Глава вторая «СИЛЬНА, КАК СМЕРТЬ, ЛЮБОВЬ»

Глава вторая

«СИЛЬНА, КАК СМЕРТЬ, ЛЮБОВЬ»

Окончание войны отнюдь не означало возвращения к прошлой, сытой и обеспеченной жизни — первые послевоенные годы, как и следовало ожидать, оказались тяжелыми. Фрейд возобновил психоаналитическую практику еще в 1917 году, и с учетом того, что число людей, страдающих нервными и психическими расстройствами, за годы войны резко возросло, в желающих обратиться к Фрейду и его ученикам недостатка не было.

Вопрос заключался в их платежеспособности — сбережения среднего класса истощились. Платить установленные Фрейдом довоенные гонорары они не могли, а если и могли, то с учетом стремительной инфляции эти деньги быстро обесценивались. С этой точки зрения наибольший интерес для Фрейда представляли появившиеся в Вене американцы — они платили по 10 долларов за сеанс, а доллары были твердой валютой! Правда, сказать, что американцы и англичане валом валили к Фрейду, было нельзя. Многие относились к нему с понятным предубеждением, и потому на Берггассе являлись лишь самые смелые и эксцентричные. Да и то не столько за реальной помощью, сколько из интереса: им было любопытно узнать, что же это за штука такая — психоанализ.

Финансовое положение Фрейда было таковым, что он не брезговал никаким видом дохода, в том числе и «бартером». «Недавно ко мне пришел один американец из штаба Вильсона, — писал он Абрахаму 5 февраля 1919 года. — Он принес две корзины провизии и обменял их на экземпляры „Лекций“ и „Обыденной жизни“…»

Ситуация осложнялась тем, что Фрейд был главным кормильцем огромной семьи: на его деньги жили оказавшиеся безработными сыновья, жена, дочь Анна, теща, Минна, овдовевшие сестры Роза и Паула. Кроме того, в его финансовой поддержке нуждались ученики, и прежде всего Отто Ранк, отдававший все силы на работу в Международной психоаналитической ассоциации и подготовку различных психоаналитических изданий.

Сам Фрейд вряд ли в одиночку справился бы с этим финансовым бременем, и потому в его бюджете играли немалую роль деньги, которые время от времени присылал из Штатов шурин Эли Бёрнейс, которого Фрейд не любил еще со времен, когда ухаживал за Мартой. Попытка Эли «украсть приданое Марты» дала Фрейду повод до конца жизни не любить шурина и не общаться с ним, а письма сестры, в которых та переживала из-за измен мужа, лишь усилили эту неприязнь. Фрейд не испытывал ни малейшей благодарности к Эли за присылаемые им деньги, считая, что тот таким образом лишь отдает старые долги. Как только ситуация несколько улучшилась, Фрейд был «рад сообщить, что никто из семьи больше не зависит от скудных и нерегулярных субсидий Эли»[245].

Однако холодной зимой 1919 года до этого было еще очень далеко. В какой-то момент Фрейд стал даже подумывать о переезде из Вены в Англию, для чего стал брать уроки английского, чтобы «освежить язык».

Ко всем неприятностям добавились болезнь и смерть от рака Антона фон Фройнда. Сделанные им пожертвования обесценились и подходили к концу, и надо было подумать о том, где изыскать новые средства на развитие психоаналитического движения.

Тем не менее, несмотря на все эти трудности, Фрейд продолжает оставаться «отцом» своей «первобытной орды» молодых психоаналитиков, круг которых продолжает расти.

Именно в это время в число его ближайших учеников входят Вильгельм Райх (1897–1957), считающийся в США едва ли не зачинщиком «сексуальной революции»; молодая галицийская еврейка Елена Дейч (урожденная Розенбах); странноватый Виктор Тауск; американец Джеймс Стречи, которого Эрнест Джонс, будучи недоволен переводами Абрахама Брилла, прочил в переводчики трудов Фрейда на английский, и т. д. С каждым из этих учеников у Фрейда были свои, по-своему интимные отношения.

Так, Елена Розенбах поначалу появилась в доме Фрейда как пациентка, в ходе психоанализа, в полном соответствии с принципом переноса, влюбилась в него, и Фрейд, по сути дела, устроил ее брак с врачом Феликсом Дейчем. В дальнейшем Феликс Дейч стал на какое-то время личным врачом Фрейда, а Фрейд задействовал свои связи, чтобы пристроить его на работу в английскую миссию, что обеспечивало вполне сносное существование.

Когда у Фрейда возникли проблемы с Тауском, он передал его в качестве пациента Елене, и в июле 1919 года, по следам самоубийства Тауска, Фрейд писал Лу Андреас-Саломе (бывшей одно время любовницей и Тауска): «Признаюсь, я не скучаю по нему. Я давно уже считал его бесполезным и даже потенциально опасным».

Одновременно Фрейд продолжал напряженно работать, понимая, что война бросила теории психоанализа жесткий вызов, на который было необходимо достойно и как можно быстрее ответить. Вызов этот заключался в том, что ужасы войны, с одной стороны, казалось, подтвердили мысли Фрейда о важности бессознательного в повседневном поведении и психике человека, а с другой — поставили под сомнение, что все виды «неврозов» имеют сексуальную, либидозную этиологию.

«Среди военных врачей имелись и знакомые с методами психоанализа, — писал М. Г. Ярошевский в своей статье о Фрейде. — Пациенты, которые у них теперь появились, страдали от неврозов, сопряженных не с сексуальными переживаниями, а травмировавшими их испытаниями военного времени. С этими пациентами сталкивается и Фрейд. Его прежняя концепция сновидений невротиков, возникшая под впечатлением лечения венских буржуа в конце XIX века, оказалась непригодной, чтобы истолковать психические травмы, возникшие в боевых условиях у вчерашних солдат и офицеров»[246].

В поисках ответов на возникшие вопросы Фрейд принимается за один из самых фундаментальных своих трудов — «По ту сторону принципа удовольствия». Первому об этой работе он сообщает Ференци в письме, датированном 17 марта 1919 года, однако понятно, что сама работа была начата им еще зимой.

В этом же году выходит несколько новых статей Фрейда, наиболее значимыми из которых стали «Жуткое» и скандально знаменитая статья «Ребенка бьют».

В первой из них Фрейд, отталкиваясь от романа Гофмана «Песочный человек», пытается выстроить свою теорию страха, согласно которой в основе страха лежит возвращение в том или ином виде вытесненных в детстве первичных комплексов и страхов (например, комплекса кастрации и страха перед смертью).

В статье «Ребенка бьют» Фрейд делает скандально-сенсационный вывод о том, что многие дети сознательно напрашиваются на побои со стороны родителей, так как испытывают от этого неосознанное мазохическое удовольствие. В свою очередь, когда при них бьют других детей, являющихся их соперниками за любовь к родителям, они могут использовать садистское удовольствие.

«Описание инфантильных фантазий битья оказалось бы совершенно необозримым, если бы я не ограничил его, за некоторыми исключениями, случаями лиц женского пола. Я вкратце повторяю результаты. Фантазия битья у девочки проходит три фазы, из которых первая и последняя приходят на память как сознательные, а средняя остается бессознательной. Обе сознательные стадии представляются садистскими, средняя же, бессознательная — несомненно, мазохистской природы; ее содержание — быть избиваемой отцом, с ней связаны известный либидозный заряд и сознание вины. Избиваемый ребенок в обеих сознательных фантазиях — всегда кто-то другой, в фантазии средней фазы — лишь собственная личность фантазирующего; в третьей, сознательной, фазе со значительным перевесом избиваемыми оказываются исключительно мальчики.

Избивающее лицо сначала отец, позднее — какой-то его заместитель из отцовского ряда. Бессознательная фантазия средней фазы первоначально имела генитальное значение, она произошла из инцестуозного желания быть любимым отцом, желания, подвергнувшегося вытеснению и регрессии. С этим, с виду шатким соотношением связан тот факт, что девочки между второй и третьей фазами меняют свой пол, воображая себя в своих фантазиях мальчиками», — писал Фрейд в этой статье.

Таким образом, по Фрейду, нормативное сексуальное развитие мальчика может осуществляться лишь в случае, если он вытеснит свои инфантильные фантазии «о побежденном поле» в бессознательное или заменит в этих фантазиях отца матерью. В противном случае у него может развиться пассивная гомосексуальная направленность, коренящаяся во всё той же исходной бисексуальности человеческой природы.

* * *

В январе 1920 года Фрейда постиг первый в череде тех ударов, которые ему предстояло выдержать в ближайшие годы, — внезапно от гриппа скончалась его дочь София, оставив на руках мужа двух маленьких детей, самых любимых внуков Фрейда Эрнста и Хайнца.

Смерть дочери стала для Фрейда сильным ударом, и его тяжелые переживания по этому поводу, по мнению Ферриса и ряда других биографов, в итоге определили конечный настрой очерка «По ту сторону принципа удовольствия», который в определенном смысле можно назвать настоящей одой смерти[247].

Очерк «По ту сторону принципа удовольствия» в сознании современного человека ассоциируется прежде всего с символической парой Эрос и Танатос. Именно в этом очерке впервые прозвучала мысль о «великой противоположности между первичными позывами жизни и первичными позывами смерти». Именно в нем Фрейд впервые открыто связал между собой Эрос и Танатос[248], и можно сколько угодно спорить о правомочности этой связи, но бессмысленно отрицать, что эта пара, само это словосочетание давно уже стало неотъемлемой частью массового сознания, оказав влияние на развитие психологии, философии, литературы и искусства.

Вместе с тем значение этой работы Фрейда гораздо шире подобного обывательского взгляда, а кроме того, стоит перечитать ее, чтобы понять, какими причудливыми путями двигалась порой мысль Зигмунда Фрейда.

В сущности, именно в этой работе больше, чем в какой-либо другой, чувствуется, что Фрейд был не просто знаком с каббалой, но и находился под сильным влиянием ее идей, пытаясь дать им — в силу своего мировоззрения — не религиозную, а атеистическую, материалистическую интерпретацию. Чтобы понять это, достаточно сравнить первую фразу очерка («В психоаналитической теории мы без сомнения принимаем положение, что ход психических процессов автоматически регулируется принципом наслаждения, т. е. мы считаем, что этот процесс каждый раз возбуждается связанным с неудовольствием напряжением и затем принимает такое направление, что его конечный результат совпадает с уменьшением этого напряжения — с избежанием неудовольствия или порождением удовольствия»[249]) с «Предисловием к книге „Зоар“» одного из выдающихся каббалистов XX века Бааль Сулама — раввина Иегуды Ашлага («Как сказано мудрецами, сотворил Творец мир, чтобы насладить творения… И вдумайся: если замысел творения был в наслаждении творений, это обязывает сотворить в душах огромное желание получить то, что задумал дать им…»[250]).

Каббалист Михаэль Лайтман, ученик рабби Иегуды Ашлага, комментирует эти слова следующим образом:

«Каббалисты утверждают, что цель творения — привести создания к высшему наслаждению. И потому создал Творец души — желание получать это наслаждение. Причем поскольку хотел насладить их до состояния насыщения, то и создал желание наслаждаться огромным, под стать желанию насладиться. Таким образом, душа — это желание наслаждаться. И согласно этому желанию она получает наслаждение от Создателя, причем количество получаемого наслаждения можно измерить величиной желания»[251].

Сходство идеи, как видим, налицо. Забегая вперед скажем, что и основная идея очерка «По ту сторону принципа удовольствия» — о неразрывной связи «первичного позыва жизни» и «первичного позыва смерти» — отчетливо перекликается со знаменитой фразой «Песни песней» «Сильна, как Смерть, Любовь»[252] (8:6), а то, что Фрейд был знаком с этим произведением, сомнений не вызывает. Более того: стоит вспомнить, что авторство «Песни песней» традиция приписывает царю Соломону (Шломо), а «Шломо» — это второе имя, данное при рождении Зигмунду Фрейду. В еврейской традиции царь Соломон считается символом мудрости, одним из умнейших из всех живших на земле людей, которому дано было проникнуть в высшие тайны мироздания и читать в сердцах людей. Не исключено, что в глубине души Фрейд вслед за отцом если не приравнивал себя к легендарному царю, то, безусловно, усматривал между ним и собой некоторое сходство.

В первой главе очерка Фрейд подчеркивает, что принцип наслаждения является определяющим в формировании первичных сексуальных позывов, но так как внешние условия мешают его реализации и даже делают его порой опасным для организма, то «под влиянием инстинкта самосохранения „Я“ этот принцип сменяется принципом реальности, который, не отказываясь от конечного получения наслаждения, всё же требует и проводит отсрочку удовлетворения, отказ от многих возможностей последнего…» [253].

Затем Фрейд переходит к тому, что стало непосредственным поводом для написания очерка, — к пониманию природы «травматических неврозов» у вернувшихся с полей войны мужчин. При этом подчеркивается, что причиной такой травмы был не сам страх как таковой (напротив, страх, заключающийся в ожидании опасности, помогает человеку подготовиться к ней), а «испуг», то есть реакция человека на опасность, к встрече с которой он был не готов.

Фрейд не открывает ничего нового, когда говорит о том, что в состоянии бодрствования страдающие травматическим неврозом отнюдь не любят вспоминать о событии, которое его вызвало, но вот их сновидения полны кошмаров — «они возвращают больного к ситуации, при которой произошел несчастный случай, и он просыпается с новым испугом» [254]. Это поведение невротиков однозначно доказывает, что полученная ими травма «сидит» не в сознании, а в бессознательном, одним из проявлений которого и являются сновидения.

Однако, согласно теории самого Фрейда, любое сновидение является «исполнением желаний». Но тогда, справедливо замечает Фрейд, такому больному должны были бы являться «картины его здорового прошлого и желанного выздоровления»[255]. Значит ли тот факт, что вместо этого «травматическим невротикам» снятся кошмары, возвращающие их в обстоятельства получения травмы, что фрейдистская теория сновидений не состоятельна?

Фрейд, разумеется, не спешит с ответом на этот вопрос, а предлагает свои наблюдения за полуторагодовалым ребенком (вероятнее всего, собственным внуком от Софии), который то и дело забрасывал под кровать игрушки, а затем полюбил играть с привязанной за веревочку катушкой. Эта катушка то исчезала из поля его зрения, когда он опускал ее за кровать, то появлялась вновь, причем эта игра явно доставляла ему наслаждение.

Фрейд связал эту игру с тем неудовольствием, которое ребенок испытывал, когда мать оставляла его одного: исчезающая из поля зрения катушка как раз и символизировала для него уходящую мать. Но если он никак не мог повлиять на уход матери, то есть играл в этом событии пассивную роль, то в случае с катушкой эта роль становилась активной: только от него зависело, «исчезнет» ли катушка или появится вновь.

«Мы видим, что дети повторяют в игре всё, что в жизни произвело на них большое впечатление, и делают себя, так сказать, господами положения».

Возвращение невротика в сновидениях на место получения травмы, по мнению Фрейда, сравнимо с детской игрой, в которой вновь и вновь повторяется одна и та же ситуация, но в которой ребенок отводит себе активную роль «хозяина положения». В принципе, отсюда — рукой подать до известного метода лечения травматических неврозов: необходимо вернуть человека в те обстоятельства, при которых он получил травму, но дать ему при этом возможность повести себя иначе, контролируя ситуацию. Именно так, к примеру, Иван Гирин, главный герой романа Ивана Ефремова «Лезвие бритвы», излечивает мать Анны.

Однако Фрейд, называя эту общую черту невротиков и детей «вынуждением повторения», видит в этом пути реализации принципа удовольствия и проявление «первичных влечений» («позывов» в переводе Л. Голлербаха) человека.

«Какова же связь, существующая между сферой первичных позывов и вынуждением повторения?» — вопрошает Фрейд.

И тут же предлагает свой вариант ответа: «Здесь нам невольно приходит мысль, что мы напали на след общего характера первичных позывов, а быть может, и всей органической жизни вообще — характер, который до сих пор не был опознан, или, по крайней мере, достаточно подчеркнут. Первичный позыв можно было бы таким образом определить как присущую органической жизни тягу к восстановлению какого-то прежнего состояния, от которого живая единица была вынуждена отказаться под влиянием внешних мешающих сил…»[256]

Дальше следует вполне логичный вывод: «Если, таким образом, все органические позывы консервативны, приобретены исторически и направлены на регресс и восстановление прежнего, то успехи органического развития мы должны отнести за счет внешних нарушающих и отвлекающих влияний. Элементарное живое существо, начиная с самого своего возникновения, не захотело бы изменяться, при одинаковых условиях всегда захотело бы повторять тот же уклад жизни. Но в конечном итоге история земли и история ее отношений к солнцу должна была быть тем, что наложило отпечаток на развитие организмов. Консервативные органические первичные позывы восприняли каждое из этих насильственных изменений строя жизни и сохранили их для повторения; они должны производить ложное впечатление сил, стремящихся к изменению и прогрессу, в то время как они имеют в виду достижения старой цели старыми и новыми путями. Можно указать и на эту конкретную цель органического стремления… если мы признаем как не допускающий исключения факт, что всё живое умирает, возвращается в неорганическое, по причинам внутренним, то мы можем лишь сказать, что цель всякой жизни есть смерть…»[257]

Итак, слово сказано.

Новая концепция «первичных влечений» потребовала расширения понятия «либидо», что невольно создавало ощущение, что, по сути дела, Фрейд признал правоту Юнга. Почувствовав это, он спешит заявить: «Наше понимание (либидо. — П. Л.) с самого начала было дуалистическим, и оно теперь острее, чем прежде, с тех пор, как мы эти противоположности обозначаем не как первичные позывы „Я“ и сексуальные первичные позывы, а как первичные позывы жизни и первичные позывы смерти. Теория либидо, принадлежащая Юнгу, является, напротив, монистической: то, что свою единственную движущую силу он назвал либидо, должно было вызвать смущение, но не должно, однако, влиять на ход наших мыслей…»[258]

И снова идея о «первичном влечении к смерти» перекликается с известным библейским текстом — на этот раз «Екклесиастом», авторство которого по странному совпадению также приписывается всё тому же царю Соломону.

Вспомним:

«Всё идет в одно место: всё произошло из праха и всё возвратится в прах» (Екк. 3:20);

«Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти — дня рождения» (Екк. 7:1);

«И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который и дал его» (Екк. 12:7).

Разумеется, это не означает, что Фрейд писал «По ту сторону принципа удовольствия» под прямым влиянием «Екклесиаста», но очень вероятно, что после смерти дочери он перечитал его и это чтение не прошло бесследно.

Впрочем, эти идеи могли иметь и иной источник. Скажем, тот же Шопенгауэр, в числе прочего писавший: «И кроме того, смерть — великий повод к тому, чтобы мы прекратили свое существование в качестве я: благо тем, кто этим поводом воспользуется. При жизни воля человека лишена свободы: все его поступки, влекомые цепью мотивов, неизбежно совершаются на основе его неизменного характера… Смерть — это миг освобождения от односторонности индивидуальной формы, которая не составляет сокровенного ядра нашего существа, а скорее является своего рода извращением его: истинная, изначальная свобода опять наступает в этот миг, и поэтому в указанном смысле можно смотреть на него как на общее восстановление порядка…»[259]

Сам очерк Фрейд строил на основе разработанных им терминов метапсихологии, то есть единстве «топического», «динамического» и «экономического» моментов, пытаясь соединить психологию и физиологию, однако сегодня многие из этих рассуждений звучат для специалистов наивно и представляют разве что исторический интерес.

Вместе с тем его идеи о «навязчивом повторении», сущности эстетического наслаждения, которое получают люди от чтения произведений с трагическим сюжетом, о «неврозе судьбы» продолжают оставаться актуальными.

Надо заметить, что идея «первичного влечения к смерти» вскоре после публикации очерка в конце 1920 года была встречена скептически даже самыми верными последователями Фрейда. Фрейд и сам называл многие мысли этого очерка «спекулятивными», то есть носящими умозрительный и недоказанный характер.

Однако если бы центральная его мысль и в самом деле была в корне ошибочной и бесплодной, она вряд ли так прижилась бы в сознании человечества, оказав, повторим, влияние на самые различные области жизни и знаний.

И сегодня на основе единства и противоположности первичных влечений к жизни и смерти выстраиваются различные, зачастую опять-таки спекулятивные философские и биологические концепции. Например, концепция о «коллективном сознании вида», по которой любой вид живых существ коррелирует свою численность с помощью определенных Фрейдом двух первичных влечений. Иллюстрацией к этой теории обычно служит известный феномен массового самоубийства Флемингов, которое начинается внезапно и столь же внезапно, словно по некому невидимому сигналу, прекращается…

* * *

Необычайно важным событием 1920 года стал для Фрейда и для психоанализа в целом прошедший в Гааге с 8 по 10 сентября 6-й Международный психоаналитический конгресс, собравший 62 участника. Конгресс завершился грандиозным банкетом, который для изголодавшихся делегатов из участвовавших в Первой мировой войне стран показался фантастической сказкой.

К этому времени психоанализ уже совершал свое победное шествие по миру, включая и истерзанную Гражданской войной Россию. В 1921 году, согласно Валерию Лейбину, в Москве возродилось Русское психоаналитическое общество, активными участниками которого были М. В. Вульф, Н. Е. Осипов, И. Д. Ермаков, А. Р. Лурия и др.[260]

В Берлине в 1920 году открылся Психоаналитический институт — по сути дела, первое высшее учебное заведение, специализирующееся на подготовке психоаналитиков. Среди его выпускников был и один из крупнейших философов и провозвестников неофрейдизма XX века Эрих Фромм (1900–1980).

В июне 1920 года газета «Чикаго трибюн» предложила Фрейду 25 тысяч долларов за проведение психоанализа студентов Леопольда и Леба, убивших четырнадцатилетнего мальчика, чтобы доказать себе, что они являются «сверхлюдьми» по Ницше и найти ответ на вечный вопрос Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Сумма была огромной, но Фрейд, что показательно, отказался, сославшись на нездоровье, хотя в тот момент он еще вполне был в состоянии отправиться за океан.

Дело было именно в принципе — и это доказывает хотя бы то, что в октябре того же 1920 года Фрейд связался со своим племянником Эдвардом Бёрнейсом и предложил написать статьи для какого-нибудь популярного американского журнала. Бёрнейс обратился в «Космополитен», и журнал немедленно предложил по тысяче долларов за каждую статью, опять-таки немалую сумму, если статьи будут написаны на тему «Психическое место жены в доме». И Фрейд опять отказался потому, что не желал заниматься профанацией психоанализа.

В том же году голливудский продюсер предложил Фрейду свыше 100 тысяч долларов в обмен на его участие в фильмах о «великих любовных историях мира» и чтобы имя Фрейда появилось в титрах — и снова последовал отказ.

Эти отказы, согласитесь, никак не совмещаются с тем образом Фрейда, который создали некоторые фрейдофобы, обвинявшие его в алчности, обирании пациентов и готовности пойти на что угодно ради денег.

Фрейд явно избегал дешевой популярности и бежал от контактов с желтой прессой. Ему нужна была слава, он не мог жить без нее, но он не желал славы с оттенком скандальности (возможно, лет двадцать назад он был согласен и на такую славу, но не в 1920-х годах — в его личности за это время произошли серьезные перемены).

Тем не менее в 1921 году он едва не оказался в центре громкого скандала.

Центральным героем (а точнее, антигероем) этой истории стал американский психиатр Гораций Фринк, увлекшийся психоанализом и в 1911 году ставший секретарем Нью-Йоркского психоаналитического общества. Фрейд благоволил Фринку и прочил его на пост президента этого отделения международного общества (возможно, именно потому, что Фринк не был евреем — в этом Фрейд со времен Юнга не изменился). Вместе с тем, как это часто бывает с психиатрами, у Фринка были свои психологические и психиатрические проблемы. В начале 1921 года он появился в Вене, чтобы пройти психоанализ у Фрейда. В ходе анализа Фринк рассказал о своей «платонической дружбе» с молодой замужней женщиной — Анжеликой Бижур, которая была его пациенткой.

Как нетрудно догадаться, причину невроза Фринка Фрейд приписал подавляемому сексуальному влечению к Бижур. Соответственно, он и порекомендовал своему коллеге и пациенту перевести отношения с Бижур на «новый уровень» и, возможно, даже развестись с женой и жениться на Анжелике.

Летом 1921 года Анжелика Бижур сама появилась в Вене, встретилась с Фрейдом… и после этой встречи решила, что и в самом деле ей не стоит хранить верность своему супругу Абрахаму Бижуру. Позже она утверждала, что Фрейд также рекомендовал ей развестись и выйти замуж за Фринка, так как якобы, если она его отвергнет, он никогда не сможет вернуться в нормальное состояние и, возможно, даже станет латентным гомосексуалистом.

В результате Анжелика сообщила мужу, что желает соединить свою судьбу с Фринком, что привело Абрахама Бижура в ярость — по его мнению, Фрейд не имел никакого права вмешиваться таким образом в жизнь их семьи и играть роль вершителя судеб.

«Великий доктор, вы ученый или шарлатан?!» — вопрошал Бижур в неотправленном письме к Фрейду.

Затем Бижур стал требовать исключения Фринка из психоаналитического общества, угрожая в противном случае поднять скандал в прессе. Скандал мог быть и в самом деле грандиозным, но до него не дошло — возможно, из-за внезапной смерти Абрахама Бижура. Более того, в январе 1923 года Гораций Фринк был избран президентом Нью-Йоркского психоаналитического общества.

Однако ни это назначение, ни брак, созданный по прямому или косвенному совету Фрейда, не стали счастливыми. Психиатрические проблемы Фринка (видимо, носившие органический характер) обострились, его отношения с Анжеликой стали невыносимыми. Уже к концу 1923 года он не мог исполнять обязанности президента, а в 1924-м супруги решили развестись. Вскоре после этого Гораций Фринк предпринял попытку самоубийства.

Таким образом, вмешательство Фрейда в личную жизнь своих пациентов и попытка «скорректировать» ее вновь оказались неудачными, что, впрочем, видимо, не очень мучило отца психоанализа. Для него, судя по всему, это был еще один неудачный эксперимент, и не более того. Жизнь продолжалась.

В мае 1921 года Фрейду исполнилось 65 лет. И если до этого, говоря о себе как «об обычном старом еврее», рассуждая о смерти, он лишь рисовался, то число «65» — вопреки всяким прежним мистическим расчетам — видимо, стало для Фрейда и в самом деле пороговым. В письме Шандору Ференци, написанном вскоре после дня рождения, Фрейд пишет, что «неожиданно шагнул в настоящую старость», — и это признание звучит искренне, без тени фальши.

«На самом деле в старости остается только одна потребность: отдохнуть, — констатирует он. — И здесь совершенно ясный расчет. Поскольку я не смогу собрать плоды этого дерева, к чему мне сажать его? Подло, но честно».

Он также исповедуется Ференци в том, что его «не оставляет мысль о смерти, а иногда появляется впечатление, что семьи из моих внутренних органов спорят друг с другом, кому из них достанется честь закончить мою жизнь».

Возможно, именно с этими мыслями и был связан новый всплеск интереса Фрейда к оккультизму и паранормальным явлениям. Эти темы он в числе прочих обсуждал в сентябре 1921 года, когда все члены «тайного комитета» собрались на склонах Гарца в Северной Германии.

Но если попытаться охарактеризовать одним словом отношение Фрейда к такого рода явлениям, то это будет слово «осторожность». Видя грандиозные успехи науки, все новые и новые прорывы в неведомые прежде области знания, Фрейд не исключал, что «некоторая часть из оккультных феноменов подтвердится» — ведь то, что человечество на протяжении тысячелетий своей истории ничего не знало о существовании, скажем, электрического и магнитного полей, отнюдь не означает, что этих полей не существовало прежде. Но, подчеркивал Фрейд, «мое личное отношение к этому материалу остается лишенным энтузиазма и двойственным».

Пол Феррис, безусловно, прав, когда говорит, что из дошедших до нас нескольких статей Фрейда об оккультизме совершенно невозможно понять, каких же взглядов на него он придерживался и что вообще хотел сказать. Но в том-то и дело, что Фрейд сам не знал, что же он может и хочет сказать по этому поводу. Как убежденный атеист, он верил, что все эти паранормальные явления в конце концов найдут рациональное, естественно-научное объяснение. Но какая-то часть его души — возможно, то самое «бессознательное» — не просто хотела верить в реальность этих явлений, но и, похоже, истово верила в них.

Но больше всего в начале 1920-х годов Фрейда, безусловно, занимали вопросы иного порядка. Не случайно главной его работой 1921 года стала книга «Психология масс и анализ человеческого „Я“».

* * *

В то самое время, когда автор приступает к написанию этой части книги, перед ним лежит сделанное в советские годы самиздатовское издание «Психологии масс и анализа человеческого „Я“» в самодельном зеленом переплете. Установить год изготовления этой книги невозможно: ее страницы представляют собой фотокопии явно украденного из спецхрана библиотеки Украинского института марксизма-ленинизма экземпляра книги, изданной в Москве в 1925 году. И из сфотографированного вместе с другими титульного листа книги следует, что в 1925 году в Москве существовало издательство Н. А. Столляра «Современные проблемы», выпускавшее в числе прочего и серию книг «Научная библиотека современных проблем». В этой серии и была выпущена книга «проф. Зигмунда Фрейда».

Но для нас существенно иное: что могло заставить советского человека пойти на немалый риск и выкрасть эту брошюру из закрытого библиотечного фонда вуза для представителей партийной элиты, где всегда присутствовала охрана? Что заставило затем других людей тратить немало личного времени на то, чтобы сделать фотокопии книги, да еще и так тщательно переплести ее, что даже сейчас, спустя десятилетия, она поражает качеством и сохранностью переплета?!

Ответ очевиден: эта книга несла в себе ответы на те вопросы, которые мучили русскую и — шире — советскую интеллигенцию относительно самой природы строя в бывшем СССР и на которые она не могла найти ответа ни на какой другой.

«Психология масс и анализ человеческого „Я“» — это, безусловно, «самая русская» книга Фрейда, даже куда более русская, чем «Достоевский и отцеубийство». Но одновременно и «самая немецкая». По той простой причине, что именно в России (точнее, все-таки, в СССР) и в Германии родились два самых страшных тоталитарных режима XX века с культом вождей, фанатизмом масс и всеми прочими атрибутами. Это, безусловно, «самая русская» книга Фрейда еще и потому, что она написана на основе размышлений отца психоанализа о том, что именно определяло поступки и настроения людей в ходе Октябрьского переворота 1917 года и последовавшей за ним Гражданской войны в России — события, за которыми Фрейд пристально следил.

В первых главах книги Фрейд не скрывает, что основой для его идей послужила замечательная книга Гюстава Лебона «Психология народов и масс» (кстати, впервые переведенная на русский язык еще в 1896 году).

Лебон одним из первых озвучил мысль о том, что, оказавшись в объединенной некой идеей толпе, «каковы бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, понятия, их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно, чтобы у них образовался род коллективной души, заставляющий их чувствовать, думать и действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из них в отдельности».

Лебон же сделал акцент на том, что толпа во многом движима порывами, таящимися в бессознательном человека (пусть и понимал он это «бессознательное» иначе, чем Фрейд). Он обратил внимание, что, оказавшись частью толпы, человек теряет чувство индивидуальной ответственности, заражается настроением массы, ее идеями и действует так, словно находится под неким гипнозом. В такой «одухотворенной», движимой той или иной идеей толпе человек во имя реализации этой идеи готов отказаться от своих личных интересов, пойти на самопожертвование, он утрачивает способность к критическому восприятию и с легкостью готов поверить во всё, что подтверждает идею, и отрицает любые факты, опровергающие ее истинность. Наконец, такая масса непременно испытывает необходимость во «властелине», авторитете, харизматическом вожде, который, в свою очередь, также должен фанатически верить в свою идею.

Итак, феномен изменения поведения человека, оказавшегося частью толпы, объединенной национальной, религиозной, социальной или какой-либо другой идеей, был довольно хорошо известен и описан до Фрейда. Загадочным оставался сам механизм этого поведения, его движущая сила. И в качестве такой движущей силы Фрейд называет всё то же либидо, первичное сексуальное влечение, или, если угодно, «любовь», которая, с его точки зрения, составляет сущность не только индивидуума, но и того, что Лебон называл «массовой душой».

Для доказательства этой мысли Фрейд предлагает рассмотреть две, как он их называет, «искусственные массы» — церковь и войско.

«В церкви (мы с успехом можем взять католическую церковь), как и в войске — как бы различны они ни были в остальном — культивируется одно и то же обманное представление (иллюзия), а именно, что имеется верховный властитель (в католической церкви Христос, в войске — полководец), каждого отдельного члена массы любящий равной любовью. На этой иллюзии держится всё; если ее отбросить, распадутся тотчас же, поскольку это допустило бы внешнее принуждение, как церковь, так и войско. Об этой равной любви Христос заявляет вполне определенно: „Что сотворите единому из малых сих, сотворите Мне“. К каждому члену этой верующей массы Он относится как добрый старший брат, является для них заменой отца. Все требования, предъявляемые отдельным людям, являются выводом из этой любви Христовой… Не без глубокого основания подчеркивается сходство церкви с семьей, и верующие называют себя братьями во Христе, т. е. братьями по любви, которую питает к ним Христос. Нет никакого сомнения, что связь каждого члена церкви с Христом является одновременно и причиной связи между членами массы»[261], — писал Фрейд.

Одним из характерных проявлений либидозной природы поведения человека в массе Фрейд называет идентификацию, подчас совершенно беспочвенное отождествление себя с лидером толпы и другими ее членами.

«Если, например, девушка в пансионе получает от тайного возлюбленного письмо, вызывающее ее ревность, и она реагирует на него истерическим припадком, то с несколькими из ее подруг, которые знают о письме, тоже случится истерический припадок, как следствие, как мы говорим, психической инфекции. Это — механизм идентификации на почве желания или возможности переместить себя в данное положение. Другие тоже хотели бы иметь тайную любовную связь и под влиянием сознания виновности соглашаются и на связанное с этим страдание. Было бы неправильно утверждать, что они усваивают симптом из сочувствия. Сочувствие, наоборот, возникает только из идентификации…»[262] — поясняет Фрейд свою мысль.

Отношение человека, оказавшегося в массе, к вождю и провозглашаемой им идее, по Фрейду, вполне сопоставимо с состоянием влюбленности с его переоценкой и некритического отношения к объекту любви. А «от влюбленности явно недалеко от гипноза»[263], констатирует Фрейд. И далее он снова возвращается к дарвиновскому представлению о первобытном человеческом обществе как об орде, стаде, в котором господствовал самый сильный самец. Эти же изначально присущие человеку психологические механизмы, по мысли Фрейда, лежат и в последующем объединении людей в ту или иную «массу».

Вождь становится объектом любви. Любовь к нему, а также провозглашаемым им идеалам (к партии, нации, Богу, родине и т. д.) объявляется высшей по отношению к индивидуальному сексуальному влечению формой любви, и последней надо поступиться, если она вступает в конфликт с первой. Вождь идеализируется и обожествляется, а вслед за тем идеализируется и его преемник. Сами идеалы вождя объявляются высшими идеалами нравственности и поведения.

«В больших искусственных массах, — писал Фрейд в заключительной части очерка, — для женщин как сексуального объекта места нет. Любовные отношения мужчины и женщины находятся за пределами этой организации. Даже там, где образуются массы смешанные, состоящие из мужчин и женщин, половое различие не играет роли. Едва ли имеет смысл задавать вопрос о гомосексуальной или гетеросексуальной природе либидо, соединяющего массы, так как оно не дифференцируется по полу и, что особенно важно, совершенно не предусматривает целей генитальной организации либидо»[264].

Отсюда, согласитесь, становится понятной психологическая подоплека ставшей крылатой фразы простой советской женщины: «В Советском Союзе секса нет!» Понятными становятся и те чувства и мысли, которые неминуемо должны были рождаться у среднестатистического советского интеллигента при чтении этого очерка Фрейда. Разве его с детства не воспитывали в фанатической, если задуматься, почти сексуальной любви к Ленину, Сталину и прочим вождям? Разве их личности не идеализировались, освобождаясь от всякого критического отношения к ним в школьных учебниках, поэмах, романах, псевдонаучных исторических и философских трудах? Разве сама жизнь в СССР не была цепочкой определенных ритуалов (прием в пионеры, комсомол, ритуал принесения новобрачными цветов к памятнику Ленину и т. д.), непременно сопровождаемых клятвами верности и любви к вождям? Наконец, разве ему когда-либо в голову приходило хотя бы критически осмыслить их идеи?! И если состояние человека в толпе напоминает состояние невротика, одержимого навязчивой идеей и находящегося под своего рода гипнозом, то, может быть, стоит попробовать очнуться от этого морока, попробовать критически осмыслить собственное мировоззрение и пересмотреть систему жизненных ценностей?

Таким образом, книга «Психология масс и анализ человеческого „Я“», вне сомнения, будила живую мысль, вскрывала психологическую сущность любой тоталитарной идеи, нивелирующей человеческую личность и рассматривающую ее исключительно как «часть коллектива», и уже только поэтому несла в себе угрозу тоталитарным режимам.

«Не случайно, — писал А. И. Белкин, — что, начиная именно с конца 20-х годов, психоанализ начал со всё нарастающей интенсивностью подвергаться запрету в СССР. Задолго до появления лысенковщины в биологии, гонений на кибернетику, печальной памяти сессии ВАСХНИЛ и прочих „идеологических“ акций, издание трудов Зигмунда Фрейда и других серьезных психоаналитиков было фактически запрещено на долгие годы якобы во имя „гуманных“ мотивов — не пропустить в сознание советского человека чуждой идеологии.

Примерно в это же время (май 1933 г.) и в другой европейской стране, Германии, с не менее тоталитарным режимом на одной из церемоний сожжения книг, когда очередь дошла до трудов З. Фрейда, Геббельс торжественно произнес, что предает эти произведения пламени „во имя благородства человеческого духа“.

…Поскольку психоанализ направлен на превращение бессознательного в сознательное, он является самопознанием, которое ведет к внутренним изменениям и способствует развитию личности в направлении автономии и свободы. Самопознание в психоанализе позволяет индивиду понять, что представляет собой он в психологическом и социальном плане. Более того, индивид перестает быть объектом манипуляций над его психической сферой, получая большую возможность контролировать свои бессознательные влечения, аффекты, приобретая больше внутренней свободы и независимости.

Это никак не вяжется со стремлением тоталитарного режима добиться единообразия мыслей и действий, чувств и эмоций всех граждан, вбить в них культ единопочитания и обожествления вождя»[265].

Безусловно, «Психология масс…», как и все остальные работы Фрейда, далеко не бесспорна и не свободна от недостатков, за что не раз подвергалась жесткой критике — подчас злопыхательской, но подчас и не безосновательной. Тем не менее она, вне сомнения, сыграла немалую роль в формировании современного мировоззрения, и ее уже невозможно вычеркнуть из истории.

Показательно, что в декабре 1921 года Фрейд был избран почетным членом Нидерландского общества психиатрии и неврологии — это и было то самое желанное признание солидности его заслуг, к которому он всю жизнь стремился.

* * *

Вскоре после написания «Психологии масс…» Фрейд приступает к другой своей фундаментальной работе — «„Я“ и „Оно“», в которой в значительной степени пересматривает свои прежние взгляды на структуру человеческой психики, а точнее, развивает и окончательно формулирует идеи о ее делении на сознательное, бессознательное и предсознательное.

Отталкиваясь от идей Георга Гроддека, Фрейд вводит в этом очерке понятие «Оно» (Es, Id). Но если Гроддек вслед за Ницше употреблял это слово «для обозначения безличного и, так сказать, природно-необходимого в нашем существе»[266], то Фрейд обозначал им самую нижнюю, глубинную структуру психики, содержание которой абсолютно бессознательно. «Оно» содержит в себе безудержные сексуальные и агрессивные влечения, а также влечение к смерти и подчиняется «принципу удовольствия».

Одновременно вводится понятие «Я-идеал» (Ichideal), или «сверх-Я» (Uber-Ich), которое несет в себе моральные установки и идеалы человека, сформированные под влиянием родителей, которые являются для ребенка на раннем этапе его развития одновременно и вторым (после самого себя) сексуальным объектом и примером для подражания, своего рода высшими существами, едва ли не богами. По мере развития человека и вытеснения эдипова комплекса «сверх-Я» постоянно меняется, но в основе его в любом случае лежит либидозное, сексуальное начало — и таким образом Фрейд сохраняет верность своей основной идее о том, что человек во всех, в том числе и самых высших его проявлениях — существо прежде всего сексуальное.

Наконец, между «сверх-Я» и «Оно» располагается «Я» (Ich) — сознательная часть личности, отвечающая за функцию восприятия внешнего мира и приспособления к нему и стремящаяся найти некий баланс между «Оно» и «сверх-Я», подчиняясь «принципу реальности».

«В своем отношении к „Оно“ оно („Я“. — П. Л.) похоже на всадника, который должен обуздать превосходящего его по силе коня; разница в том, что всадник пытается это сделать собственными силами, а „Я“ — заимствованными, — пояснял Фрейд. — Если всадник не хочет расставаться с конем, то ему не остается ничего другого, как вести коня туда, куда конь хочет; так и „Я“ превращает волю „Оно“ в действие, как будто это была его собственная воля»[267].

Продолжая эту аналогию, «сверх-Я» можно уподобить инструктору по конному спорту, который направляет всадника, указывает ему, как он должен обращаться с конем, и требует, чтобы тот не давал коню слишком большой воли.

Такая картина структуры психики позволяла объяснить противоречивую природу почти любой человеческой личности, в которой различные психические пласты находятся в вечном конфликте, и исход борьбы между ними и определяет в конечном итоге поведение человека и его психическое самочувствие. В случае если конфликты приобретают острый и непримиримый характер, это приводит к различным психиатрическим заболеваниям.

«Психоанализ постоянно упрекали в том, что он не озабочен высоким, моральным, сверхличным в человеке, — пишет Фрейд в заключительной части очерка. — Этот упрек был вдвойне несправедлив — и исторически, и методически: во-первых, потому что моральным и эстетическим тенденциям в „Я“ с самого начала был придан импульс к вытеснению; во-вторых, потому что никто не хотел понять, что психоаналитическое исследование не могло выступать в виде философской системы с законченным и готовым сводом научных положений, а должно было шаг за шагом пробивать себе дорогу к пониманию психических компликаций путем аналитического расчленения нормальных и анормальных феноменов… А теперь, когда мы осмеливаемся приступить к анализу „Я“, мы можем давать следующий ответ всем, кто был поколеблен в своем этическом сознании и жаловался, что ведь должно же быть в человеке высшее существо! — мы отвечаем: конечно, и вот это и есть высшее существо — это „Идеал-Я“ или „Сверх-Я“ — репрезентация нашего отношения к родителям. Мы знали эти высшие существа, когда были маленькими детьми, мы ими восхищались и их боялись, а затем восприняли их в себя»[268].