1826—1830

Итак, чего в самом деле хотели верхи?

Общий политический курс: арестовано и сослано много людей — террор, страх… Но в то же время отставлены Магницкий, Аракчеев и некоторые другие одиозные фигуры прошлого царствования; свод декабристских показаний передан для серьёзного секретного рассмотрения. С начала 1826 года обозначился достаточно популярный поворот во внешней политике, вскоре приведший к войне с Турцией, поддержке восставших греков — тогда как прежде общественное мнение было раздражено безразличием Александра I к судьбе Греции и т. п.

Обращено внимание на крестьянский вопрос: царские рескрипты министру внутренних дел от 19 июля и 6 сентября 1826 года предписывали дворянам «христианское и сообразное с законами обращение с крестьянами»[292].

Крестьянский вопрос — один из главных в открывшемся 6 декабря 1826 года Секретном комитете (В. П. Кочубей, П. А. Толстой, И. В. Васильчиков, А. Н. Голицын, И. И. Дибич, М. М. Сперанский; производители дел Д. Н. Блудов, Д. В. Дашков, позже М. А. Корф). Царь приказал членам комитета выяснить, «что ныне хорошо, чего оставить нельзя и чем заменить. Какие материалы к сему употребить <…>. Еженедельно уведомлять меня при наших свиданиях об успехах дела, которое я почитаю из важнейших моих занятий и обязанностей. Успех, который оным докажется, будет лучшая награда трудящимся[293], а мне душевное утешенье»[294].

25 апреля 1827 года царь передал в Комитет одобренную им записку М. М. Сперанского[295]. Смысл идеи Сперанского и Николая заключался в некоторых частных узаконениях — прежде всего, в запрещении продавать крепостных без земли. Эта мера, по мнению автора записки, «прекратит личную продажу их в виде собственности или движимого имущества; уничтожит то унизительное понятие, какое внутри и вне России имеют о рабстве крестьян»[296].

Однако Сперанский и царь хорошо понимали, что «сии основные меры не разрешат всех затруднений, не установят ещё с твёрдостию крестьянского положения, не прекратят с одной стороны злоупотреблений худых помещиков, а с другой продерзостей и неповиновения крестьян»[297]. Поэтому на будущее предлагались и другие преобразования, смысл которых в том, что «отношения помещичьих крестьян к владельцам земли должны быть почти те же, как и крестьян казённых к казне»[298]. Притом предлагалось облегчить и порядок «увольнения крестьян». Сперанский заканчивал записку надеждою, что «прекращение всех сих и сим подобных стеснений послужило бы наилучшею мерою постепенного перехода из крепостного в свободное состояние. К сему надлежит токмо пересмотреть и расширить существующие ныне положения»[299].

Слова, как видим, весьма важные: крепостных крестьян хотят уравнять с казёнными (государственными), толкуют о переходе «в свободное состояние», и всё это не «болтовня для газет и иностранцев», но секретнейший, деловой разговор меж главными лицами империи!

Именно в те дни и недели, когда Пушкин в Петербурге был «прощён» вторично — 31 августа 1827 года,— на 46-м заседании Комитета началось обсуждение плана Сперанского — Николая I. Мы чуть позже вернёмся к результату этого обсуждения, пока же констатируем: Николай I в 1827-м, выступая как глава правящего класса, предлагал дворянству, в его же интересах, поступиться частью своих прав ради сохранения остального.

Разумеется, всё делается за плотно закрытыми дверями; но многое известно…

Кроме крестьянского дела, в этот же период обсуждались и многие другие важнейшие элементы общественной и политической жизни.

Николай I — апологет неограниченной власти, уверенный, что в обозримом будущем самодержавие единственно возможная для России форма правления. Ни о каких демократических, конституционных преобразованиях речь идти не может, и в этом одном уже существенное отличие от регулярных возвращений Александра I к идеям конституционного ограничения самодержавия. Однако после 1826 года делаются попытки укрепления законности; в течение нескольких лет группа дельных чиновников (возглавляемая Сперанским, Балугьянским, Корфом) проделывает огромную работу по кодификации, завершённую в начале 1832 года изданием «Полного собрания законов» и «Свода законов Российской империи».

Одновременно власть искала, как укрепить и расширить социальную опору режима: Комитет 6 декабря изыскивает способы для учреждения «среднего состояния», иначе говоря, определённого поощрения буржуазных элементов. Для этого разрабатывается проект (реализованный в начале 1830-х гг.) — о почётном гражданстве; параллельно были осуществлены и другие меры, стимулировавшие промышленное развитие и буржуазию; учреждение Мануфактурного совета, открытие Технологического и Лесного институтов, преобразование горного законодательства, поощрительная таможенная система.

Без сомнения, всё это было направлено не к ослаблению, а укреплению самодержавно-крепостнической системы; однако, во-первых, даже подобные меры объективно, независимо от воли их создателей, способствовали развитию капитализма, постепенному подтачиванию «незыблемых устоев»; а во-вторых, в 1826—1830 годах одни проекты подобных реформ даже у скептиков и «людей оппозиции» рождали надежды на «славу и добро»: ведь не было ещё известно, как пойдёт дело дальше,— в то время как революционных возможностей, революционных сил в стране уже не было. И ещё не было…

Неслучайно в конце 1820-х годов ряд лиц, находившихся в отставке, полуопале в связи с 14 декабря, немалое число людей, не желавших прежде «служить и прислуживаться», возвращается на службу.

Одним из первых николаевских секретных комитетов был учреждённый 14 мая 1826 года «Комитет устройства учебных заведений». Царь требовал, чтобы «дело шло поспешнее», и в 1828 году новый устав был утверждён.

В нём уже заметны те охранительные тенденции, что особенно расцвели в 1830—1850-х годах, однако в 1826—1830 годах отмена некоторых прежних александровских ограничений, гонений создала известное оживление и в области просвещения: был сильно ослаблен натиск мистического фанатизма, столь явный в 1821—1825 годах; увеличено число лет обучения в гимназиях, усилена практическая сторона обучения.

О цензуре уже говорилось. Напомним хронологическую канву главных событий в этой области[300].

1826 год, начало января. Николай I отдаёт повеление министру народного просвещения А. С. Шишкову «о скорейшем проведении и окончании дела об устройстве цензуры»[301].

10 апреля 1826 года. Шишковский («чугунный») цензурный устав утверждён царём; поспешная реакция испуганных верхов на декабризм. Смысл устава заключается в сильнейшем контроле власти над словесностью; не только «пресечение» вольных сочинений, но и проникновение в намерения авторов, прямое вторжение правительства в литературу.

Лето 1826 года. Появление ряда записок влиятельных верноподданных лиц, где выражается сомнение в эффективности подобного устава. Основная, наиболее часто повторяемая идея тех записок,— необходимость для правительства не столько пресекать, сколько действовать усилиями «приверженных к правительству писателей».

Один из создателей III Отделения, фон Фок, советует Бенкендорфу овладевать общественным мнением, которое «не засадишь в тюрьму, а прижимая, его только доведёшь до ожесточения»[302]. Прибалтийский генерал-губернатор маркиз Паулуччи предлагает царю (24 мая 1826 г.) составить особое литературное общество «для оппозиционного действия против революционных сочинений»[303]. Булгарин советовал действовать «ласковым обхождением и снятием запрещения писать о безделицах, например, о театре и т. п. Ласковый приём И. А. Крылова государем императором произвёл благоприятнейшее впечатление в умах литераторов и публики, нежели какое-нибудь важное пожертвование в пользу наук и учебных заведений <…> Неискусными мерами наша цензура не только не достигла сей цели и не произвела желаемой пользы, но только раздражила умы и повредила правительству странными своими поступками <…> Вместо того, чтобы запрещать писать противу правительства, цензура запрещает писать о правительстве и в пользу оного»[304].

Шишков, отвечая Булгарину, пугал правительство опасностью «соблазнительности слишком свободных суждений в печати»; напоминал, что, например, при Александре I «позволялось писать о свободе крестьян, и, кроме нарочно изданных о сём книг, все почти наши журналы наполнены были разными о сём рассуждениями. Что же из сего последовало? Обстоятельства сии не укрылись от простого народа, и беспрепятственное печатание подобных статей принято было несомнительным знаком желания правительства дать крестьянам свободу. Отселе произошло неповиновение их помещикам и частые бунты, которые даже и до сего времени пресечены быть не могут. Я очень помню, что одна взбунтовавшаяся большая вотчина, при всеподданнейшем прошении на имя блаженной памяти государя императора, представила книжку Вестника Европы, в которой рассуждаемо было о пользе освобождения крестьян, как доказательство, что само правительство подало повод к таковым с их стороны действиям, и что они, не повинуясь своему помещику, только входят в его виды»[305].

Главное же возражение Шишкова всем критикам — что его устав уже подписан царём: 15 июля 1826 года началась подготовка соответствующего устава цензуры иностранной.

Такова была «цензурная ситуация» перед отъездом царя в Москву на коронацию.

Затем вдруг происходят определённые перемены.

8 ноября. Проект цензуры иностранных книг неожиданно царём не подписан. Создан временный комитет для его рассмотрения.

15 ноября (в тот же день, когда Пушкин оканчивает записку «О народном воспитании») — смелая докладная записка Д. В. Дашкова «О цензурном уставе»[306].

21 ноября царь фактически соглашается на пересмотр «чугунного» устава: «В стране, где всё было регламентировано до последней запятой, произошло неслыханное событие: явочным порядком комитет приступил к пересмотру цензурного устава! Началась упорная и длительная борьба за отмену старого и введение нового цензурного устава»[307].

1827—1828 годы. Тайная выработка нового цензурного устава (возможные авторы-редакторы Д. В. Дашков, В. Ф. Одоевский, Н. И. Греч) [308].

22 апреля 1828 года. Царь утверждает новый цензурный устав, значительно более либеральный, чем прежний. На другой день Шишков уходит в отставку.

Итак, в течение двух без малого лет произошёл переход от крайне жесткой формы контроля над печатью к более гибкому, либеральному уставу 1828 года; согласно заключению Государственного совета отныне цензуре «не представляется уже в обязанность давать какое-либо направление словесности и общему мнению; она долженствует только запрещать издание или продажу тех произведений <…>, кои вредны в отношении к вере, престолу, добрым нравам и личной чести граждан. Она представляется как бы таможней, которая не производит сама добротных товаров и не мешается в предприятия фабрикантов, но строго наблюдает, чтобы не были ввозимы товары запрещённые»[309].

Позднейший николаевский цензурный зажим шёл уже в рамках устава 1828 года, а также — ряда инструкций и дополнений к нему. Но это уже события 1830—1850-х годов. В конце же 1820-х столь редкостное явление, как замена одного коренного установления другим в течение очень краткого времени, имело сильное влияние на «состояние умов».

М. И. Гиллельсон безусловно прав, отмечая, что «на первых порах отмена цензурного устава 1826 года возбудила надежды на торжество более либеральной литературной политики. Надо думать, что и Пушкин не избежал подобных иллюзий <…> Борьба вокруг цензурного устава в какой-то мере отразилась на творческих замыслах Пушкина»[310].

Таковы были в самом общем виде противоречивые российские политические обстоятельства конца 1820-х годов. Кроме ряда демагогических деклараций и приёмов высшей власти, направленных к усилению авторитета, популярности и страха в народе,— кроме обмана, нужно отметить довольно значительные колебания правительства в выборе курса. История цензурного устава — пример особенно наглядный, но подобные же качания наблюдались и в крестьянском вопросе, и в отношении гражданских прав, и даже в области террора и репрессий.

Ничто не может ярче продемонстрировать скрытые пружины тогдашней политики, нежели судьба наиболее серьёзной из предполагавшихся реформ — крестьянской.

Казалось бы, царское одобрение записки Сперанского — решающий аргумент для Комитета 6 декабря. Однако высшие сановники, связанные сотнями нитей с правящим дворянским классом-сословием, находят способы замедления и противодействия даже отнюдь не коренным, частным мерам ограничения крепостничества. Они мастерски топят проект, которым занимается сам царь!

На 46-м заседании Комитета (31 августа 1827 г.) по поводу записки Сперанского было записано в «журнале»: «Комитет, отдавая полную справедливость достоинству сего труда, но находя, что в деле, столь важном, надлежит действовать с величайшей осторожностью и предусмотрительностью, положил, что записка тайного советника Сперанского долженствует ещё быть внимательно и подробно рассмотрена каждым из членов в особенности, а потом снова внесена в комитет для общего рассуждения»[311].

28 сентября 1826 года на 52-м заседании (а позже — ещё и ещё раз) предлагалось при любом «послаблении» крепостным «для предупреждения лживых и неосновательных догадок о будущих отношениях крестьян и помещиков дать чувствовать, сколь священно и неотъемлемо пред правительством и законом право сих последних на собственность владеемой ими земли; и о сём сказать с некоторой осторожностью, положительно, но кратко и почти мимоходом как о праве, которое не может быть подвержено сомнению; при этом рекомендательно прибавить несколько слов и о крепостном праве помещиков на крестьян»[312].

Меж тем Комитет 6 декабря придумал план, который и был через Кочубея передан Николаю I[313].

Это ярчайший пример сопротивления со стороны могучего дворянского бюрократического аппарата, казалось бы, ничем не ограниченному самодержцу. Все соображения Николая как будто приняты (иначе нельзя — царю не возражают). В «Записке» Кочубея говорится об «унизительном, противоестественном торге людьми», с сожалением и даже презрением упоминаются «необразованные, закоснелые в грубых привычках» крепостники. Однако от согласия с монархом Комитет незаметно переходит к запугиванию: напоминает, что «класс закоснелых — к сожалению, ещё многочисленный»: они любую меру в пользу крестьян сочтут «стеснением», и хотя это «без сомнения» не должно остановить «мудрое и твёрдое правительство», но, с другой стороны, возможны «ропот, волнение умов, боязнь»: речь идёт, понятно, о сопротивлении правительству справа, со стороны реакционного дворянства; с другой стороны, крепостники не раз заявляли, что и крестьяне начнут волноваться, узнав о малейших свободах; наконец, дворянство и так взбудоражено ссылкою сотни декабристов, хотя и выступавших против своего сословия, но всё же — родственников, друзей…

Царя пугают, но в то же время — Кочубей отнюдь не ярый крепостник: он реальный политик, учитывающий злобу, потенциальное сопротивление помещиков. Поэтому предлагаются меры, которые бы резко ослабили впечатление от нового закона: нужно растворить его в обширном комплексе других законопроектов, в основном — благоприятных для дворянства; получив ряд новых прав и льгот (дворянские пансионы, пенсии, существенные препятствия разночинцам в получении дворянства) — получив всё это, «благородное сословие», по мысли Комитета, легче «проглотит» и закон о непродаже крестьян без земли[314].

И Николай I отступил. Согласился на подготовку большого, многосложного «закона о состояниях»; немедленные меры в пользу крепостных были таким образом отложены на длительный срок.

Сперанский хорошо знал предысторию крестьянского вопроса и потому писал, что ограничение крепостного права было и прежде, при Александре I, «многократно помышляемо», но «мера сия по разным уважениям всегда была отлагаема»[315].

«Разные уважения» — выразительная формула: это для власти прежде всего опасность народного бунта, революции, но также и сопротивление дворянства, бюрократии. В 1827 году угроза слева была, конечно, ослаблена, но постоянно держала власть в напряжении. 53 из 65 крестьянских волнений, зафиксированных в 1826 году, приходилось на вторую половину года, после коронационных манифестов. Правительство было сильно напугано повсеместным крестьянским «комментарием» к событиям, «начали дворян вешать и ссылать на каторгу, жаль, что всех не перевешали»[316].

Итак, в 1827-м «аппарат», реакционное дворянство добилось отсрочки, проволочки, взяло верх над скромными реформаторскими планами высшей власти; в дальнейшем главная оппозиция новым мерам была со стороны Государственного совета[317]. Кочубей утверждал, что новый закон будет готов к 6 декабря, «дню тезоименитства его императорского величества»[318], на самом же деле целых три года, с 1827-го по 1830-й, Комитет 6 декабря подготавливал «закон о состояниях», пока, наконец, текст его не был одобрен Государственным советом.

Трёхлетняя задержка! Но вот закон готов; не хватает царской подписи. Пушкин, о многом осведомлённый, 16 марта 1830 года писал Вяземскому: «…правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы» (XIV, 69).

Однако и в 1830 году Николай медлит, не подписывает; здесь не подходит традиционное объяснение — страх самодержавия перед европейскими революциями: ведь всё это было до получения известия об июльской революции 1830 года в Париже, за несколько месяцев до восстания в Польше. «Корень зла» — в противодействии со стороны бюрократии, дворянства. Не решившись утвердить важный акт, Николай I летом 1830 года посылает его на «апробацию» старшему брату Константину, в Варшаву. Надо думать, и здесь действовали тайные силы, могучие механизмы давления.

Константин отозвался быстро и определённо.

15/27 июля 1830 года в особой записке он решительно не советовал утверждать новый закон. Он полагал, что лучше было бы отдать его «на суд времени».

Мысль великого князя была формально прямо противоположной тому, что советовал в 1827 году Кочубей. Константину не понравилось, что сразу будет издан закон, касающийся многих отраслей. Иначе говоря — не нужно смешивать крестьянский вопрос с другими; Николай I, который и сам в 1827-м предлагал побыстрее запретить продажу крепостных без земли, отвечал брату: «Мысль сия была и моя; но причины, по коим я согласился на предположение вместе издать всё, столь уважительны, что я должен был уступить общему мнению»[319].

Снова — «разные уважения», «столь уважительны»…

Впрочем, отвергая общий закон, Константин отнюдь не поощрял брата и к изданию отдельного указа о непродаже дворовых. Вообще старший брат сообщает младшему свою «непреодолимую мысль, что касательно существенных перемен, лучше казалось бы отдать их ещё на суд времени, по крайней мере по главнейшим предметам. Правда, что наш Великий учредитель чинов <Пётр I> не ждал своего времени и предупреждал оное; но ему не пременять, ему назначено было творить и созидать»[320].

Сравнение николаевского царствования с петровским крайне любопытно — и прямо противоположно пушкинскому призыву к Николаю — «во всём будь пращуру подобен…»

Великий князь не упускал случая задеть самолюбие брата-императора.

Высказав некоторые общие идеи, Константин (вероятно, с помощью опытных экспертов) основательно разобрал «крестьянский закон», пугая Николая возможными последствиями. Он писал, что любое ограничение продажи крестьян и дворовых без земли или запрет переводить крестьян в дворовые «стесняет власть и права помещиков <…> Такое понятие о действиях нового положения не может иметь других последствий, как ропот и неудовольствие»; великий князь полагал, что запрет ударит более всего по самым бедным помещикам (которые-де и так многим недовольны, ожесточены); сверх того приводятся аргументы (довольно парадоксальные, но не лишённые определённого резона!), что крестьянам от нового положения, может быть, и хуже станет. «Цель закона, — резюмировал Константин, — заключается в уничтожении существующего в России рабства, а причины оного не содержатся в употреблении помещиком своих крестьян в личные прислуги»[321].

Иначе говоря, незачем делать отдельные послабления при сохранении крепостничества в целом: или всё — или ничего…

В условиях 1830 года Константин, явно выступая в унисон с многочисленным дворянством, уверенно советует не делать ничего.

Так могучий, придворный, бюрократический механизм, то предлагая издать общий закон (в 1827-м), то оспаривая его в пользу частного улучшения (1830), а затем и это опровергая,— замедлил, отложил в долгий ящик, утопил весьма серьёзный проект Сперанского, имевший, впрочем, дальний прицел на общую «эмансипацию» крепостных.

Не возражая, верноподданно кланяясь, бюрократия добивалась своего.

Царь испугался, отступил. И как раз после этого, в 1830—1831 годах — новый тур европейских революций, польское восстание: всё это для крепостнической оппозиции подарки, усиливающие эффект запугивания…

Отдельные элементы предполагавшегося большого «закона о состояниях» были, как известно, приняты в начале 1830-х годов (почётное гражданство, права дворянства и другие). Однако «по дороге» был потерян проект, чуть-чуть смягчавший крепостничество!

Надежды Пушкина, и, конечно, не одного его, на великие перемены не сбывались…

Следующая серьёзная попытка — снова приняться за крестьянский вопрос — была предпринята лишь в середине 1830-х годов (всего, как известно, в течение николаевского царствования сменилось одиннадцать секретных комитетов по крестьянскому вопросу)[322]. Царь довольно отчётливо понимал причины неудачи «крестьянских проектов» в Комитете 6 декабря. В начале 1834 года он обратился к своему любимцу П. Д. Киселёву со следующими словами насчёт «преобразования крепостного права»: «Я говорил со многими из моих сотрудников и ни в одном не нашёл прямого сочувствия; даже в семействе моём некоторые были совершенно противны; несмотря на то, я учредил комитет из семи членов для рассмотрения постановлений о крестьянском деле. Я нашёл противодействие <…> Помогай мне в деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением при исполнении, <…> и осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не могу»[323].