Глава двадцать вторая Смерть Анны: январь — май 1888 года

Глава двадцать вторая Смерть Анны: январь — май 1888 года

Весь январь Чехов посвятил своему шедевру, повести «Степь». Редактор журнала «Северный вестник» А. Евреинова (напоминавшая Антону жареного скворца) дала ему полную свободу в смысле объема, темы, а также гонорара. За сочинение в 120 страниц Чехов получил 500 рублей аванса и 500 рублей после публикации. Доходы его утроились, и с тех пор Чеховы больше не знали нужды, хотя, бывало, тратили больше, чем зарабатывали. Одновременно отпала необходимость еженедельно поставлять рассказы в петербургские издания: Антон писал в основном для «Нового времени», держа на голодном пайке «Осколки» и «Петербургскую газету».

Повесть «Степь» подрывает все устои жанра; в ее основу положено путешествие мальчика Егорушки в город на учебу в компании дядьки, священника Христофора и возчиков, а также его встречи с представителями всех слоев общества: ожесточенным тяжкой жизнью хозяином еврейского постоялого двора, польской графиней, мятежными и покорными мужиками. Природа, ее речки, холмы, звери, насекомые настолько переполняют мальчика впечатлениями, что он заболевает, не в силах сопротивляться степной стихии. Повесть по структуре симфонична, а в описании степных пейзажей и грозы соотносима по настроению с частями Шестой, «Пасторальной», симфонии Бтховена — «Сценой у ручья» и «Грозой». Захваченный воспоминаниями своего собственного проведенного в степях детства, Чехов в то же время равняется и на такие литературные вехи, как «Сорочинская ярмарка» Гоголя и стихотворения в прозе Тургенева. Чеховская повесть стала первым его сочинением, которое может быть причислено к серьезной классической прозе.

Плещеева повесть привела «в безумный восторг». Опубликована она была в феврале 1888 года и произвела сильнейшее впечатление на поэтов, художников и музыкантов. Всеволод Гаршин, самый оригинальный из тогдашних молодых прозаиков, увидел в Чехове своего ровню. Критики, и прежде всего П. Островский (брат драматурга), расточали непомерные похвалы. Пo словам Александра, «первым прочел Суворин и забыл выпить чашку чаю. При мне Анна Ивановна меняла ее три раза. Увлекся старичина». От брата узнал Антон и мнение Буренина: «Такие описания степи, как твое, он читал только у Гоголя и Толстого. Гроза, собиравшаяся, но не разразившаяся, — верх совершенства. Лица — кроме жидов — как живые. Но ты не умеешь еще писать повестей <…> твоя „Степь“ есть начало или, вернее, пролог большой вещи, которую ты пишешь».

Лейкин по обыкновению норовил испортить обедню: «Повесить мало тех людей, которые советовали Вам писать длинные вещи. Длинные вещи хороши тогда, когда это роман или повесть, с интригой, с началом и концом. <…> Мое мнение такое: в мелких вещах, где Вы являетесь юмористом, Вы больший мастер».

Работая над «Степью», Антон (после депрессивного «Иванова») пребывал в бодром настроении, и сам удивлялся тому, что в его новой вещи нет любовной интриги: «А я не могу без женщин!!!» — воскликнул он в письме к Щеглову.

Два дня в январе у него ушли на рассказ «Спать хочется», в котором малолетняя прислуга убивает хозяйского ребенка за то, что тот не дает ей спать. Тогда же увидели свет и две одноактные пьесы: драматический этюд «Калхас (Лебединая песня)» и водевиль «Медведь», позже прозванный Чеховым «дойной коровой» за неизменно приносимый доход. Друзья подметили ряд перемен в облике Антона — шапка волнистых волос, загадочная улыбка, возросшая уверенность в себе. В феврале А. Грузинский писал Н. Ежову: «Чехов действительно похож на Антона Рубинштейна <…> У Чехова с Билибиным возникла холодность». В то время как Билибин перестал подписывать свои письма «Ваша Викторина», новый друг Антона, Иван Щеглов, не скрывал своего восхищения: «Ни одна француженка не соблазнит так своими ласками, как Вы меня увлекаете…»

Друзья и близкие по-прежнему нуждались в медицинских познаниях Антона. Обследованный им Григорович решил отсрочить свой конец, уехав в Ниццу, — оттуда он присылал Чехову сюжеты для рассказов. Из Петербурга Александр слал неутешительные отчеты о состоянии жены: мнения врачей относительно ее диагноза разделились. Александра терзали искушения и угрызения совести — у редакционной секретарши «Нового времени» были такие бархатные карие глазки. Он просил у Антона моральной поддержки. Анна же, страшась близкой смерти, писала в отчаянии свекрови:

«Умоляю Вас, пожалейте Ваших внуков, приезжайте к нам в Петербург. Я давно уже больна, а теперь доктора находят, что мне необходимо делать операцию, что у меня нарыв или эхинококки (спросите у Антона Павловича, он Вам объяснит) на печени и мне нужно их вырезать. Чем кончится операция, Богу известно, но я страшно боюсь и во всяком случае, даже благополучном, я должна буду долго пролежать в больнице. Кто же в это время будет с моими детками? <…> Вам будет теперь покойно у нас; средства у Саши теперь не те, что в Таганроге, две прислуги, нянька и кухарка. Если мне суждено умереть, так и я умру спокойно, зная, что дети с Вами. <…> Если бы я заболела в Москве, я бы не боялась так, а здесь я совсем одинока и так мне тяжело. Сделайте мне еще одолжение, поставьте от меня свечку в часовне мученика Пантелеймона и помолитесь Целителю за меня. Кланяйтесь Павлу Георгиевичу и попросите и его помолиться. Марье Павловне передайте мой привет. Антона Павловича я очень благодарю за внимание ко мне и за участие»[138].

Анну обследовал самый известный петербургский хирург С. Боткин. В течении ее болезни была короткая ремиссия, однако к началу марта стало ясно, что она умирает от туберкулеза печени.

Угроза нависла и над Колиной жизнью — не только из-за болезни, но и из-за отношений с властями, поскольку он уклонялся от призыва в армию. Связь с ним поддерживалась только через Анну Ипатьеву-Гольден. Первый муж Анастасии Гольден, П. Путята, практически чеховский родственник, пребывал в крайней нужде и был смертельно болен — Антон чувствовал себя обязанным лечить его и помогать деньгами. Сирые и убогие портили Чехову настроение. Ему так захотелось уехать от всего этого, что, покутив с приехавшим в Москву Лейкиным, он отправился с ним в Петербург в одном купе. Подробности путешествия Антон изложил брату Мише: «Доехал я благополучно, но ехал скверно, благодаря болтливому Лейкину. Он мешал мне читать, есть, спать… Все время, стерва, хвастал и приставал с вопросами. Только что начинаю засыпать, как он трогает меня за ногу и спрашивает: „А вы знаете, что моя „Христова невеста“ переведена на итальянский язык?“»

В столичной гостинице «Москва» Антона ждали Плещеев, Щеглов и его новая издательница А. Евреинова. На следующий день он перебрался к Сувориным, понимая, что это его может стеснить: «Рояль, фисгармония, кушетка в турнюре, лакей Василий, кровать, камин, шикарный письменный стол — это мои удобства. Что касается неудобств, то их не перечтешь. Начать хоть с того, что я лишен возможности явиться домой в подпитии и с компанией… До обеда — длинный разговор с m-me Сувориной о том, как она ненавидит род человеческий, и о том, что сегодня она купила какую-то кофточку за 120 рублей. За обедом разговор о мигрени, причем детишки не отрывают от меня глаз и ждут, что я скажу что-нибудь необыкновенно умное. А по их мнению, я гениален, так как написал повесть о Каштанке. У Сувориных одна собака называется Федором Тимофеичем, другая Теткой, третья Иваном Иванычем. От обеда до чая хождение из угла в угол в суворинском кабинете и философия; в разговор вмешивается, невпопад, супруга и говорит басом или изображает лающего пса. Чай. За чаем разговор о медицине. Наконец, я свободен, сижу в своем кабинете и не слышу голосов. Завтра убегаю на целый день: буду у Плещеева <…> Кстати: у меня особый сортир и особый выход — без этого хоть ложись да умирай. Мой Василий одет приличнее меня, имеет благородную физиономию, и мне как-то странно, что он ходит возле меня благоговейно на цыпочках и старается предугадать мои желания. Вообще неудобно быть литератором. Хочется спать, а мои хозяева ложатся в 3 часа».

Антон побывал и у брата Александра, удивившись тому, что тот трезв, а дети умыты и накормлены. Преодолев несколько маршей крутой лестницы, наведался Чехов и к Гаршину — того не оказалось дома[139].

Проведя в Петербурге неделю, Антон отправился в Москву, еще не зная о том, что 19 марта, под влиянием тяжелой депрессии, Всеволод Гаршин покончил с собой, бросившись в пролет лестницы, по которой незадолго до этого к нему поднимался Антон. Вынеся тяжкие впечатления из турецких войн, на которых он воевал солдатом, Гаршин преломил свои душевные муки в рассказе «Красный цветок». Женитьба на единственной в России женщине с образованием врача-психиатра от смерти его не спасла. Похороны Гаршина были столь же нелепы, как и его смерть: над гробом с развязной речью выступил А. Леман, автор учебника по игре в бильярд; от «Нового времени», с презрением третирующего либеральных писателей, был лишь Александр Чехов. В память Гаршина были задуманы сразу два сборника; между писателями возникли разногласия, в результате чего и Антон был втянут в литературно-политические игры. Однако история эта завершилась тем, что он сблизился с В. Короленко, писателем, уже снискавшим себе славу в Нижнем Новгороде. Гаршинская проза с ее мотивами отчуждения оказала влияние на позднее чеховское творчество.

Весной, как всегда, Антон рвался душой за город, однако Пасха в том году была поздней — 24 апреля, а «отсутствие же кого-нибудь в Светлый праздник, — объяснял он в письме Короленко, — у моих домочадцев считается смертным грехом». Приглашений на лето у него было много — проехаться по Волге с Короленко, отправиться на Север с Лейкиным или же в Константинополь с Сувориным. Бабкино уже не казалось столь заманчивым — было ли дело в его досягаемости для непрошеных гостей или в сластолюбивом Киселеве и его благочестивой супруге? Чтобы утешить Киселевых, Антон согласился взять к себе на квартиру их сына Сережу, поступавшего в московскую гимназию. Сам же он намеревался провести июль в Крыму на новой даче Суворина близ Феодосии, а затем направиться с его сыном Алексеем по Черному морю в Грузию, а далее, по Каспийскому — в Среднюю Азию. Путешествовать Антон собрался без семьи. Для близких своих он приискал дачу на Украине.

В «Восточных меблированных комнатах» Колиными соседями и приятелями были двое бесталанных музыкантов, которые в результате сблизились и с Антоном. Один из них, Александр Иваненко, приехав в Москву обучаться игре на фортепьяно, обнаружил, что инструментов на всех не хватает; тогда он избрал флейту и одновременно сделал первые вылазки в литературу — под псевдонимом Юс Малый. Другой — виолончелист Мариан Семашко — из-за чрезвычайно мрачной манеры игры стал мишенью для чеховских шуток. Иваненко и Семашко были родом с Украины, из города Сумы. Они и рассказали Антону о семье помещиков Линтваревых, которые, как и Киселевы, поправляли семейный бюджет, сдавая на лето дачи. Их поместье Лука в холмистой, поросшей лесом местности было более южным местом, чем Бабкино, и к тому же местная река Псел изобиловала рыбой.

Мише, направлявшемуся на Пасху в Таганрог, поручено было сделать заезд в Сумы и доложить о линтваревском поместье. Впоследствии он вспоминал: «После щегольского Бабкина Лука произвела на меня ужасно унылое впечатление. Усадьба была напущена, посреди двора стояла, как казалось, никогда не просыхавшая лужа, в которой с наслаждением валялись громаднейшие свиньи и плавали утки, парк походил на дикий, нерасчищенный лес, да еще в нем находились могилы; либеральные Линтваревы увидели меня в студенческой форме и с первого же взгляда отнеслись ко мне как к ретрограду».

Антона это не смутило — он уже пригласил на новую дачу половину литературного Петербурга. К нему подумывал приехать Плещеев, а также — перед совместной поездкой в Крым — сам Суворин. Антон знал, чем заманить своего издателя: тот был большой любитель рыбной ловли.

В Петербург, дежурить у постели больной Анны, Антон приехать отказался, несмотря на мольбы Александра. И даже назвал его «гнусным шантажистом»: «Необходима скорейшая медицинская помощь. Если не решаешься повезти Анну Ивановну к Боткину, то по крайности сходи к нему сам и объясни, в чем дело: авось найдет нужным прислать ассистента. Просьбу твою передам матери. Едва ли она приедет, ибо ее здоровье не совсем хорошо. Да и паспорта нет. Она прописана на одном паспорте с батькой, надо поэтому толковать долго с отцом, идти к обер-полицмейстеру и проч.».

Весьма слабым утешением Александру были приписки других московских родичей: «Приветствую!!!!! Н. Чехов. Мать горюет, что не может приехать» и «Кланяюсь и целую тебя, Анну Ивановну и детей. Маша». Александр в письме к Антону живописал картину домашнего ада: «Дети как неприкаянные: ревут, пугаются, лезут к матери, которая то плачет над ними, то гонит их от себя. Прихожу я из редакции — новая беда: подай ей ту подлую женщину, на которой я хочу жениться и которая намерена во имя своих будущих детей отравить Кольку и Антошку. Велит искать эту женщину в дверях, в шкафу, под столами, всюду видит яд и отраву. <…> Ты вообрази себе ночь, бред, одиночество, невозможность утешить, нелепые речи, внезапные переходы от смеха к плачу, сонные крики напуганных за день детей. Суди, эскулап ирода нашего, какое для меня время и какое горе, что мать не поедет».

Вообще родня Александра Чехова больше сочувствия выказывала незнакомцам. Как-то раз Маша привела домой двенадцатилетнего парнишку, просившего на улице милостыню. Они с Антоном одели его (Ваня кое-что выделил из казенного добра), собрали денег, купили билет до Ярославля и снабдили письмом к местной знаменитости, поэту Л. Трефолеву (Антону он напоминал общипанную ворону) с просьбой принять участие в мальчугане. Смягчился душой к Александру один лишь Павел Егорович: «Милый Саша <…> Сочувствую твоему горю, но к несчастию ничего не могу послать тебе, только могу молиться, советую и тебе надеяться на Бога, Он все устроит к лучшему. Анну Ивановну поздравляю с Праздником, желаю ей поскорее выздороветь, от души прошу ее простить меня и забыть прошлое. <…> Любящий тебя твой Отец П. Чехов».

Антон же в это время мечтал о том, как на Псле он будет ловить судаков. «Поймать судака, — писал он Плещееву, — это выше и слаже любви!» Миша, добравшись до Таганрога, ликовал: «Мамочка! Я в Таганроге! Счастлив, весел, безмятежен, доволен и от счастья, кажется, потерял голову». Тем временем положение Александра становилось все более отчаянным: он писал, что дни Анны Ивановны «сочтены и катастрофа неизбежна»; он умолял: «Спроси, пожалуйста, мать и сестру, не возьмут ли они ребят к себе хоть на время». Антон ответил решительным отказом: «Плачу я за квартиру 750 руб…. Если прибавить еще 2 комнаты для детей, няньки и детского хлама, то квартира будет стоить 900… Впрочем, в любой просторной квартире нам было бы тесно. Ты знаешь, у меня скопление взрослых людей, живущих под одной крышей только потому, что в силу каких-то непонятных обстоятельств нельзя разойтись… У меня живут мать, сестра, студент Мишка (который не уйдет и по окончании курса), Николай, ничего не делающий и брошенный своею обже[140], пьющий и раздетый, тетка и Алеша (последние два пользуются только помещением). К этому прибавь, что от 3 часов до ночи и во все праздники у меня толчется Иван, по вечерам приходит батька… Все это народ милый, веселый, но самолюбивый, с претензиями, необычайно разговорчивый, стучащий ногами, безденежный. <…> В теперешнюю семью <…> я не решусь взять нового человека, да еще такого, которого надо воспитать и поставить на ноги. <…> Это письмо порви. Вообще имей привычку рвать письма, а то они у тебя разбросаны по всей квартире. Летом приезжай к нам на юг. Стоит дешево».

Единственное, что предложил брату Антон, — это поселить детей с тетей Феничкой, пока все семья будет на даче в Сумах. Александру пришлось принять эти жесткие условия. В письме же к «дорогому Капитану» Щеглову от 18 апреля Антон более мягко отзывался о своем семействе: «У меня тоже есть „родственный клобок“. Чтобы он не мешал мне, я всегда езжу с ним, как с багажом, и привык к нему, как к шишке на лбу. <…> Впрочем, мой клобок, если сравнивать его с наростом, представляет из себя нарост доброкачественный, но не злокачественный… <…> Во всяком случае мне чаще бывает весело, чем грустно, хотя, если вдуматься, я связан по рукам и ногам…»

Евгению Яковлевну беспокоило лишь то, хорошо ли ей будет на даче. Об этом она писала Мише: «Жаль, что наша дача неудачна, теперь помочь нельзя, багаж на Страстной неделе отослан, только бы не страшно так было жить <…> Ты мало написал насчет прислуг, какая цена в Сумах, почем они получают в месяц».

Седьмого мая 1888 года, в тот день, когда в Петербурге на смертном одре жена Александра Анна причастилась Святых Тайн, семейство Чеховых прибыло на поезде в Сумы и, проехав еще три версты на извозчике, добралось до Луки. Все оказалось как нельзя лучше: местность поэтична, флигель просторный, комнаты светлы и красивы, хозяева любезны. «Мишка наврал», — писал Антон Ивану, приглашая его с Павлом Егоровичем побыстрее приехать и захватить с собой водки. Потом он расписал прелести дачной жизни Щеглову, а Ване последовали указания насчет рыболовных крючков. В письме Лейкину Антон расхваливал «сытых, веселых, разговорчивых и остроумных» украинских мужиков. Здесь, после болезных и убогих крестьян из окрестностей Бабкина, он мог и не вспоминать о своих докторских обязанностях. Вскоре стали прибывать гости. Знаменитый Плещеев вызвал у хозяев «священную дрожь», и все три недели, что он провел на Луке, они обращались с ним, как с «полубогом». Антон вспомнил о брате Александре с некоторым опозданием: 27 мая он еще раз предложил отдать его детей под опеку тети Фенички, а также советовал больше не платить врачам Анны: «Если они ждут вскрытия, чтобы поставить диагноз, то визиты их к тебе нелепы, и деньги, которые они решаются брать с тебя, вопиют к небу. <…> Детворе и Анне поклон». На следующий день, еще не получив это черствое братово послание, Александр отправил Антону короткую записку: «Сегодня в 4 ч. 15 м. дня Анна скончалась. Ночью Кнох произведет вскрытие. После похорон я немедленно отвезу к тетке в Москву детей, а сам приеду к тебе в Сумы. Тогда переговорим обо всем. А теперь пока — будь здоров! Поклоны. Твой А. Чехов».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.