Глава шестая «А TIME TO TURN» («Время перемен»)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава шестая

«А TIME TO TURN»

(«Время перемен»)

Я не люблю вспоминать лето 1971 года, это было очень противное время.

Естественно, я радовалась тому, что Боб вернулся домой; без него я чувствовала себя одиноко и не находила места. Тогда нельзя было, как сейчас, просто снять трубку и позвонить, приходилось стоять у калитки и ждать почтальона (хотя с тремя детьми на шее не очень-то постоишь). Тем не менее, когда я не крутилась как белка в колесе, я снова и снова задавала себе тот же вопрос: «И это все, на что я способна? Это все, что будет у меня в жизни? Какое будущее я уготовила себе и своим детям?»

Как только Боб вернулся, «The Wailers» сразу же отправились в студию Коксона — записываться. Я тогда не пела на бэк-вокале для них, поэтому никаких доходов мне их запись не приносила, одно только беспокойство. Боб тоже не зарабатывал ничего, хотя и трудился активно над проектом, на который очень рассчитывал. Мы получали мизерные чеки от «JAD» и умудрились даже скопить на маленький подержанный автомобиль, но с музыкой ничего не выходило. Наши пластинки не крутили ни в Штатах, ни на Ямайке. И разумеется, мы снова жили у тетушки. Это вызывало у меня стойкое ощущение, что я навсегда останусь маленькой и зависимой. Мои детки теперь пользовались табуреточкой, которую папа сделал для меня.

В довершение всего я забеременела. В тот день, когда я это обнаружила, я пошла в угол двора, где в малолетстве успокаивалась после тетушкиных шлепков, и села на свою табуреточку. Я впитывала последние спокойные мгновения и пыталась сообразить, что делать дальше. Жизнь лежала передо мной в руинах. Я не представляла, как моя беременность повлияет на наше будущее. Как истинная растафарианка, я не пользовалась контрацептивами и не признавала абортов — мы считаем, что они нацелены на истребление черной расы.

Я тянула как можно дольше, прежде чем сообщить остальным о своем положении. Про себя я думала, что жду затем, чтобы окончательно убедиться, но это был самообман. Тетушкина реакция была предсказуема. Она встала, руки в боки и воздев очи горе, и запричитала:

— Боже, опять?! Только не еще один ребенок! Я знала, что это случится, но нельзя же продолжать в таком духе бесконечно, ты должна сказать «стоп», должна найти место, где смогут жить все твои дети! Здесь больше нет места! Это безумие! И откуда ты возьмешь деньги? Что ты делаешь со своей жизнью? Куда ты денешь такое количество детей — все и так теснятся в одной комнатушке. Дети не могут так жить, каждый должен расти в своей комнате. Нельзя их набивать в одну комнату, как сельдей в бочку!

Я знала, что все тетушкины слова — правда, и ее монолог действительно меня пронял. Впервые я поняла, насколько непосильным бременем является для нее наша ситуация, наша полная зависимость. Боб отнесся к сообщению с большим сочувствием, но его голова была занята карьерой. В тот вечер мы все обсудили, и я спросила, нельзя ли мне позвонить его матери и поехать на время в Штаты, пока он разбирается с трудностями с «JAD». А потом, может быть, и он приехал бы вслед за мной.

Он согласился, что позвонить стоит, и я решила, что даже если я не поеду в Америку, то все равно куда-нибудь уеду. Мне надо было убраться подальше с тетушкиных глаз. Я не хотела, чтобы она снова видела, как растет мой живот. На самом деле мы с Бобом постоянно искали жилье, но нас отфутболивали раз за разом — из-за детей. Так что, чем дольше я думала, тем больше Делавэр казался мне хорошим выходом. Я пообещала Бобу, что устроюсь там на работу.

— Не знаю, на какую, но я что-нибудь найду, — сказала я. — Пойду медсестрой или домработницей, кем придется, а ты оставайся, и я буду посылать вам с детьми деньги, сколько смогу.

Я связалась с матушкой Букер, и та сказала: да, можно приехать и жить у нее, пока Боб не приедет тоже (этот план ей очень понравился). Я объяснила ей, что собираюсь устроиться работать медсестрой. Не хотелось оставлять Шэрон и Седеллу, но они обе уже ходили в школу. К тому же не имело смысла приезжать сразу со всей оравой, поэтому я взяла только Зигги, а тетушка согласилась позаботиться о девочках. Покидать их было тяжело, но в Делавэре не было для них места. В особенно плохие дни мне казалось, что для нас нигде нет места.

Когда я приехала в Уилмингтон, стояла зима. Я сразу нашла место в госпитале в качестве помощницы медсестры, но такая низкооплачиваемая работа не покрывала моих расходов — я должна была платить Букерам за постой, матушка брала с меня деньги за то, что сидела с Зигги, да еще я пыталась отложить хоть сколько-то и послать Бобу и тетушке. Каждый день я мечтала о том, чтобы Боб поскорее развязался с делами и приехал, потому что без него жизнь была мне не мила.

Муж матушки, Эдди Букер, был славным человеком, и очень внимательным к своей Сидди — я с удовольствием наблюдала за их нежным отношением друг к другу. Он был ее намного старше, и когда она звала его — «Эдди!», — он всегда улыбался. Мы произвели на него впечатление в период сотрудничества с Джонни Нэшем, когда Эдди узнал, что мы действительно работаем с американцами. Ему это представлялось большим достижением, он говорил с гордостью: «Они подписали контракт с этим американцем из Нью-Йорка!» или «Сын Сидди певец, и его жена певица!» И он действительно принял то, что Боб делал в музыке. Эдди даже отремонтировал подвал, чтобы мы могли там уединяться, — он знал, что мы курим, а Букеры не любили дым в квартире.

Когда я жила там одна с Зигги, Эдди каждый вечер брал нас покататься, что меня немало впечатлило и тронуло. Перл, старшей сестре, была тогда около тринадцати, а Ричард и Энтони были помладше на несколько лет. Каждый вечер Эдди отхлебывал кока-колы, закуривал сигарету и говорил:

— Ну что, Сидди, куда поедем сегодня?

Мы всегда ездили далеко, пару часов в одну сторону, и на обратном пути детей уже клонило в сон. Меня эти поездки успокаивали и приносили мне большое удовольствие. Я радовалась тому, что Зигги играет со старшими ребятами и ему нравятся эти настоящие семейные прогулки. Еще в Уилмингтоне жила двоюродная сестра Боба, Дотти, с которой я познакомилась в Сент-Энн, она тоже относилась ко мне очень хорошо.

Но вскоре параллельно с работой в качестве медсестры мне пришлось наниматься домработницей. Я перепробовала несколько мест и наконец устроилась нянеч кой-домработницей у очень пожилой женщины. Состоятельные дети бросили ее одну. Может быть, они больше не могли ее терпеть, а может быть, она сама предпочитала одиночество, но выглядела она очень несчастной. Зато у нее был особняк, где мы и жили — вдвоем, она и я.

Работать на миссис Каррингтон было непросто, и даже страшновато. Несмотря на преклонный возраст, она умела нагнать страху. Да и район, где жили сплошь богатые белые люди, был не для робких. Я чувствовала себя очень неловко в роли прислуги. Если я иногда куда-нибудь звонила, то потом мне приходилось выслушивать упреки миссис Каррингтон, когда она просматривала телефонные счета: «Так, а это чей звонок? Чертова прислуга!» Старуха разглядывала свое серебро в лупу, чтобы убедиться, что я все как следует почистила, да еще и пересчитывала — не украла ли я чего.

После утреннего кофе с тостом или иногда яичницы миссис Каррингтон не притрагивалась к еде до двух-трех часов дня, когда выбирала меню для ужина. Она считала абсолютно все — каждый ломтик хлеба (можно было взять только один), каждое яйцо. Все продукты она отмеряла ложкой и никогда мерной чашкой. На нас двоих полагалось от двух до пяти ложек какого-нибудь блюда или один кусочек баранины и одна картофелина — на двоих, и это за целый день! Поэтому часто по ночам, уложив ее спать, я пробиралась на кухню и таскала еду — яйцо или кусок мяса, картошку или даже хлеб. Потому что мне всегда хотелось есть — и не только из-за беременности, хотя и это тоже влияло. Сейчас, вспоминая тот период, я думаю — ну и жизнь у меня там была…

Но еще больше голода и стыда из-за необходимости воровать еду меня мучило одиночество. Моя комната находилась в мансарде, и делать там было особенно нечего. Я скучала по дому, и не только по Бобу и моим девочкам, но по самой Ямайке, по ее солнцу и музыке. Я скучала даже по Зигги, с которым виделась только по выходным. Иногда я засыпала в слезах, а пару раз, клянусь, слышала, как в этом холодном пустом доме бродят привидения. Тишина сводила меня с ума. Но я все вытерпела, а миссис Каррингтон, как мне сказали, даже предложила «выкупить» меня у иммиграционной службы — если бы я осталась у нее работать. Так что, видимо, из меня вышла неплохая прислуга.

Я продолжала ждать, пока Боб приедет в Делавэр, но тут на его имя пришла повестка от правительства США. Как раз шла Вьетнамская война, и, поскольку он подал бумаги на гражданство, его намеревались призвать на военную службу. В повестке между строк читалось: «Вот ты и попался». Реакция Боба была соответственной: «Попробуй поймай». Поэтому разговоры о его приезде прекратились. В то же время музыку он не бросал, каждый день сочинял песни, как водится, о своей жизни — например, «Talking Blues», «Му Woman Is Gone» или «Baby Come on Home» («О печали», «Моя женщина ушла», «Детка, вернись домой»).

Запертая в стенах мансарды миссис Каррингтон, без всяких перспектив, я предавалась размышлениям. Мое сердце противилось мысли, что я навсегда застряла в этой ситуации. Я убедила себя, что стараюсь ради собственной независимости, поэтому перемены рано или поздно наступят. Иногда — как раз в тот момент, когда я больше всего в этом нуждалась, — звонил Боб и подбадривал меня:

— Все по кайфу, скоро все переменится — или ты вернешься на Ямайку, или еще как-нибудь выкрутимся. Только не изводись понапрасну!

Ощутимую повседневную поддержку мне давал Эдди Букер. Перед моим выходным он звонил и говорил:

— Рита, я приеду заберу тебя. — И отвозил меня домой.

Как я была рада видеть моего малыша Зигги! Но однажды в снежную погоду я вернулась домой и обнаружила, что мальчишки, с которыми Зигги играл в парке через улицу, набросали ему снега под курточку. У ребенка началась пневмония, пришлось срочно везти его в госпиталь, но дело дошло до коллапса легкого. Я так плакала, чуть не умерла, только повторяла:

— Нет-нет-нет, я больше никогда не оставлю моего Зигги, они его убьют.

Мне казалось, что жизнь утекает сквозь пальцы, поэтому я решила поскорее вернуться обратно. Будь тетушка рядом, такое никогда не случилось бы. Я позвонила Бобу и сказала, что возвращаюсь. Он ответил:

— Нет смысла ехать домой, незачем, на Ямайке ждать нечего.

Я очень разозлилась! Куда же подевалось «все по кайфу, скоро все будет хорошо»! Я знала, что если не уехать сейчас же, то придется рожать ребенка в Делавэре — я была уже на подходе и тянуть с перелетом было рискованно. И еще я почувствовала неуверенность в Бобе, которой раньше не было и в помине. Я ощутила, что мы расходимся, разрыв между нами увеличивается на глазах. В чем дело, что происходит? В трубку я сказала:

— Раз ты не едешь в Америку, сразу после родов я приеду домой. Точка.

До самого рождения ребенка я работала, иначе было нельзя. Если бы потом кто-нибудь попрекнул меня, что ребенок слишком много ест, мне было бы нечего ответить. Я зарабатывала, платила за то, за се, угощала всех пивом, все пили и радовались. Но жить с Седеллой Букер было непросто. Вскоре после пневмонии Зигги я ушла от миссис Каррингтон, чтобы днем работать в госпитале, и поэтому по вечерам мне приходилось ухаживать за матушкой — купать ее, смазывать маслом волосы. Она считала это моей «повинностью» как невестки. Мы сидели перед телевизором, болтали; я проводила не один час, всячески ублажая и развлекая ее. Но время это проходило для меня не напрасно. Я многому научилась у матушки, поэтому мне было нетрудно мыть за ней ванну и делать другую работу, которая нынешним невесткам показалась бы зазорной. Ночами я частенько отскребала и начищала воском пол на кухне, чтобы утром он блистал, когда матушка пойдет делать кофе для Эдди и сандвичи, которые ее мальчики возьмут в школу.

Иногда мне удавалось поговорить с Шэрон и Седеллой, если тетушка брала их с собой на почту, когда ходила звонить в Делавэр. Я слушала, как они тоненькими голосками спрашивают, скоро ли я вернусь домой, и слезы у меня текли ручьем. По вечерам я выскальзывала из дома выкурить небольшой косячок перед сном, иначе и засыпала я тоже в слезах. Не знаю, как я продержалась последние несколько месяцев. Наверное, все-таки у меня оставались какие-то силы, хотя чувствовала я себя ужасно слабой.

Единственной отдушиной были для меня редкие поездки в Бруклин, где жил мой отец с Альмой Джонс. В первый раз, когда стало невмоготу и я почувствовала, что мне просто необходимо куда-то убежать, я позвонила папе, и он сказал:

— Просто садись в поезд и приезжай.

Как будто это так легко! Хоть я и ездила на поезде прежде, когда мы работали с «JAD», сейчас я побаивалась, с моим-то пузом и маленьким Зигги впридачу. Но Эдди Букер, добрая душа, отвез меня на станцию, купил билет и проводил. Он убедился, что я села в нужный поезд, и предупредил:

— Не выходи, пока не услышишь «Нью-Йорк, Нью-Йорк»!

Поездка длилась как минимум пять часов, Зигги обычно засыпал, я могла расслабиться, уставиться в окно и думать о своем. Седелла Букер не признавала растафарианства, хотя с тех пор она изменила свои взгляды. Но тогда между нами происходили постоянные баталии по этому поводу, помимо того, что я «здесь, чтобы убирать в доме и мыть кухню». Иногда в Нью-Йорке мне удавалось получить деньжат у двоюродного брата, Кеннета, с которым какое-то время жил Дрим. В другие разы я просто сидела на телефоне и рыдала в трубку папе или мисс Альме: «Мы снова разругались» или «Миссис Букер опять на меня гавкает». А они звали меня к себе на выходные.

Сейчас, когда я вижу таких же молодых женщин, которые, видимо, живут подобным образом, я вспоминаю, как тогда себя чувствовала. Как я сходила с поезда и топала на метро, беременная, с маленьким Зигги, посреди зимы. Усталая и потерянная, но в то же время полная решимости. Наконец я находила нужную дверь и звонила. Голос из-за двери спрашивал:

— Кто там?

Я отвечала:

— Это Рита!

И мисс Альма вскрикивала от радости и бежала восемь пролетов по лестнице, чтобы впустить нас, причитая:

— Бедное дитя, приехала в такой холод!

Она поднимала шум и суетилась вокруг нас, а затем следовали сладкий рис и бычий хвост с горошком, любимое блюдо папы. Удивительным образом я начала лучше понимать отца. Меня поражало огромное количество подработок, за которые он брался, чтобы оставаться музыкантом и при этом держаться на плаву — в Лондоне, Стокгольме, а теперь и в Бруклине. В тот момент их с мисс Альмой дети, Джордж и Маргарет, а также Кингсли, приемный сын папы, жили в Англии с сестрой мисс Альмы. И я поняла, что зря злилась на него, когда он уехал от нас с тетушкой: он просто пытался поддержать семью, пусть даже ему это никогда толком не удавалось.

Когда я убегала в Нью-Йорк и потом возвращалась, всегда следовал скандал. Матушка возмущалась:

— Зачем ты ездила к отцу, какие-такие новости ты хотела ему рассказать?

Я чувствовала себя увязшей в таком же болоте, как Боб на Ямайке с Джонни Нэшем. Но нельзя винить Боба в тогдашних неудачах. Думаю, мы были слишком молоды и неопытны, чтобы морально поддерживать друг друга, сказать: да, это жизнь, она полна неожиданностей. Нам повезло, что у нас есть семьи, которые нас терпят и помогают в трудный час.

Наш второй сын, Стивен, родился в апреле. Я сразу же пошла работать в госпиталь, чтобы откладывать деньги, пока ему не исполнится месяцев пять, хотя мне, конечно, хотелось уехать немедленно. Но однажды вечером, после какого-то случая, которого я уже не помню, я вошла в свою комнату, села на кровать, достала писчую бумагу и сидела некоторое время, соображая, что написать. Я так устала, что едва держала ручку. В доме было очень тихо. «Дорогая тетушка, — написала я. — Думаю, меня используют». Я поняла, что не просто соскучилась по дому: на самом деле я была просто не в состоянии продолжать и дальше тянуть эту лямку, работая из последних сил и не чувствуя никакой радости, беспокоясь о том, чем занят Боб и что происходит на Ямайке. Хотя Букеры и были не против меня приютить — особенно матушка, которая ради Боба хотела, чтобы я чувствовала себя частью семьи, — слишком многое меня подавляло. Америка уже сидела у меня в печенках.

Когда тетушка получила мое письмо, она встревожилась и позвонила:

— Боже, что там у вас происходит?

Букеры занервничали, матушка была недовольна, что я написала своей семье такое письмо. А вскоре я узнала, что на Ямайке дела все хуже: Боб все еще жил с тетушкой и девочками, хотя были ночи, когда он не появлялся дома, а это был именно его «дом» — где стирали его одежду и куда он приходил поесть (когда хотел, раз меня там не было). Тетушка пребывала в еще более жалком положении, чем то, в котором я ее оставила, потому что ее надежды никоим образом не сбывались. Ей казалось, что Боб махнул на себя рукой, тусовался с «мальчишками» и бездельничал.

Боб с самого начала говорил, что собирается оставаться на Ямайке и ждать, пока сработают его лондонские связи. То есть у него была цель. Но он тоже впал в уныние, и прежде чем он добился успеха в музыке, было сделано много глупостей, не имевших к музыке никакого отношения. Я думаю, у мужчин меньше терпения, чем у женщин. Если у них что-нибудь не получается с наскока, они тут же начинают злиться на себя. Женщины обычно сначала думают, как это может повлиять на семью, на детей — иными словами, нам достается вся ответственность.

Я уехала домой, как только Стивен научился садиться. Тогда я еще не знала о двух молодых женщинах, с которыми Боб встречался, пока я была в Делавэре. Хотя одну из них я подозревала в связи с Бобом еще до отъезда — я даже ходила к ее матери и предупредила:

— Велите своей дочери держаться подальше от моего мужа!

Обе эти женщины забеременели почти в одно и то же время, их сыновья родились примерно через месяц после Стивена. Я очень рассердилась, когда узнала об этом, хотя подобные случаи не такая уж редкость на Ямайке. Но время прошло, и я полюбила обоих мальчиков как своих.

В Америке я накопила немного денег. Узнав о нынешнем положении, я поначалу решила встать на ноги самостоятельно. Хотя я и любила Боба по-прежнему, была рада его снова видеть и пока что оставалась его женой, я поняла, что не могу ему полностью доверять свою жизнь и жизнь наших детей. Надо было забыть о нем на время — хоть бы и через силу — и сосредоточиться на своих четырех детях: Шэрон, Седелле, Зигги и Стивене.

Первым делом надо было выбраться из Тренчтауна любой ценой. Это казалось мне самым важным. Я особенно переживала за Зигги, который ходил в школу в Делавэре и привык к определенному обращению — в Тренчтауне все было иначе. Мне было всего двадцать пять, но я ощущала, что достигла определенного уровня знаний и опыта и достойна уважения. В Делавэре я трудилась не покладая рук и намеревалась использовать все, что я там обрела — не только в денежном отношении, но и в моральном. Я обязана была дать что-то моим детям, была их должницей. И если Боб не хочет нести это бремя, что поделаешь. Я чувствовала, что мне есть чем похвастаться — хотя не имела ничего, кроме горстки американских долларов, которые вот-вот кончатся.

Разумеется, тетушка сказала:

— Ты в своем уме? Что ты будешь делать? Робби не зарабатывает ни цента, и ты вернулась? Почему ты не осталась в Америке? Зачем ты приехала? Зачем ты за него держишься? — Она считала, что мы должны развестись.

Но я знала, что не растаманское это дело — разводиться. Какой пример мы покажем остальным? Поэтому, хоть мне и было больно, я сказала: нет, он все еще мой муж, и я не хочу его терять. Я спросила себя, сумею ли я продержаться. Боб любил детей не меньше меня, но из-за всех этих неприятностей он растерялся. Там, где он слаб, я должна быть сильной за него, думала я. Я должна быть сильной ради детей. Хоть я и злюсь на Боба, я должна быть сильной ради него. Мне придется взять на себя эту ношу и сохранить наши отношения, потому что мы соединены навсегда, мы семья.