Глава двадцать шестая Смерть на Луке: март — июнь 1889 года
Глава двадцать шестая Смерть на Луке: март — июнь 1889 года
Чехов снова решил взяться за роман. Он также совершил таинственную поездку в Харьков — под предлогом поисков имения для Суворина, но, скорее всего, в ответ на приглашение Лили Марковой-Сахаровой. Судя по тому, какими мрачными красками обрисован Харьков в чеховской прозе, поездка не задалась. Пятнадцатого марта, к возвращению Антона, в Москве разыгралась метель: конки остановились, а под окнами намело сугробов. Евгения Яковлевна показала Антону открытку от Коли: «11 марта 1889. <…> Милая мама, болезнь не позволяла мне посетить вас. Две недели назад я сильно простудился: меня трясла лихорадка и отчаянно болел бок. Теперь же, благодаря хинину и разным мазям, я выздоровел и спешу работать, дабы пополнить потерянное»[161].
Антон определил у Коли брюшной тиф и туберкулез, уже затронувший кишечник. Для подтверждения диагноза он вызвал к Коле врача Н. Оболонского. Коля в то время вновь обретался у Анны Ипатьевой-Гольден, которая подтвердила, что он два месяца не прикасался к алкоголю. В последующие десять дней Антон, уже мечтавший вырваться из Москвы, регулярно навещал истощенного болезнью брата. На дорогу по московской распутице у него уходило четыре часа. В конце концов он перевез Колю к себе на Садовую. Позже, уже находясь на Луке, Коля описывал историю своего спасения таганрогскому приятелю: «Меня лечили два доктора, Антон и ассистент Захарьина Оболонский, очень милый человек. Шесть недель я ничего не ел и походил на скелета <…> Антон дома врал, что он с Оболонским ездят лечить Лину Соломонскую <…> Живя близ Николаевского вокзала, посылал брать бульон. В Великую субботу приехала за мной карета, одели, усадили и повезли к матери в семью. Меня почти никто не узнал. Тут же меня уложили в постель. Под Пасху в 2 часа все разговлялись, крики, шум, пьют вина, и я в стороне лежу отщепенцем. На Фоминой неделе был консилиум с Карнеевским [Корнеевым?] и решено, чтобы я побольше ел, пил водку, пиво, вино и ел бы ветчину, селедку, икру и всего как можно больше, потому что я совершенно здоров и теперь должен отъедаться»[162].
Роман тем временем «сел на мель». Антон намеревался посвятить его Плещееву: «В основу сего романа кладу я жизнь хороших людей, их лица, дела, слова, мысли и надежды; цель моя — <…> правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. <…> Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу <…> Рамка эта — абсолютная свобода человека…» Однако в ближайшее время свободы не предвиделось. Не было и денег, чтобы отвезти Колю в теплые края на излечение, да к тому же больной был беспаспортным. Антон искал утешения в афоризмах стоика Марка Аврелия — его книгу он обильно испещрил пометками.
А между тем веселые деньки наступили для чеховской прислуги — Павел Егорович с Евгенией Яковлевной выдавали замуж кухарку Ольгу. Еще в конце февраля, во время помолвки, кухня сотрясалась от перепляса и рева гармоники, а 14 апреля, несмотря на присутствие в доме смертельно больного Коли, развернулось свадебное застолье. Однако у Антона настроение было далеко не праздничным. Он пригласил Шехтеля попрощаться с Колей, который начал понемногу вставать с постели, а затем отправил Мишу и Евгению Яковлевну на Луку, чтобы там они всё приготовили к приезду больного и его лечащего врача.
Проводив родню, Антон сходил на заседание Общества драматических писателей, после которого, как он писал Н. Оболонскому, «долго стоял у ворот и смотрел на рассвет, потом пошел гулять, потом был в поганом трактире, где видел, как в битком набитой бильярдной два жулика отлично играли в бильярд, потом пошел в пакостные места, где беседовал со студентом-математиком и с музыкантами, потом вернулся домой, выпил водки, закусил, потом (в 6 часов утра) лег, был рано разбужен и теперь страдаю…»
Отослав это письмо, Антон поехал с Колей на вокзал, и в вагоне первого класса они отправились в Сумы. Впервые за долгие месяцы Коля хорошо ел и спал. Через несколько дней вслед за ними выехала Маша, прихватив с собой массу забытых вещей — суконные туфли, струну «ля» для балалайки, бумагу и подрамник для Коли. Невзирая на Колину болезнь (а может, именно по этой причине), множество людей получили приглашение посетить Луку — Давыдов, Баранцевич, виолончелист Семашко, не говоря уже о Ване. По дороге за границу обещал заехать Суворин. Антон признавался ему: «С каким удовольствием я поехал бы теперь куда-нибудь в Биарриц, где играет музыка и где много женщин. Если бы не художник, то, право, я поехал бы Вам вдогонку».
Александр приглашения не получил. Антон строго отписал ему, что самая лучшая помощь Николаю — это деньги. Тем временем Александр предложил Наталье вступить в законный брак — она боялась забеременеть, не будучи замужем. Александра можно считать первым русским мужчиной, который документально засвидетельствовал свой опыт использования противозачаточного средства. На кусочке бумаги, предназначенном исключительно для глаз Антона, он писал ему 5 мая: «P.S. Обуреваемый плотскими похотями (от долгого воздержания), купил я себе в аптеке гондон (или гондом — черт его знает) за 35 коп. Но только что хотел надеть, как он, вероятно, со страху, при виде моей оглобли лопнул. Так мне и не удалось. Пришлось снова плоть укрощать…»[163]
Коля день ото дня слабел и побегов уже не замышлял. Днем он лежал в гамаке или загорал в саду; ел за четверых, но пища не усваивалась, так что его шатало от слабости. Непрерывно кашлял, то и дело ссорился с Евгенией Яковлевной. Безразличие окружающих к его печальной участи раздражало Колю. Антон лечил его креозотом, ипекакуаной и ментолом. Смерть словно коснулась крылом окрестной природы — рыбная ловля и пение птиц утратили свою прелесть. Антон, как мог, старался отвлечься. Как-то раз он видел во сне суворинскую гувернантку мадемуазель Эмили; побывал в сумском театре на спектакле «Вторая молодость»; долгие часы проводил за письменным столом. Уже был закончен первый акт «Лешего» — соответственно плану, намеченному совместно с Сувориным. Центральный герой пьесы, которая впоследствии перерастет в «Дядю Ваню», — врач и помещик, приходящий в восторг от посаженной им березки. Однако действию пока недоставало драматизма. По замыслу, в пьесе должна быть выведена семья Сувориных: пожилой профессор, его вторая молодая жена, его сумасбродный сын, их двое детей, которых зовут Борис и Настя, их французская гувернантка мадемуазель Эмили — все они перенесены на Луку. Чудаки-идеалисты, с которыми сталкивает их жизнь, скопированы с Линтваревых и Чеховых. В самом зачатке пьеса уже была несценична, ибо была широка и глубока, как роман-эпопея. Суворин вскоре отказался от соавторства, но Чехов упорно продолжал работать над пьесой.
Восьмого мая, по пути в более комфортабельную летнюю резиденцию, на Луку пожаловал Суворин. Своим приездом, как и профессор Серебряков в «Дяде Ване», он создал в доме напряженную атмосферу. Линтваревы, будучи убежденными либералами, объявили ему бойкот (что не помешало им позже попросить Суворина прислать в местную школу бесплатных книг). Антон улаживал возникавшие разногласия. Хуже того, Коля стал просить у Суворина аванса за виньетки для книжных обложек (Антон запретил Суворину давать Коле деньги). Тем временем Колина любовница Анна Ипатьева-Гольден откуда-то из Подмосковья умоляла не только Антона, но и самого Суворина помочь ей деньгами и найти работу.
За будущий роман Суворин пообещал Антону 30 копеек за строчку. Поговорив о намерениях купить себе дачу по соседству с Лукой, он вскоре отбыл в Крым. Оттуда он в письмах обсуждал с Антоном роман французского писателя Поля Бурже «Ученик». Суворин поддерживал Бурже в его нападках на ученых-атеистов, проповедников анархии и человеконенавистничества. Антон считал, что читателю роман интересен лишь потому, что он увидел в нем «жизнь, которая богаче его жизни», и автора, который «умнее его»; русский же автор, по мнению Антона, «живет в водосточной трубе, ест мокриц, любит халд и прачек, не знает он ни истории, ни географии, ни естественных наук…». Настроившись на мрачный лад, Антон писал Лейкину о своих мечтах зажить по-человечески: «т. е. когда буду иметь свой угол, свою, а не чужую жену, когда, одним словом, буду свободен от суеты и дрязг…»
Коля терял силы, но душа его рвалась из Луки. Он писал письма с просьбой о помощи и поручениями, но многие из них остались неотправленными. Изящнейшим почерком он начал записывать воспоминания детства. Ему вновь хотелось оказаться на родине: «Мне необходимо побывать по делу в Таганроге и, кстати, покупаться в море. <…> Достаньте мне, если можно, билет от Харькова и Таганрога и обратно <…> Класс билета должен соответствовать моему общественному положению, принимая в расчет мою слабость. За это я Вам пришлю головку женскую, написанную масляными красками (очень мило написано — жалко отдавать) <…> С нетерпением жду письма с „да“ или „нет“, но без „если“ и проч.»[164]
Ручку и карандаш Коля держал в руках еще крепко: доктору Оболонскому он послал каллиграфический шедевр, проиллюстрировав его изображением летящего на парах поезда и толстого пассажира в купе первого класса.
Миша в письмах к кузену Георгию подробностей о Коле не сообщает. Однако от идеи наведаться в Таганрог ему пришлось отказаться: «Он, бедный, настолько плох, что, право, как-то совестно бросать его». По мере того как Коле становилось все хуже, Миша все меньше обращал на него внимания. Двадцать девятого мая он писал Георгию: «Если бы ты знал, как хороши наши вечера, ты бы бросил все, и дачу, и семью, и тотчас бы приехал к нам! <…> Прибавь к этому еще запах цветущей липы, бузины и жасмина, да аромат только что скошенного сена, которым усеяна наша терраса ради Троицы, да еще луну, точно блин висящую как раз над головой <…> Рядом со мной сидит Маша, только что возвратившаяся из Полтавы, а немного подальше симпатичный Иваненко. Оба читают. В открытое окно из комнат доносятся разговоры Суворина, приехавшего к нам гостить, <…> и Антона. <…> Семашко нанял у нас комнату на все лето, и значит мы будем все лето наслаждаться музыкой».
В конце мая на Луку приехал неугомонный Павел Свободин. Однако видеть умирающего Колю оказалось ему не под силу — его самого безжалостно снедал туберкулез. Он было отправился домой в Петербург, но по дороге встретил Ваню, и тот убедил его вернуться на Луку и морально поддержать Чеховых в их нескончаемых бдениях у Колиного смертного одра. В письме от 4 июня Антон сообщал доктору Оболонскому о том, что Коля не встает с постели, быстро теряет в весе, принимает атропин и хинин, большую часть времени проводит в полусне, а иногда бредит. Умирающего соборовал священник: Коля признался, что был непочтителен к матери.
Александр в конце концов настоял на своем приезде на Луку. Причину он выдвинул в письме к Суворину настолько странную, что тот переслал его Антону. Впредь термином «амбулаторный тиф» Антон стал называть братовы приступы запоя: «Я прикован к постели. Был у меня тиф амбулаторный. Я мог в это время ходить, быть на событиях и пожарах и давать сведения в газету. Теперь же, по словам доктора, у меня рецидив»[165]. Под поездку на юг, которую ему посоветовали врачи, Александр выпросил у Суворина двухмесячный аванс.
Пятнадцатого июня в два часа пополудни Александр появился на Луке с двумя сыновьями и Натальей, и на какой-то час все пятеро братьев Чеховых собрались вместе. Проведя два месяца и изматывающих дежурствах у Колиной постели, Антон решил, что с него достаточно. Через час после приезда старшего брата, взяв с собой Ваню, Свободина и Георгия Линтварева, он отправился за полтораста верст в Полтавскую губернию в гости к Смагину. Евгения Яковлевна тоже едва стояла на ногах от усталости. Миша, закрыв глаза на Колины предсмертные мучения, уходил спать во флигель. Александр в одиночку ухаживал за Колей последние две ночи его жизни. Антон оставил кое-какие лекарства, но среди них не обнаружилось морфия. Находившиеся поблизости три врача — включая двух сестер Линтваревых — предпочитали в дело не вмешиваться.
В длинном письме к Павлу Егоровичу (которого в то лето на Луку не позвали) Александр дал понять, что в критические минуты он способен оказаться на высоте: «Подъезжая к усадьбе, я встретил на дворе Антона, затем на крыльцо вышли Маша, Ваня и Миша. В сенях нас встретила Мама и стала целовать внуков. „Ты был у Николая?“ — спросил меня Иван. <…> Я вошел в комнату и увидел, что вместо прежнего Николая лежит скелет. Исхудал он ужасно. Щеки впали, глаза ввалились и блестели. <…> До последней минуты он не знал, что у него чахотка. Антон скрывал это от него, и он думал, что у него только тиф. „Братичик, останься со мною, я без тебя сирота. Я все один и один. Ко мне ходят и мать, и братья, и сестра, а я все один“. <…> Когда я его переносил с постели на горшок, я постоянно боялся, как бы нечаянно не сломать ему ноги. <…> Наутро ему стало будто бы легче. <…> Я в это время сходил на реку ловить раков и не для раков, а для того, чтобы набраться сил для будущей ночи».
Коля все еще надеялся поправиться и переехать жить в Петербург к Александру. Говорил брату о том, что очень любит отца.
«За ужином я сказал, что дай Бог, чтобы Коля дожил до утра. <…> Сестра сказала, что я говорю вздор, что Николай жив и будет жить, что такие припадки у него уже были. Я успокоился. <…> Все улеглись спать. <…> Николай был в полном разуме. Он засыпал и просыпался. В 2 часа ночи он захотел на двор; я хотел было перенести его на судно, но он решил еще немножко подождать и попросил меня поудобнее оправить ему подушки. Пока я оправлял подушки, из него вдруг брызнуло, как из фонтана. „Вот, братичик, усрался, как младенец, на постели“. <…> В 3 часа ночи ему стало совсем скверно: начал задыхаться от мокроты <…> Около 6-ти часов утра Николай стал совсем задыхаться. Я побежал во флигель к Мише, чтобы спросить, в какой дозе дать Коле лекарство. Миша повернулся с одного бока на другой и ответил: „Александр, ты все преувеличиваешь. Ты баламутишь только“. Я поспешил к Николаю. Он, видимо, дремал. В 7 часов утра он заговорил: „Александр, подыми меня. Ты спишь?“ Я поднял. „Нет, лучше прилечь“. Я положил его. „Приподними меня“. Он подал мне обе руки. Я приподнял его, он сел, захотел откашляться, но не мог. Явилось желание рвать. Одной рукой я поддерживал его, другою старался поднять с пола урыльник. „Воды, воды“. Но было уже поздно. Я звал, кричал „Мама, Маша, Ната“. На помощь не являлся никто. Прибежали тогда, когда все уже было кончено. Коля умер у меня на руках. Мама пришла очень поздно, а Мишу я должен был разбудить для того, чтобы сообщить ему, что Коля умер»[166].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.