Жизнь в танце

Прошло четыре месяца. В последние дни октября раздался телефонный звонок из Лихтенштейна. Эдуард Александрович радостно сообщил:

— Только что разговаривал с Сергеем Лифарем. Он пригласил меня на свою выставку о балете. Приезжайте, поедем вместе в Лозанну!

В Вадуце меня ждал сюрприз. Фальц-Файн ездил к дочери в Монте-Карло. На обратном пути навестил в Лозанне Лифаря. Разговорил его и записал воспоминания на свой маленький репортёрский магнитофон. Вместе с Эдуардом Александровичем я прослушала запись. Сергей Михайлович рассказывал о Дягилеве, его знаменитых «Русских сезонах» и балетной труппе, в которой Лифарь, 17-летний красивый, как Аполлон, выпускник Киевской балетной школы Брониславы Нижинской, начал в 1923 г. свою карьеру. О встречах с Вацлавом Нижинским, Шаляпиным, Игорем Стравинским, Сергеем Прокофьевым, Бакстом, Пикассо, Жаном Кокто, Леже, Сальвадором Дали — бесконечная вереница сиятельных имён. О них и о себе — о жизни, отданной танцу. Увенчанной всемирной славой. Исполненной плодоносными трудами. Он танцевал в 98 балетах и был постановщиком многих из них. Создал Парижский институт хореографии, где передавал молодым своё божественное мастерство. Долгие годы руководил балетной труппой Гранд-Опера. Писал книги — об истории и эстетике балета: «Страдные годы», «История русского балета», «Мой путь к хореографическому творчеству», «Моя жизнь», «Танец», «Дягилев». Но это не всё. Была у него и другая всепоглощающая страсть — Пушкин. Рассказ Сергея Михайловича о том, как он пришёл к Поэту и стал страстным пушкинистом, был для меня самой важной частью его зафиксированных на плёнке воспоминаний.

— Как он удивительно рассказывает! Какой я молодец, что догадался его записать, спрятав магнитофон в карман пиджака! — Эдуард Александрович довольно смеётся. Ему очень хочется, чтобы я его похвалила. Что я и делаю — хвалю, благодарю. — Серёжа, конечно, не догадывался об этом. Поставь я эту штучку на стол, он тут же бы замолчал, рассердился, накричал на меня. В последнее время он стал очень раздражительным. Может, не совсем порядочно с моей стороны, но я пошёл на это преступление — ведь его дни сочтены. Рак печени. Дважды оперировали. Но всё бесполезно. Вчера по телефону сказал мне, что вновь обострение, чувствует себя скверно. Боюсь, что не сможет присутствовать на открытии выставки…

В очерке о Лифаре для «Советской культуры» я имела неосторожность упомянуть об этом записанном на магнитофон разговоре с Лифарем. И моя оплошность дорого обошлась Эдуарду Александровичу. Ею воспользовались недоброжелатели барона. А их было немало среди русской эмиграции. В перестройку они ещё не верили. Считали очередной блажью нового президента. Дескать, поиграет, поиграет в демократию, как некогда Хрущёв, а потом всё вновь вернётся на круги своя. Фальц-Фейна называли ренегатом. Но к этому эпизоду я ещё вернусь.

И вот мы едем в Лозанну. Эдуард Александрович лихо гонит по австостраде. Через три часа я уже увидела Женевское озеро. Над ним висели низкие клокастые облака. В горах погода меняется неожиданно. Только что сияло солнце, и вдруг неизвестно откуда набежали тучи. Чёткие контуры озера, скал, неба размылись, потонули в мягкой синеватой дымке. Весь пейзаж стал объёмнее, наполнился воздухом, как на полотнах импрессионистов. Фальц-Фейн остановил машину у входа в отель «Bellerive».

— Сейчас я тебя познакомлю со своей бывшей супругой. Она ещё вчера приехала в Лозанну. Вместе с ней и Лилиан Алефельд пообедаем. Я уже договорился с ними. А потом пойдём на выставку.

Я взмолилась:

— Позвольте мне не присутствовать на этом обеде. В Лозанне я никогда не была. Предпочитаю побродить по городу.

— Но тебе надо покушать. Перестань капризничать! Пойдём — нас уже ждут!

— Пожалуйста, не настаивайте. Пообедаю в каком-нибудь ресторанчике. Я в самом деле хочу посмотреть на город.

Эдуард Александрович достал портмоне.

— В таком случае, возьми деньги на обед! — он пытался всучить мне 100 франков. Я обиженно оттолкнула банкноту. — Но ты моя гостья и я обязан о тебе заботиться! — увещевал меня барон.

— Вы что думаете, если мы из соцстран, так уж и нищие! — С этими словами я выскочила из машины.

Гнев и гордость душили меня. Понемногу успокоилась. Вспомнила, как именитые наши соотечественники беззастенчиво клянчили у барона деньги. Оказавшись в командировке в каком-нибудь европейском городе и растратившись на тряпки, звонили ему, жаловались на безденежье, просили помочь. Сердобольный барон тут же высылал им требуемую сумму. Эти попрошайки и приучили Фальц-Фейна подавать милостыню всем своим закордонным гостям. Глупо было сердиться на Эдуарда Александровича за его жест. И тем не менее человек должен сохранять своё достоинство!

Погружённая в грустные размышления, я шла вдоль приозёрной набережной. По правую сторону — небольшие чистенькие гостиницы, на каждом шагу — уютные кафе, рестораны. В одном из них я и пообедала. Выбрала столик на террасе с видом на озеро. Обслужили меня быстро. И вновь брожу по городу. Аккуратные мальчики, в костюмах, при галстуках, катались на велосипедах. Улыбчивые, беззаботные лица прохожих. Благожелательность к иностранцу. На всём печать благополучия, достатка, размеренности. Боже! Неужели в самом деле есть на земле такие райские уголки?! И всё это не сон? Незаметно для себя оказалась в старой части города. Она мало чем отличается от центров других древних европейских городов. Царство готики. Кафедральная площадь с ратушей и огромным собором. Поблизости Исторический музей в здании «Ансиен Евеше» («Старинное епископство»). У входа — огромная афиша, извещающая о выставке Лифаря. Через несколько часов музей распахнёт двери для посетителей. Лозаннский университет. Я успела заглянуть в библиотеку славянской филологии. Без особой надежды спросила об архиве Марины Цветаевой. Где-то читала, что часть её рукописей сохраняется в местном университете. Рукописей, конечно, здесь не оказалось. По крайней мере, так мне сказали. Но разговаривали со мной мило и приветливо. Посоветовали увидеть дом № 3 на бульваре de Grancy. Раньше в этом трёхэтажном каменном здании находился пансион «Лаказ». Здесь в 1903—1904 гг. с сестрой и матерью жила юная поэтесса. Об этом извещает мемориальная доска на двух языках — французском и русском. Она установлена на средства университета. Я сфотографировала её при тусклом свете угасающего дня. Подумать только, в Швейцарии чтят память русского поэта! А на родине мужественная женщина Надежда Ивановна Лыткина уже несколько лет ведёт яростную борьбу с властями за сохранение дома Марины Цветаевой на бывшей арбатской Собачьей площадке!

Я вернулась в отель. Эдуард Александрович переоделся в национальный костюм Лихтенштейна — тонкого чёрного сукна пара, пиджак украшен золотыми позументами, под ним белоснежная сорочка с золототканым галстуком — необходимой принадлежностью национальной одежды. До чего же он был красив в ней! «Товарищ барон» превратился в респектабельного аристократа. На руке — фамильный перстень и золотой «Ролекс». Их он надевал только в особо торжественных случаях. Барон был сердит на меня. Держался подчёркнуто отчуждённо. Дружеское «ты» сменил на холодное «Вы».

Его предсказание сбылось. Вчера Лифаря в тяжёлом состоянии увезли в больницу. Хлопоты, волнения вокруг выставки выведут из равновесия даже здорового человека. А Сергея Михайловича свалили в постель. Вернисаж открылся без него. Такого столпотворения город не помнил. Со всей Европы, но более всего из Парижа, съехались друзья, звёзды балета, искусствоведы, поклонники его таланта. Были гости и из Америки. В залах в буквальном смысле негде было яблоку упасть. Я пожинала плоды своей гордости — одиноко стояла средь шумно болтающей толпы. Ко мне подошёл молодой человек с большим альбомом в руке: «Барон Фальц-Фейн просил передать его вам».

Это был прекрасно иллюстрированный каталог выставки. Я отыскала в толпе Фальц-Фейна и благодарно кивнула ему. Эдуард Александрович выдерживал характер — так и не подошёл ко мне до окончания вернисажа.

Грустно рассказывать об истории этого уникального, теперь уже разрозненного собрания. Начало ему положил Сергей Дягилев. Половину дягилевского архива после его смерти унаследовал Лифарь. Другая попала к Борису Евгеньевичу Кохно[194]. И позднее была продана библиотеке Парижской оперы[195]. Сергей Михайлович пополнял пушкинскую коллекцию всю жизнь. Когда он перебрался жить в Лозанну, ему потребовалось два грузовика, чтобы перевезти весь свой архив. Большая часть его ныне распродана. Сначала пошла с молотка редчайшая библиотека русских книг. Затем уникальные документы по истории балета. Но и то, что осталось, поражает воображение. Редчайшие фотографии, эскизы и костюмы к балетным постановкам, выполненные Бакстом, Бенуа, Леже. Портреты Лифаря — масло, графика, скульптура — работы Пикассо, Сальвадора Дали, Жана Кокто, Миро, Шагала, Непо, Ива Брайера, Дерена. Афиши к спектаклям, дипломы, переписка, авторские книги Лифаря. Почётные награды, а среди них Золотой пуант — первая из учреждённых во Франции премий за особые достижения в балете. Она была присуждена танцовщику в декабре 1955 года. На вернисаже ему должна быть вручена ещё одна награда — золотая медаль «500 лет объединения Лозанны». Представитель мэрии города передал её для Лифаря через графиню Алефельд. Это был знак благодарности за щедрый дар Сергея Михайловича — экспонаты выставки целиком переходили в собственность города. А могли бы быть завещаны России. О причинах, помешавших сослагательному наклонению стать глаголом в настоящем или прошедшем времени, расскажу дальше. В тот же день Лифарь получил от Министерства культуры приветственную телеграмму по случаю открытия выставки. Очевидцы утверждали: привет из Москвы обрадовал Сергея Михайловича несказанно больше, чем золотая медаль от города Лозанны.

Ночевала я в Женеве у болгарских друзей. Они забрали меня после вернисажа. До Женевы — 30 километров. Почти как расстояние от центра Москвы до Кольцевой дороги. Тридцать минут езды. На другой день после обеда за мной заехал Фальц-Фейн, и мы вернулись в Вадуц. Он всё ещё дулся на меня. Всю дорогу молчал. Я пыталась объяснить свой поступок. И мы, кажется, помирились. На другое утро я уезжала в Вену. Расставание было грустным. Эдуард Александрович молча готовил на кухне кофе. Сквозь слёзы я смотрела на печальный, в унисон нашему настроению, пейзаж за огромными витринами окон. Снежные нашлёпки за эти два дня подползли к самому дому. Кроны деревьев ещё больше поредели. Ветер раскачивал макушки, и они колыхались, словно огненные языки пламени. Я прощалась с Вадуцем будто с живым человеком. И была убеждена, что никогда больше не увижу его. Эдуард Александрович бодрился — ведь он снова оставался один в своём огромном, забаррикадированном снегами доме. В последний раз взглянула на пунцовое чудо на подоконниках — заботливый хозяин ещё до Лозанны внёс горшки с геранью внутрь. И про себя сказала им: «Прощайте!»

Вдогонку медленно отплывающему от перрона поезду полетели последние слова: «До скорого. Приезжай с дочкой на Рождество кататься на лыжах!»

Жизнь распорядилась по-своему — в декабре я не приехала в Лихтенштейн. Не приехала и три года спустя, когда по дороге в Париж намеревалась навестить Фальц-Фейна. Интуиция меня не подвела — я навсегда распрощалась с городом, в котором осталась частица моей души. С самим же Эдуардом Александровичем виделась несколько раз — и в Болгарии, и в Москве. Иногда получаю от него письма. Но писать он не любит, предпочитает время от времени звонить мне в Софию. Рассказывает о своих ошеломляющих успехах в России. Об изданных наконец на родине мемуарах дедушки, генерала Епанчина, — «На службе трёх императоров». О том, как замечательно отпраздновал свой юбилей на Херсонщине. Об организованной им в Петербурге удивительной встрече с потомками Романовых. И возвращении княжеского архива в Лихтенштейн. Сообщил, что его вновь пригласили в Болгарию на чествование 120-летия освобождения Болгарии от турецкого ига. И о переведённой на русский язык и изданной на Украине книге его дяди «Асканья-Нова»…

Недавно я получила эту книгу[196] в подарок от Эдуарда Александровича. Её автор — Владимир Фальц-Фейн — был родным, младшим, братом Фридриха Эдуардовича, основателя «оазиса в степи» — Асканья-Нова. Вступительное слово написал последний потомок этого славного рода барон Фальц-Фейн. Эдуард Александрович выразил свою заветную цель жизни в заголовке предисловия — «Исполнил долг перед предками и Украиной».

Уважаемый читательI

Сегодня в твоих руках удивительная книга об удивительном человеке, посвятившем свою жизнь освоению и обновлению таврийских степей, нынешнего юга Украины. Безводные в те времена, изнывающие от беспощадного южного солнца и потому почти безлюдные, эти степи ждали мужественного и незаурядного человека. И он пришёл. Это был Фридрих Эдуардович Фальц-Фейн…

Это не просто обращение к читателю, это завёт умудрённого жизнью человека к тем, кому предстоит созидать новую жизнь на обломках самовластья:

Однажды я себе сказал: ещё до ухода из этой жизни ты должен познакомить украинского читателя с документально подтверждённой историей старой, до 1920 года, Асканья-Нова. <…>

Я рад, что принял участие в издании этой уникальной, по отзыву читателей многих стран, книги. Счастлив, что могу сегодня поведать украинцам правдивую биографию старой Асканья-Нова. Зная неискажённое историческое прошлое, мы можем надеяться на будущее и строить его таким, какое возвысит наше человеческое достоинство, приумножит наши возможности положительно влиять на собственную судьбу .

Эдуард Александрович всё такой же — мужественный и незаурядный, как дядя. Энергичный, неунывающий, безустально отдающий все силы служению Родине. Он сумел завоевать её любовь и признание.