«Любопытство почты»

Итак, двадцать документов из голландских хранилищ и несколько писем Вильгельма Оранского из советского архива.

Имя Пушкина в большинстве материалов отсутствует: в частности, в четырёх письмах Вильгельма Оранского к Николаю I поэт не упомянут ни разу. Однако документы открывают некоторые существенные моменты, прямо относящиеся к дуэльной трагедии.

Во-первых, в дипломатическую переписку просочились — порою искажённые, но иногда верные — сведения о реакции русского общества на убийство Пушкина.

Во-вторых, в переписке 1836—1837 годов находятся новые штрихи, дополняющие прежде известный облик врага Пушкина посла Геккерна, многое объясняющие в его взглядах, психологии и поведении.

Третий важный слой фактов относится к позиции верховных властей Нидерландов и России, прежде всего — Николая I.

Напомним последовательность событий.

30 января (11 февраля) 1837 года, на другой день после смерти Пушкина, Геккерн послал своему министру иностранных дел барону Верстолку ван Зеелену первую депешу о происшедшем событии, изображая себя и Дантеса в выгоднейшем свете и не допуская даже мысли об отставке:

«Потомок африканского негра, любимца Петра Великого, г. Пушкин унаследовал от предка свей мрачный и мстительный характер…

Полученные им около четырёх месяцев тому назад омерзительные анонимные письма разбудили его ревность и заставили его послать вызов моему сыну, который тот принял без всяких объяснений…

Однако в дело вмешались общие друзья, и, зная, что дуэль погубила бы репутацию жены г. Пушкина и повредила бы его детям, сын мой счёл за лучшее дать волю своим чувствам и попросил у меня согласия на брак с сестрой г-жи Пушкиной…

Два месяца спустя, 22/10 января, брак был совершён в обеих церквах в присутствии всей семьи… .

Демону ли зависти, чувству ли ревности, никому, так же, как и мне, непонятному, или какому-либо другому неведомому побуждению следует приписать то, что произошло затем? Не знаю; но только прошлый вторник (сегодня у нас суббота), в ту минуту, когда я собирался на обед к графу Строганову, и без всякого видимого повода, я получаю письмо от г. Пушкина. Моё перо отказывается воспроизвести все отвратительные оскорбления, которыми наполнено было это низкое письмо…

Встреча противников произошла на другой день, в прошлую среду. Дрались на пистолетах. У сына была прострелена рука навылет, и пуля остановилась в ребре, причинив сильную контузию. Г. Пушкин был смертельно ранен и скончался вчера днём. Так как его смерть была неизбежна, то император велел убедить его, чтобы он умер как христианин, послал ему своё прощение и обещал позаботиться о его жене и детях.

Нахожусь пока в неизвестности относительно судьбы моего сына. Знаю только, что император, сообщая эту роковую весть императрице, признал, что барон Ж. Геккерн не мог поступить иначе. Его жена находится в состоянии, достойном всякого сожаления. О себе уж не говорю…

Если что-нибудь может облегчить моё горе, то только те знаки внимания, которые я получаю от всего петербургского общества. В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же как и граф и графиня Строгановы, покинули мой дом только в час пополуночи»[772].

Однако через два дня, 2(14) февраля, Геккерн посылает уже куда более взволнованную, растерянную депешу. На этот раз посол пишет о возможной своей отставке, но предостерегает министра: «Немедленное отозвание меня было бы громогласным выражением неодобрения моему поведению… Совесть моя говорит, что я не заслуживаю такого приговора, который сразу бы погубил всю мою карьеру». 3(15) февраля Геккерн апеллирует к Вильгельму Оранскому с просьбой о назначении к другому двору.

Очевидно, за два-три дня обстановка в петербургских верхах переменилась. Хотя следствие, которое вёл Бенкендорф по поводу анонимных писем, не дало видимых результатов, царь принял решение — прогнать Геккерна.

Что же произошло?

Ещё 28 и 30 января Геккерн передал министру иностранных дел К. В. Нессельроде пять документов, относящихся к дуэли, и они были показаны царю[773], в их числе — преддуэльное письмо Пушкина. Таким образом, царь быстро узнал текст этого документа и содержащиеся в нём обвинения Геккерну. Очевидно, тогда же Николай высказал мнение, окончательно определившее судьбу посла: позже в военно-судном деле Дантеса отмечалось, что «помещённые в письме Пушкина к отцу подсудимого, министру барону Геккерну, дерзкие, оскорбительные выражения не могли быть написаны без важных причин, которые отчасти поясняются самим содержанием письма и объяснениями Пушкина в присутствии секундантов»[774].

Иначе говоря, царь не верил в невиновность Геккерна; к тому же — оставались подозрения насчёт его причастности к анонимному пасквилю, задевшему, между прочим, самого Николая.

В последние дни января 1837 года столица была сильно возбуждена известием о гибели Пушкина; атмосфера накалялась.

30 января Жуковский, а 2 февраля — граф А. Ф. Орлов получили анонимные письма, обвинявшие иностранцев в гибели национального поэта. В связи с этим состоялось совещание царя с Бенкендорфом, полагавшим, что письма доказывают «существование и работу общества»[775].

Царь, несомненно, был раздражён «неприятностями», которые ему доставили последние события, и часть его гнева оборачивалась против нидерландского посла.

Именно к 2 февраля, когда было приказано тайно, не допуская особых почестей, похоронить Пушкина,— мнение императора насчёт Геккерна уже сложилось. На другой день, 3 февраля 1837 года, Николай отправил цитированное выше письмо Анне Павловне, извещая, что будет писать Вильгельму с курьером. Тогда же, 3 февраля, было отправлено и другое, известное, письмо Николая брату Михаилу (лечившемуся за границей), где говорилось о «гнусном поведении» Дантеса и Геккерна, причём последний аттестовался «сводником» и «гнусной канальей».

4 февраля царь описал происшедшие события в письме к своей сестре Марии Павловне, герцогине Саксен-Веймарской, отзываясь о Пушкине с пренебрежением и скорее сочувствуя Дантесу (о Геккерне вообще не говорилось)[776].

Заметим, что Николай I не хочет распространения известий о Геккерне: сёстрам Анне и Марии он не сообщает никаких подробностей на его счёт. И только с Михаилом Павловичем, как самым близким,— полная откровенность.

Очевидно, царь считал дело Геккерна щекотливым и не желал лишней огласки, опасаясь оказаться одним из действующих лиц всей истории; к тому же для общественного мнения Николай находил важным подчёркивать предсмертное обращение поэта к христианству и благодеяния, оказанные его семье. Распространение толков о Геккерне и Дантесе усиливало бы впечатление правоты и мученичества поэта.

В те дни, когда царь отправил своим августейшим родственникам три известных сообщения о смерти Пушкина, было послано и четвёртое — Вильгельму Оранскому: не то, которое позже пойдёт со специальным курьером, а, видимо, краткое, предварительное (текст его тоже неизвестен). Обычное почтовое время от Петербурга до Гааги составляло примерно неделю, и 12 (24) февраля принц Оранский уже отвечал Николаю:

«Дорогой Николай!

Всего два слова, чтобы использовать проезд курьера, тем более что Поццо[777] послал его сюда по моей просьбе, не зная, что я имел бы случай отвечать на твоё письмо о деле Геккерна через посредство стремительно возвращающегося Геверса, который вот уже три дня в пути.

Я пишу тебе очень поспешно: сегодня у нас святая пятница и приготовления к причастию.

Геккерн получит полную отставку тем способом, который ты сочтёшь за лучший. Тем временем ему дан отпуск, чтобы удалить его из Петербурга.,

Всё, что ты мне сообщил на его счёт, вызывает моё возмущение, но, может быть, это очень хорошо, что его миссия в Петербурге заканчивается, так как он кончил бы тем, что запутал бы наши отношения бог знает с какой целью»[778].

Из письма принца видно, что царь уже намекнул в своём послании на необходимость отзыва Геккерна, но не сообщил подробностей, а Вильгельм склонен ещё соблюсти декорум — дать послу отпуск, чтобы удалить из России. Нетрудно заметить, что принц сразу связал новую ситуацию с прежней: с той обидой, которую прошедшей осенью Геккерн нанёс двум монархам, изложив в официальной депеше свою беседу с Николаем I (намёк на запутывание отношений «бог знает с какой целью»).

Наконец, 8(20) марта 1837 года Вильгельм Оранский отвечал на доставленное курьером то самое письмо Николая I от 15(27) февраля 1837 года, которое не терпело «любопытства почты»[779].

Вот перевод основной части ответного послания из Гааги:

«Дорогой, милый Никки!

Я благополучно получил твоё письмо от 15/27 февраля с курьером, который прибыл сюда, возвращаясь в Лондон, и я благодарю тебя за него от всего сердца, ибо та тщательность, с которой ты счёл нужным меня осведомить об этой роковой истории, касающейся Геккерна, служит для меня новым свидетельством твоей старинной и доброй дружбы.

Я признаюсь тебе, что всё это мне кажется по меньшей мере грязной историей, и Геккерн, конечно, не может после этого представлять мою страну перед тобою; поэтому для начала ему дан отпуск, и Геверс, с которым отправляется это письмо, вернётся в Петербург в качестве секретаря посольства, чтобы кто-либо всё же представлял перед тобою Нидерланды и чтобы дать время сделать новый выбор. Мне кажется, что во всех отношениях это не будет потерей и что мы, ты и я, долгое время сильно обманывались на его счёт. Я в особенности надеюсь, что тот, кто его заменит, будет более правдивым и не станет изобретать сюжеты для заполнения своих депеш, как это делал Геккерн.

Здесь никто не понял, что должно было значить и какую истинную цель преследовало усыновление Дантеса Геккерном, особенно потому, что Геккерн подтверждает, что они не связаны никакими кровными узами. Геккерн мне написал по случаю этого события. Я посылаю тебе это письмо с копиями его депеш к Верстолку, где он знакомит того со всей этой историей; и вот также копия моего ответа Геккерну, который Геверс ему везёт. Я прошу тебя после прочтения отослать всё это ко мне обратно…»[780]

Сквозь это послание Вильгельма Оранского, конечно, «просвечивает» исчезнувшее письмо Николая I от 15 (27) февраля. Как и в предыдущем ответе Вильгельма, имя Пушкина не встречается: для принца всё это — «история, касающаяся Геккерна». Вероятно, такова же была и тональность письма императора. Для обоих самое существенное во всём эпизоде, конечно, неподобающие его званию действия голландского посланника.

В каких же действиях обвиняется Геккерн?

Письмо Вильгельма содержит термины и обороты, очевидно, повторяющие или приближающиеся к соответствующим высказываниям Николая. Слова «гнусный», «гнусность поведения» при характеристике двойной игры и лживости посла содержались в упомянутом письме Николая к Михаилу Павловичу от 3(15) февраля и, наверное, были повторены в письме к принцу Оранскому[781].

В конце письма Вильгельм (вероятно, последовательно отвечая на соответствующее послание Николая) останавливается на щекотливой проблеме усыновления, истинных отношений между Дантесом и Геккерном; в словах: «Здесь никто не понял истинную цель усыновления» — слышится эхо каких-то обвинений, высказанных царём по этому поводу.

Итак, из письма Вильгельма видны, по крайней мере, два пласта, составлявших письмо Николая: во-первых, о гнусности и лживости Геккерна, во-вторых, вопрос об усыновлении. Возможно, Николай сообщал Вильгельму какие-то неизвестные нам подробности, однако скорее всего письмо царя и по системе доказательств было похоже на послание Михаилу; беспокойство же императора насчёт «любопытства почты» является, очевидно, намёком на голландских министров и парламентариев, склонных вмешиваться в личные дела монархов (всё та же осенняя депеша Геккерна!). Ведь не русские же почтари дерзнут вскрывать пакеты императора, «любопытство» же голландцев будет преодолено личным курьером — от одного монарха к другому… И снова отметим, как настойчиво и в последнем из цитированных писем Вильгельм связывает случившееся с прежним поступком Геккерна («изобретение сюжетов», «мы оба сильно обманывались…»).

Не ожидая, таким образом, сенсационных откровений в письме Николая от 15 (27) февраля 1837 года, заметим одну важную подробность: в том послании, насколько можно судить по ответу Вильгельма, царь отчасти пользуется аргументацией самого Пушкина.

Положив рядом пушкинское письмо-вызов от 26 января 1837 года, цитированное послание Николая брату Михаилу и обнаруженные письма Вильгельма Оранского к Николаю, можно найти ряд совпадений, и, по-видимому, не случайных. Намёк на противоестественные отношения Геккерна и Дантеса содержался в словах Пушкина о «незаконнорождённом или так называемом сыне». Пушкин писал (о Дантесе и H. Н. Пушкиной): «Вы говорили, что он умирает от любви к ней»; Николай — Михаилу: «Он <Геккерн>… сам сводничал Дантесу в отсутствии Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто умирал к ней любовью». Фраза в письме Пушкина: «Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну» — была, надо полагать, основной формулой при объяснении Николая с Вильгельмом Оранским.

Тема «анонимных писем», резко выраженная в ноябрьском письме поэта к Геккерну, в январском приглушена. Вероятно, не поднимался этот вопрос и в переписке Николая I с Вильгельмом Оранским, хотя Геккерн, оправдываясь перед Нессельроде, говорил о двух обвинениях в его адрес, которые «могли дойти до сведения государя»,— сводничестве и анонимных письмах[782].