Два века
«Пиковая дама» начинается не только заглавием: один за другим следуют два эпиграфа. Сначала ко всей повести — «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. Новейшая гадательная книга».
Невнимательный читатель не увидит здесь ничего особенного: «Повесть о карточной игре, и эпиграф о том же!» На самом же деле автор, с лёгкой улыбкой, ненавязчиво, впервые представляет важнейшую мысль, одну из основных в повести… «Снижающим эпиграфом» назвал эти строки В. Б. Шкловский: ясно, что главная смысловая нагрузка эпиграфа — на слове новейшая «Гадательная книга, да ещё новейшая, изданная на серой бумаге, в лубочном издательстве — это мещанская книга, а не тайный фолиант на пергаменте»[550]. Попробуем взглянуть на текст и в несколько ином ракурсе: дремучая, из дальних веков, карточная примета — это ведь знак суеверия, непросвещённости; и тут же ссылка на новейшее издание, «последнее слово». Для читателей 1830-х годов пушкинский эпиграф звучал примерно так, как в наши дни ссылка на квантовую механику в книге о привидениях. Пушкина мало занимает борьба с суевериями: неизмеримо важнее проблема — новейшее — это лучшее ли? умнейшее? Или — всего лишь старое заблуждение, вытесняемое новейшим?.. Ведь Германн немец, представитель образованнейшей нации, да ещё инженер; новейшая профессия! В XIX веке подобные люди не веруют, «не имеют права» верить в чудеса, что являлись дедам и прадедам. Зато простодушный предок, веривший в духов и ведьм, находил естественным разные невероятные совпадения (вроде появления Пиковой дамы и т. п.); привидение пятьсот лет назад было куда менее страшным, чем теперь, просвещённый же потомок, твёрдо знавший, что духов нет, часто их боится поэтому куда больше. Слишком уверовав во всесилие новейшей мудрости, он вдруг теряется перед непонятным, страшным — тем, что обрушивается на него из большого мира и чего вроде не должно быть… Правда, «для вольнодумцев XVIII века именно отказ от идеи божественного промысла выдвигал на первый план значение случая, а приметы воспринимались как результат вековых наблюдений над протеканием „случайных процессов“»[551]. Однако эта система далеко не всегда утешала, приходилась «по сердцу».
Пушкин не раз писал о распространённом грехе полупросвещения, то есть незрелого самообмана… «Новейшая гадательная книга» — одна из формул этого состояния ума и духа…
После эпиграфа ко всей повести читатель сразу находил эпиграф к I главе, где также полускрыто сопоставление времён. Печатный текст несколько отличался от прежнего, рукописного:
А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули — бог их прости! —
От пятидесяти
На сто,
И выигрывали,
И отписывали
Мелом.
Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.
Пушкин заменил «озорные слова» во втором куплете на «бог их прости», а также снял отсылку («Рукописная баллада»), отчего эпиграф к I главе — единственный в повести — остался без обычного авторского указания, откуда он взят.
«Рукописная баллада», возможно, породила бы опасные ассоциации. Всего за несколько лет до того, примерно в 1824-м, точно таким же редким, хорошо запоминающимся размером были записаны знаменитые нелегальные стихотворения — песни Рылеева и Александра Бестужева («Ах, где те острова,//Где растёт трин-трава»)[552]. Пушкин, живший в Одессе, довольно быстро узнал тогда эти опасные куплеты: в одном из писем 1824 года брату Льву поэт цитирует: «А мне bene[553] там, где растёт трин-трава, братцы» (XIII, 86).
Понимал ли Пушкин, что современники догадаются о созвучии его эпиграфа с крамольнейшими строками, «рукописными балладами» декабристов? Несомненно. Разве мог он сомневаться, например, что свой стихотворный размер узнает один из авторов запретных стихов Александр Бестужев (Марлинский), находившийся в ту пору в кавказской ссылке? Примечательно и стремление Пушкина в черновике хронологически отдалить события: молодые люди, «связанные… обстоятельствами», собирались в столице сначала два, потом пять, три, наконец, «четыре года назад». Сознательно или невольно, такой расклад сближал историю игроков совсем с другими событиями, случившимися несколько лет назад. И Пушкин в окончательном тексте отменяет всякую хронологию: «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова».
Тем не менее современники уловили «странные сближения». Через двадцать пять лет в герценовской «Полярной звезде» под заглавием «Стихотворения Рылеева и Бестужева» будут напечатаны 18 трёхстиший, начинавшихся строками:
Ах, где те острова,
Где растёт трын-трава,
Братцы!
Последние же стихи:
Ты скажи, говори,
Как в России цари
Правят,
Ты скажи поскорей,
Как в России царей
Давят.
Как капралы Петра
Провожали с двора
Тихо.
А жена пред дворцом
Разъезжала верхом
Лихо.
А курносый злодей
Воцарился по ней
Горе!
Но господь русский бог
Бедным людям помог
Вскоре.
А в ненастные дни
Собирались они
Часто…
И вслед за тем, как часть того же рылеевско-бестужевского стихотворения, Герцен и Огарёв публикуют весь пушкинский эпиграф к «Пиковой даме»[554].
Понятно, что в предыдущих куплетах речь шла о свержении Петра III, восшествии на престол его жены Екатерины II, затем — о правлении и гибели «курносого злодея» Павла I.
О чём же — текст, начинающийся со строки «А в ненастные дни»? Если следовать за хронологией, то «собирались часто» после того, как «господь русский бог бедным людям помог», то есть в царствование Александра I; выходит, что речь идёт о декабристах, о тех, кто «занимался делом» в 1816—1825-м годах… Так, во всяком случае, должны были читаться строки «А в ненастные дни», присоединённые к предыдущим.
Издатели лондонской «Полярной звезды», конечно, не сами «сложили» сочинения разных авторов: они пользовались списками, ходившими по России; так, запрещённые стихотворения Пушкина и других поэтов, попавшие во II книгу «Полярной звезды» (1856), были почерпнуты из богатейшего собрания, составленного московскими друзьями Герцена. Публикация же 1859 года, куда вошли и строки «А в ненастные дни…», была, вероятно, прислана И. С. Тургеневым и П. В. Анненковым[555]. В старинных рукописных собраниях постоянно встречаются стихи Рылеева и Бестужева с прибавлением строк о тех, кто «в ненастные дни… занимались делом»[556]. Без сомнения, многие владельцы и распространители потаённого текста помнили, что он включает хорошо знакомый, не раз читанный в печати эпиграф к I главе «Пиковой дамы». Помнили это также Герцен и Огарёв, но вслед за своими корреспондентами присоединили пушкинский эпиграф к рылеевско-бестужевским строкам: выходило, что тем самым признаётся единство текстов; что I главе пушкинской повести предшествовал фрагмент опаснейшей «песни», некогда пропетой Рылеевым и Бестужевым; а ведь «Пиковая дама» задумана через два года и напечатана через семь лет после казни Рылеева и ссылки Бестужева!
Некоторые исследователи позже склонялись к мысли о потаённом присутствии декабристов в пушкинской повести. Любопытно, что В. Е. Якушкин в своём описании пушкинских рукописей, приведя эпиграф «Пиковой дамы» «А в ненастные дни…», комментирует: «Это отрывок из известной песни „Знаешь те острова“, принадлежащей многим авторам»[557].
Такой взгляд, однако, не встретил поддержки; слишком неуместным было бы пародировать строки погибших опальных друзей; слишком весомым документом в пользу авторства самого Пушкина остаётся его письмо, от 1 сентября 1828 года, где, между прочим, впервые цитировались строки «А в ненастные дни…»: текст тот самый, что позже, в конце 1832 или начале 1833 года появится на 15-м листе тетради № 842: «Успокоился ли ты? — спрашивал Пушкин Вяземского.— Пока Киселёв и Полторацкие были здесь, я продолжал образ жизни, воспетый мною таким образом —
А в ненастные дни собирались они
часто
Гнули (— — — —) их (— — —)! от 50-ти на 100
И выигрывали и отписывали
мелом.
Так в ненастные дни занимались они
делом».
(XIV, 26)
Итак, стихи сочинены Пушкиным («воспетый мною»), но очень похожи на рылеевско-бестужевские; сходство, замеченное многими современниками, конечно, использовано поэтом сознательно… Н. О. Лернер писал, что «Пушкин просто воспользовался лёгким, весёлым размером для своей шутки»[558]. Полагаем, однако, что поэт не шутил. Трудно, может быть, и невозможно полностью развернуть мелькнувшую пушкинскую мысль; следует, конечно, избегать слишком прямых комментариев, которые подчёркивали бы здесь, в «Пиковой даме», «потаённую связь», «знак единомыслия» Пушкина и декабристов. Однако нельзя и совсем игнорировать «эхо» 1825-го в повести 1834-го… В ненастные дни 1833 года в Болдине, трудясь над «Пиковой дамой» (а также «Медным всадником» и «Пугачёвым»), Пушкин вспоминал и тех, которые некогда «собирались часто», а потом за своё дело, за один декабрьский, ненастный день, пошли в Сибирь, на Кавказ — игра же (человеческая, историческая) «пошла своим чередом…».
Главный смысл этого дальнего, мимолётного художественного воспоминания (так же как и других, более прямых разговоров о 14 декабря) мы видим в стремлении Пушкина — понять таинственный ход, «черёд» истории и судьбы.