Глава шестая ВРЕМЯ СЮРПРИЗОВ

Глава шестая

ВРЕМЯ СЮРПРИЗОВ

Эрнест Джонс пишет, что Фрейд не любил церемоний, и «его 75-летие уже заранее омрачало его настроение».

Думается, это мнение таит в себе глубочайшее заблуждение. Фрейд, безусловно, любил церемонии, особенно те, где ему воздавались в принципе вполне положенные почести. Но вот свои дни рождения, и особенно юбилеи, он, похоже, и в самом деле не жаловал. Круглые и «полукруглые» даты ввергали его в уныние, если не в депрессию, напоминая о том, что жизнь ссужается со скоростью шагреневой кожи, жить ему остается всё меньше, а еще так много хотелось сделать для вечности!

1931 год начался для Фрейда с приглашения от Лондонского университета прочесть ежегодную лекцию о Томасе Генри Гексли. Это была необычайная честь: ни один гражданин Германии, кроме Рудольфа Вирхова, не получал подобного предложения из Англии, а Вирхов прочел свою лекцию о Гексли в 1898 году. Тем не менее Фрейд по-прежнему не желал показываться на людях, да и его самочувствие оставляло желать много лучшего, и потому вынужден был отказаться.

Вслед за этим последовало избрание Фрейда почетным членом Венского общества врачей, но у Фрейда это не вызвало ничего, кроме озлобления — слишком долго члены этого общества подвергали его гонениям и насмешкам, чтобы он чувствовал себя за что-то им благодарным. «Это трусливый жест при виде моего успеха, очень отвратительный и отталкивающий», — сказал Фрейд, но не стал устраивать скандала и отказываться от членства в обществе, а просто направил его руководству холодное и очень короткое благодарственное письмо.

К этому времени «Верлаг» находился в очередном финансовом кризисе, и Джонс с Эйтингоном убедили Фрейда использовать его 75-летие в качестве повода для сбора пожертвований. Фрейд, до того категорически противившийся подобным акциям, согласился, а когда пожалел о своем согласии, было уже поздно. В итоге было собрано 50 тысяч марок, часть из которых Эйтингон намеревался пустить на покрытие долгов издательства, а часть передать Фрейду. Это было тем более справедливо, что с момента существования «Верлага» Фрейд отказывался получать гонорары за выходившие там книги, и к 1931 году общая сумма не выплаченных ему гонораров составляла 76,5 тысячи марок. Но Фрейд снова отказался: «Верлаг» был частью дела его жизни, и ему было важно поддержать его существование.

Между тем ему, безусловно, были нужны деньги. В феврале врачи снова обнаружили у него на нёбе подозрительное пятно, затем еще одно. Фрейду пришлось пройти курс электрокоагуляции, но заживление шло медленно, и вплоть до апреля Фрейд почти не мог спать от боли. Пихлер начал настаивать на скорейшей новой операции, Фрейд упирался, и тогда Шур повез его в Париж — чтобы там Фрейда осмотрели самые видные специалисты в области радиотерапии того времени, включая выдающегося рентгенолога и радиолога Гвидо Хольцкнехта[281]. Последний рекомендовал немедленную операцию, и 24 апреля Пихлер удалил еще один, довольно большой участок нёба.

Однако после операции Фрейд был еще почти месяц в таком состоянии, что ни о каком праздновании дня его рождения у него дома, даже в узком кругу друзей и учеников, не могло быть и речи. Дома в день рождения Фрейда были только члены его семьи. Разумеется, в этот день на Берггассе пришло множество телеграмм и поздравительных писем и, само собой, целое море цветов. Мари Бонапарт прислала Фрейду в подарок великолепную греческую вазу, глядя на которую он заметил, что, к сожалению, ее нельзя взять с собой в могилу.

Официальное празднование 75-летия Зигмунда Фрейда состоялось на 6-м Международном медицинском конгрессе по психотерапии в Дрездене, большинство докладов на котором было посвящено природе сновидений. В Нью-Йорке в честь дня рождения Фрейда местными психоаналитиками был устроен банкет на 200 человек, в списке выступавших на котором значится и писатель Теодор Драйзер.

Один из самых трогательных подарков на день рождения преподнес Фрейду Стефан Цвейг, опубликовавший незадолго до того свой очерк о Фрейде. Мы уже не раз отмечали излишне патетический, комплиментарный характер этого очерка, но в любом случае Цвейг, во-первых, остался в нем выдающимся мастером этого жанра, а во-вторых, и в самом деле необычайно глубоко проник в сущность учения Фрейда и дал оценку значения его учения для изменения сознания человечества в XX веке.

«Полностью чуждый иллюзий и веры в прогресс, решительный и радикальный в своих суждениях, Фрейд устанавливает незыблемо, что игнорируемые моралью силы либидо составляют неотъемлемую часть человека, наново рождающуюся с каждым эмбрионом, что они являются стихиею, которую ни в коем случае нельзя устранить и, самое большое, можно переключить на безопасную для человека работу путем перенесения в сознание. Таким образом, Фрейд рассматривает как нечто благотворное как раз то, что этика старого общества объявила коренной опасностью, а именно процесс осознания; и то, что это общество признавало благотворным — подавление инстинктов — он именует опасным. Там, где старый метод практиковал прикрытие, он требует раскрытия. Вместо игнорирования — идентификации. Вместо обхода — прямого пути. Вместо отвода глаз — проникновения вглубь. Вместо вуалирования — обнаженности. Инстинкты может укротить лишь тот, кто познал их; взять верх над демонами — лишь тот, кто извлечет их из глубинного их обиталища и смело посмотрит им в глаза… Ничуть не стесняясь с тенденциями девятнадцатого века в набрасывании покровов, Фрейд в резкой форме ставит перед своими современниками проблему самопознания и осознания вытесненного и неосознанного. И тем самым он приступает к исцелению не только несчетного числа отдельных лиц, но и всей морально нездоровой эпохи путем выявления ее основного подавленного конфликта и перенесения его из области лицемерия в область науки»[282], — писал Цвейг.

В главе «Зарисовка» Цвейг указывает в качестве главной черты личности Фрейда его фантастическую, кажущуюся невозможной для его рода деятельности работоспособность: «Сорок лет подряд Фрейд проделывает восемь, девять, десять, иной раз одиннадцать анализов в день, иначе говоря, девять, десять, одиннадцать раз сосредотачивается он по целому часу, с крайним напряжением, можно сказать, с трепетом на чужой личности, подстерегает и взвешивает каждое слово; и в то же время его память, никогда ему не изменяющая, сопоставляет данные этого анализа с результатами всех предыдущих. Он таким образом полностью сживается с этой чужой личностью, в то же время наблюдая ее извне, как психодиагност. И в один миг он должен, по истечении часа, переселиться из этого своего пациента в другого, следующего, восемь, девять раз в день, и таким образом хранить в себе обособленно, без всяких записей и мнемонических приемов, сотни судеб, наблюдая каждую в тончайших ее ответвлениях. Такая рабочая установка, с постоянным переключением внимания, требует духовной настороженности, готовности душевной и нервного напряжения, которых не хватило бы у другого и на два-три часа. Но поразительная жизненность Фрейда, его духовная мощь не знают усталости и упадка. Как только кончена аналитическая работа, девяти-десятичасовое служение человеку, начинается творческое оформление результатов, та работа, которую мир считает его единственной. И весь этот гигантский, безостановочный труд, практически касающийся тысяч людей и передающийся затем миллионам, осуществляется без помощников, без секретаря, без ассистентов; каждое письмо написано собственноручно, каждое исследование единолично доведено до конца, каждая работа единолично оформлена. Единственно эта грандиозная равномерность творческой мощи свидетельствует о наличии где-то за будничной гладью существования истинно демонического начала»[283].

Фрейд, прочитавший очерк еще до выхода в печать, был тронут и поспешил написать автору благодарственное письмо, не преминув всё же посетовать на некоторые его недостатки. «То, что кое-кому не нравится его собственный портрет, — писал Фрейд, — это общий и давно известный факт. Поэтому я спешу выразить свое удовлетворение тем, что в моем случае Вы правильно поняли самое главное. А именно, если рассматривают достижения, то последние являются не столько делом интеллекта, сколько делом характера. Кроме того, я хотел бы заметить, что Вы слишком избирательно подчеркнули во мне мелкобуржуазный педантизм — человек всё же нечто более сложное…»[284]

Среди тех, кто прислал Фрейду поздравительный адрес на день рождения, был и главный раввин Вены. В ответе на это поздравление все биографы Фрейда подчеркивают фразу, которая, с их точки зрения, позволяет лучше понять Фрейда, а точнее, показывает полную невозможность его понять. Фрейд в этом ответе признаётся, что, к собственному удивлению, обнаружил, что он «где-то в душе, потайном уголке… — еврей-фанатик».

Конечно, можно истолковать эту фразу в том смысле, что Фрейд говорит о своей «еврейской» абсолютной бескомпромиссности, когда речь идет о тех идеях и концепциях, в которые он безоговорочно верит с той же верой, с какой евреи верят в Богоданность Торы и неизбежность прихода Мессии. Такое толкование легко перекликается с замечанием Стефана Цвейга: «Следует отказаться от всяких льстивых попыток отрицать этот налет ветхозаветной суровости, эту жесткую непримиримость, которые светятся почти угрожающе во взгляде старого бойца. Ибо если бы не было у Фрейда этой остро отточенной, открыто и беспощадно выступающей решимости, то вместе с нею не стало бы и лучшего, самого решающего, что есть в его подвиге… Условности, церемонии, жалость и снисходительность были бы ни в какой мере несовместимы с радикальными формами мышления, свойственными его творческой природе; ее смысл и назначение были исключительно в выявлении крайностей, а не в их смягчении. Воинственная решимость Фрейда признаёт только „за“ или „против“, только „да“ или „нет“, никаких „с одной стороны“, „с другой стороны“, „между тем“, „может быть“. Там, где речь идет об истине, Фрейд ни с чем не считается, ни перед чем не останавливается, не мирится и не прощает; как Иегова он отпустит скорее вину отступнику, чем наполовину усомнившемуся…»[285]

Однако из текста письма раввину Вены явно следует, что Фрейд имеет в виду именно приверженность к вере предков, ощущение близости к ней. А это уже вступает в резкое противоречие с его образом убежденного атеиста. И дело не в том (или не только в том), что, как предполагает Пол Феррис, «времена менялись, и Фрейд менялся вместе с ними». Судя по всему, некая религиозность, вера в основополагающие каноны иудаизма жила во Фрейде всегда, и он вынужден был постоянно ее отталкивать, давить в своей душе этого самого «еврея-фанатика», но тот упорно продолжал напоминать о себе. Обнаружив в себе эту ипостась вновь, в столь почтенном возрасте, Фрейд опять испугался и решил на сей раз сделать всё, чтобы убить в себе верующего иудея до конца. Видимо, именно в те дни у него и начал вызревать замысел последней его большой книги — «Моисей и монотеизм».

Наконец, в октябре 1931 года в рамках чествования Фрейда произошло еще одно знаменательное и тронувшее Фрейда событие. Городской совет Фрейберга (Пршибора) принял решение установить памятную бронзовую доску на тот дом, в котором он родился.

Церемония установления доски состоялась 25 октября. Фрейда на ней по уже заведенной традиции представляла Анна, зачитавшая написанную отцом речь, в которой признавался, что в глубине в нем «всё еще живет счастливый ребенок из Фрейберга, первенец молодой матери, получивший свои первые неизгладимые впечатления от земли и воздуха тех мест».

Летом того же года Фрейд на какое-то время почувствовал себя лучше, снова стал курить и выехал вместе с пятью пациентами в пригород Вены. Но протез продолжал мучить его, а Макс Шур с тревогой следил за всеми переменами в состоянии своего знаменитого пациента.

Вслед за облегчением очень скоро вернулись тяжелые времена. В 1932 году Фрейд перенес еще пять операций и вдобавок сильный грипп, осложненный причинявшим страшные боли воспалением среднего уха. Количество его пациентов стремительно сокращалось, а вместе с ними — и его доходы.

В то же время творческая активность Фрейда — особенно с учетом его возраста и состояния здоровья — оставалась в этот период поразительной.

В феврале 1931 года он передал Максу Эйтингону для публикации статьи «О женской сексуальности» и «О типах либидо».

В том же году по просьбе профессора права Йозефа Хупки он дает свой отзыв на заключение Инсбрукского медицинского факультета по делу студента Филиппа Хальсмана, обвинявшегося в детоубийстве. В качестве одного из обоснований вины Хальсмана выдвигался эдипов комплекс. Фрейд отверг это «доказательство» обвинения как не имеющее права быть использованным в правовом контексте: само существование эдипова комплекса, пояснил Фрейд, отнюдь не означает, что каждый, кто не сумел его изжить, способен на убийство отца — и тем более не может быть использовано в суде. В качестве доказательства этой своей мысли Фрейд напомнил сюжет «Братьев Карамазовых»: Дмитрий, обвиненный в отцеубийстве, на самом деле невиновен.

Летом 1932 года Фрейд пишет «Продолжение лекций по введению в психоанализ», включающее очерки «Пересмотр теории сновидений», «Сновидение и оккультизм», «Разделение психической личности», «Страх и жизнь влечений», «Женственность», «Объяснения, приложения, ориентации» и «О мировоззрении».

Согласитесь, это чертовски завидная работоспособность для 75-летнего, крайне нездорового мужчины!

* * *

Помимо болезни, усугубляющихся финансовых трудностей издательства «Верлаг» и материальных проблем детей жизнь Фрейда в 1931–1933 годах была осложнена и всё более обостряющимися отношениями с Шандором Ференци — ближайшим учеником и другом.

Вероятно, дело заключалось в том, что, подобравшись к шестидесяти годам, Ференци вдруг осознал, что так и не создал ничего своего, выполняя лишь роль «Великого инквизитора» на службе у Фрейда. Осознал — и бросился создавать одну за другой собственные концепции психоанализа, основываясь на своем довольно богатом практическом опыте.

Трагедия Ференци заключалась в том, что большинство предлагаемых им новаций были… старыми идеями Фрейда, давно отработанными или отвергнутыми последним.

Ференци написал о том, что функция сновидений — это не только исполнение желаний, но и обработка с целью изживания травмирующих переживаний, и Фрейд вынужден был напомнить, что эта функция им уже была открыта. Да и разве изживание травмирующих переживаний не входит в число естественных желаний человека?!

Ференци выдвинул идею, что первые сексуальные травмы детей нередко связаны с развращением и насилием со стороны взрослого близкого родственника — и Фрейд узнал в этом «откровении» собственную идею 1896 года, от которой он отказался. Причем, как Фрейд признался Анне, Ференци сформулировал ее почти в тех же словах, что и он сам несколько десятилетий назад.

И вот тогда Ференци решил пересмотреть одно из базовых положений психоанализа — вопрос о характере взаимоотношений между психоаналитиком и пациентом, то есть о самой технике анализа. По Ференци, сеансы психоанализа должны были стать чем-то вроде театра двух актеров, в котором в ходе игры, как в обычном театре, допустимо разыгрывание сцен из жизни пациента с поцелуями, прикосновениями и т. д. — но, разумеется, без перехода «определенной границы».

Фрейд справедливо увидел в этих поползновениях ученика отголосок его молодости, когда в качестве врача он нередко позволял себе затевать романы с пациентками. В ответ Фрейд направил Ференци письмо с «отцовской отповедью».

«Я вижу, что разногласия между нами достигли своего пика по поводу одной технической детали, которая очень заслуживает обсуждения, — писал Фрейд. — Вы не скрывали от меня тот факт, что целуете своих пациентов и позволяете им целовать себя; я уже слышал об этом ранее от одного своего пациента. Теперь, когда Вы решили дать полный отчет о своей технике и результатах ее применения. Вам придется выбирать между двумя путями: либо Вы рассказываете о ней, либо ее скрываете. Последнее, как Вы, вполне вероятно, считаете, является нечестным. То, что человек делает, применяя свою технику, он должен защищать открыто. Кроме того, оба эти пути вскоре накладываются один на другой. Даже если Вы не скажете об этом сами, об этом вскоре станет известно, так же как об этом узнал я до того, как Вы сказали мне.

Далее, я явно не отношусь к тем людям, кто из-за пуританства или из соображений буржуазной морали станет осуждать небольшие эротические удовлетворения подобного типа. И мне также известен тот факт, что во времена Нибелунгов поцелуй являлся обычным приветствием, даруемым каждому гостю. Я, далее, придерживаюсь мнения, что анализ возможен даже в Советской России, где, поскольку дело касается государства, существует полная сексуальная свобода (тут Фрейд, безусловно, сильно заблуждался. — П. Л.). Но это не изменяет тех фактов, что мы живем не в России и что для нас поцелуй означает определенную эротическую близость. Поэтому до настоящего времени мы придерживались в нашей технике решения о том, что пациентам следует отказывать в эротических удовлетворениях. Вам также известно, что там, где не позволяется иметь более обширные удовлетворения, их роль очень легко играют более умеренные ласки при любовных свиданиях, на сцене и т. д.

Теперь представьте себе, каким будет результат опубликования Вами своей техники. Любая революционная мысль может быть вытеснена еще более радикальной. Некоторые независимые мыслители по части техники подумают: а зачем останавливаться на поцелуе? Конечно же, можно пойти и дальше, включив сюда и „ласки“, в результате которых еще не получаются дети. Затем возникнет потребность в других, более смелых действиях типа подглядывания и показывания, и вскоре мы отнесем к психоаналитической технике весь спектр обращения с девицами легкого поведения, в результате чего неисчислимо возрастет интерес к психоанализу как среди аналитиков, так и среди пациентов. Такой новый приверженец, однако, легко потребует большую часть подобной заинтересованности для себя, наши более молодые коллеги найдут для себя трудным остановиться в том месте, где они первоначально намеревались это сделать, а бог отец Ференци, наблюдая живую сцену, вдохновителем которой он явился, возможно, скажет себе: не стоило ли мне остановиться в технике поощрения перед поцелуем?..

Мне не кажется, что в этом предупреждении я сказал Вам о чем-либо таком, чего Вы не знаете. Но так как Вам нравится играть с другими роль нежной матери, то, возможно, такая роль нравится Вам и по отношению к себе самому. Поэтому Вам следует услышать предупреждение со стороны жестокого отца. Именно поэтому я говорил в своем последнем письме о новой половой зрелости… а теперь Вы принудили меня быть откровенно грубым.

Я не ожидаю произвести на Вас какое-либо впечатление. Необходимый базис для этого отсутствует в наших отношениях. Потребность в явной независимости, как мне кажется, в Вас сильнее, нежели Вы это осознаёте. Но, по крайней мере, я сделал все, что мог, в своей отцовской роли. Теперь Вы можете продолжать».

Суть письма ясна: нарастание интимности в отношениях между психоаналитиком и пациентом непременно приведет к тому, что интимные отношения между ними станут чем-то само собой разумеющимся, что превратит психоанализ в «лечение сексом». Это, возможно, прибавит ему скандальной популярности, но никак не будет отвечать достижению тех целей, которые видел в своем методе Фрейд.

Отношение Фрейда к новым идеям Ференци, разумеется, не было тайной для ближайших учеников. Вокруг Ференци начал образовываться вакуум, который он, разумеется, не мог не почувствовать. Тем не менее Ференци продолжал считаться одним из самых близких к Фрейду людей и наиболее реальным кандидатом на пост президента Международного психоаналитического общества — вместо Макса Эйтингона, у которого начались серьезные проблемы со здоровьем. Однако в августе 1932 года, незадолго до открытия очередного Международного конгресса, Ференци вдруг объявил, что из-за своих разногласий с Фрейдом считает нечестным баллотироваться на этот пост. Абрахам Брилл, вернувшийся из Будапешта, рассказал, что ему крайне не понравились ни настроение Ференци, ни его высказывания о том, что он разочаровался во Фрейде, который уже далеко не тот, что прежде, а что касается проницательности, то она у него всегда была не больше, чем у ребенка. Сообщил Брилл и о том, что Ференци собирается навестить Фрейда, прежде чем он примет решение об окончательной линии своего поведения на конгрессе.

Вот как рисует Эрнест Джонс их последнюю встречу:

«В день роковой встречи Ференци вошел в комнату Фрейда и, не сказав ни слова приветствия, произнес: „Я хочу, чтобы Вы прочитали мою работу, подготовленную для конгресса“. В то время как Фрейд всё еще читал эту работу, вошел Брилл, и, так как он с Ференци недавно в деталях обсуждал эту тему, Фрейд позволил ему остаться, хотя Брилл и не принимал участия в их разговоре. Фрейд явно пытался сделать всё возможное, чтобы пробудить у Ференци некоторое понимание, но напрасно. Месяц спустя Ференци написал Фрейду, обвиняя его в том, что тот нечестным образом ввел в их беседу Брилла, чтобы тот действовал в качестве судьи между ними, а также выражал свой гнев на то, что Фрейд в тот день попросил его не публиковать работу в течение года. В своем ответе Фрейд сказал, что последнее предложение было сделано исключительно в интересах Ференци, в той надежде, которую всё еще склонен был питать Фрейд, что позднейшие размышления могут показать Ференци его некорректность в используемой им технике и заключениях. Он добавил: „В течение последних лет Вы систематически отходили от меня и, вероятно, развили по отношению ко мне личную вражду, которая идет дальше, чем Вы были в состоянии ее выразить. Каждый из тех людей, которые одно время были близки ко мне, а затем меня покинули, мог бы найти больше причин, чтобы укорять меня, чем Вы… Такое Ваше поведение не оказывает на меня никакого травматического эффекта; я готов к этому и привык к таким событиям. Объективно, как мне кажется, я мог бы указать Вам на технические ошибки в Ваших заключениях, но что от этого изменится? Я убежден, что Вы будете недоступны каким-либо сомнениям. Поэтому не остается ничего другого, как пожелать Вам всего наилучшего“».

Джонс также сообщает, что Ференци к тому времени был болен раком крови и знал об этом. Как известно, это заболевание нередко сопровождается и негативными изменениями психики, и именно ими Джонс пытался объяснить поведение и настроения Ференци в последние годы его жизни. 24 мая 1933 года Ференци скончался, и его смерть означала конец целой эпохи в истории психоанализа.

«Таким был трагический конец этой яркой, обаятельной и выдающейся личности, человека, который в течение четверти века был самым близким другом Фрейда. Скрытые демоны, таящиеся внутри его, против которых Ференци в течение многих лет боролся изо всех сил, и с большим успехом, победили его в конечном счете, и на его болезненном опыте мы еще раз убедились в том, сколь могущественна может быть их власть», — констатирует Джонс.

И для Фрейда, и для Джонса было однозначно, что в конце жизни у Ференци возникла «паранойя», но Феррис напоминает, что параноиками Фрейд считал всех отступившихся учеников. Психическим расстройством Джонс и Фрейд объяснили и предпоследнее, написанное незадолго до смерти, три недели спустя после поджога рейхстага «паническое письмо» Ференци, в котором он призывал Фрейда как можно скорее покинуть Вену и переехать с семьей в Англию, добавив, что сам намерен эмигрировать в Швейцарию.

«Что касается непосредственной причины для Вашего письма, мотива отлета, то я рад, что могу сообщить Вам, что не думаю покидать Вену. Я недостаточно мобилен, я слишком завишу от своего лечения, от различных улучшений и комфортов; далее, я не хочу оставлять здесь свое имущество. Возможно, однако, что я бы всё равно остался здесь, даже если бы я был молод и в полном здравии. За всем этим, естественно, скрыто эмоциональное отношение, но также присутствуют различные рационализации. Гитлеровский режим не обязательно оккупирует также и Австрию. Конечно, это возможно, но все придерживаются мнения, что режим здесь не достигнет той степени жестокости, которая царит сейчас в Германии. Для меня не существует какой-либо личной угрозы, и, когда Вы изображаете жизнь при угнетении нас, евреев, чрезвычайно неприятной, не забывайте о том, какая тяжелая жизнь ожидает беженцев вдали от родины, будь то Швейцария или Англия. По моему мнению, полет был бы оправдан лишь в случае непосредственной угрозы жизни; кроме того, если они намереваются убить меня, то это будет просто один из видов смерти, подобно любому другому», — ответил Фрейд.

Оглядываясь назад, понимаешь, что Ференци в том письме выступал куда большим провидцем, чем Фрейд, что невольно вызывает сомнение в его предсмертной «паранойе». Не исключено, что, говоря Бриллу о том, что по своей проницательности Фрейд ничем не отличается от ребенка, Ференци имел в виду именно его политическую близорукость.