся физиономию, и ей стало жаль, что умер именно он.

   — Не умер он, — сказал Ванин, посмотрев на Аню.

   — Нет, умер, — горячо возразил Масленников.

   — Ну, ладно, пусть умер, — согласился Ванин, вспомнив о смешной стороне этого спора здесь, в Сталинграде. — Я пойду проверю посты, — добавил он, надевая шинель и этим тоже давая понять, что разговор окончен и в конце концов не так уже важно, умер или жив Бестер Кейтон.

   — Там капитан уже обходит, — сказал Масленников.

   — Он, может быть, в роте где-нибудь задержался, а мне всё равно надо проверить...

Ванин вышел из блиндажа.

   — А вы всё-таки прилягте, — предложил Масленников. — Мы вам тут в углу завтра койку сколотим, а пока на моей ложитесь.

Ане не хотелось ложиться, но она не стала спорить и, стянув сапоги, прилегла на койке, плотно, до самой шеи накрывшись шинелью.

   — Послушала вас, а спать не хочется, — улыбнулась Аня. — Рассказывайте, как вы здесь живете.

   — Прекрасно, — ответил Масленников таким тоном, словно перед ним была не Аня, а прибывшая из Читы делегация с подарками. Потом, спохватившись, что это же была Аня, которая не хуже его знает, что здесь происходит, добавил: — Сегодня все атаки отбили. Капитан прекрасно выглядит. Мы за него тут беспокоились.

   — Я тоже.

   — Но его даже не поцарапало. Генерал сказал, что представил его к ордену Ленина за то, что два раза ходил к Ремизову ночью. Ну, что же ещё? По случаю встречи вылили немного за победу. А я, про себя, и за вас выпил.

   — Спасибо.

   — Я очень рад, что вы здесь, — продолжал Масленников. — Знаете ли, когда все мужчины да мужчины, как-то грубеешь в этой обстановке. — Он почувствовал, что фраза у него вышла нарочито мужская, и залился румянцем. — Может, закурить хотите?

   — Я не курю.

   — Я тоже до войны не курил. Но в этой обстановке тянет. Время быстрее летит. Закурите.

   — Ну, хорошо, — согласилась Аня, понимая, что, закурив, доставит ему удовольствие.

Он вынул из кармана гимнастёрки единственную лежавшую там папиросу и подал Апе, сам же стал свёртывать самокрутку. Потом спохватился, что не дал спичку, вскочил, рассыпал табак из самокрутки, чиркнул спичку и поднёс Ане. Она неумело закурила, быстро втягивая и сразу же выпуская дым.

   — Может быть, всё-таки хотите кушать? — спросил Масленников.

   — Нет, спасибо.

   — А воды вам принести?

   — Нет, спасибо.

Масленников замолчал. Здесь под его защитой находилась жена его начальника и товарища, и он относился к ней с той трогательной предупредительностью, какая бывает только у мальчиков. Ему хотелось окружить её заботой, дать ей понять, что он самый верный друг её мужа, что она вполне может на него положиться и что вообще нет ничего такого, чего бы он не сделал ради неё.

Так они помолчали несколько минут.

   — Миша.

   — Да.

   — Вы ведь Миша?

   — Да.

   — Вы очень хороший.

Услышав эти слова «вы очень хороший», Масленников почувствовал, что хотя они, наверное, однолетки с Лией, но она чем-то много старше его.

   — Миша, — словно запоминая его имя, повторила она, закрыв глаза.

Когда Масленников о чём-то спросил её, она не ответила. Она заснула сразу, в ту же секунду, как закрыла глаза.

Он сидел один за столом в тишине, которая изредка прерывалась далёкими выстрелами. На койке, в двух шагах от него спала женщина, жена его товарища, очень красивая (как ему казалось), в которую он бы влюбился, если бы она не была женой его товарища (так думал он), и в которую он уже был влюблён (так было на самом деле, но он бы никогда себе в этом не признался). Он почему-то вспомнил брата и шумную подмосковную дачу, куда брат его часто ездил после того, как вернулся из Испании, и потом, когда вернулся из Монголии. Должно быть, потому, что брат много раз рисковал жизнью, он любил, чтобы в от приезды кругом него было шумно и весело. Он приезжал на дачу с красивыми женщинами, сначала с одной, потом, через год, с другой. Он был всегда шумный, весёлый, и казалось, что всё даётся ему легко — и друзья и любовь. И Масленников замечал, что от этого брату бывало скучно. Приехав на дачу в большой компании и с женщиной, которая казалась Масленникову такой замечательной, что он бы не отошёл от неё ни на шаг, брат вдруг говорил: «Мишка, пойдём на бильярд», — и они, запёршись, играли по три часа на бильярде. А когда стучали к ним в дверь и женский голос звал: «Коля», — брат прикладывал к губам палец и говорил: «Тс-с-с, Мишка», — и они молчали, пока лёгкие шаги не удалялись от двери, и тогда продолжали играть снова. Брат говорил: «А ну их к господу богу», — и Масленников удивлялся: ему было это непонятно и казалось, что сам он, если бы его звал этот женский голос, не смог бы вот так промолчать и играть на бильярде. Кончив играть на бильярде, брат возвращался ко всей компании и с той женщиной, на голос которой он только что не откликался, бывал так нежен, что казалось, он на всё для неё готов. А потом незаметно подмигивал Масленникову, как сообщнику, словно говоря: «Не в этом счастье, милый, не в этом счастье». Но Масленникову казалось, что счастье именно в этом.

Он вспомнил брата, и дачу, и бильярд. Где же брат? О нём давно уже ничего не было в газетах. И вдруг он представил себе, что брат погиб, и невольно подумал, что если те, кто бывал тогда в шумной компании на даче, и женщины тоже, узнают о гибели брата, они, конечно, поговорят о нём, наверное, даже выпьют за него и будут вспоминать, как бывали с ним на даче, а больше, пожалуй, ничего и не произойдёт. А вот если Сабуров погибнет — что тогда сделает Лия? Она, наверное, станет совсем не такая, как сейчас, с ней произойдёт что-то страшное. С теми же, кто бывал у брата, ничего страшного не сделается, и, может быть, поэтому брат уходил с ним играть на бильярде и не отзывался на их стук.

Он посмотрел ещё раз на Аню, и юношеская тоска по любви — не к ней, а вообще по любви, — охватила его. Ему очень захотелось дожить до конца войны, чтобы тоже приезжать к брату на дачу, и тоже не одному, но чтобы это было совсем не так, как у брата. Он стал придумывать, какая она будет, эта женщина, но когда думал о ней вообще, то наделял её самыми замечательными качествами, а когда воображал себе её лицо, ему чудилось лицо Ани.

Он задремал, сидя на табуретке у стола, и вздрогнул, когда его окликнул Ванин, вернувшийся с обхода постов.

   — Где Сабуров?

   — Ушёл.

   — Уже шесть часов, — сказал Ванин, — не иначе, как забрался в дом к Конюкову. Нигде его больше нет.