Глава двадцать шестая СМЕРТЬ
Глава двадцать шестая
СМЕРТЬ
Семейство Беляевых выбралось из подвала, но отправилось не на квартиру соседей, с рухнувшей люстрой и выбитыми стеклами, не в свой уцелевший дом, а в другой подвал — в доме через дорогу, на Московской улице. Раньше дом принадлежал богатейшему купцу Кокореву. Облицованное светлым кафелем, с огромными окнами зеркального — в палец толщиной — стекла, дверями черного дерева, цветными витражами, здание это невольно наводило на мысли о каких-то родовых тайнах… И точно — местное предание гласило, что купец Кокорев был не столько хозяином этого дворца, сколько его узником — больной проказой, бродил он каждую ночь по бесчисленным комнатам и, как говорили знающие люди, не оставил этого занятия и после смерти, когда дом отдали под аудитории и общежитие Молочного института.
Сейчас же в междуэтажном перекрытии торчала неразорвавшаяся авиабомба, а подвал заполнили обитатели соседних домов. Спасались они теперь не от немецких бомбежек, а от снарядов — хотя немецкие части в Пушкин еще не вошли, советская артиллерия подвергала город массированному обстрелу.
В подвале не было ни одного свободного места, но когда жена Беляева сказала, что муж ее тяжело болен, кастелянша общежития пустила семейство на склад, забитый от пола до потолка ватными тюфяками. На этих тюфяках семейство провело несколько дней и ночей. А затем в подвал заглянул немецкий офицер. Его интересовало только одно: имеются ли евреи? Нашлись и такие. Офицер приказал им к 9 часам утра завтрашнего дня быть готовыми к отправке. И ровно в 9.00, с немецкой пунктуальностью, офицер уже стоял в дверях подвала. Рядом с ним два автоматчика. Евреи покорно потянулись к выходу. Среди них и знакомая Светлане девочка. Проходя мимо Светланы, она спросила: «Нас куда-то повезут?» Никто ей не ответил, и девочка побежала догонять своих родителей.
Идти пришлось недалеко — в подвал Екатерининского дворца. А там всех евреев в тот же день расстреляли.
Спустя несколько дней Беляевы покинули кокоревский подвал и перебрались на новую оставленную жильцами квартиру, — в том же дворе, но с окнами, выходившими на улицу 1 Мая. Стекла в этих окнах уцелели, и можно было начинать жить.
Время от времени Беляев выходил из дома и однажды привел гостей — профессора Чернова с сыном-подростком. Четырнадцатилетнего мальчика звали Костей, а Сергей Николаевич Чернов оказался историком, заведующим кафедрой ленинградского Института народов Севера. Впрочем, особого интереса к Крайнему Северу профессор не испытывал — предметом его страсти были декабристы и русское освободительное движение вообще. Судя по всему, историк Чернов не питал иллюзий относительно того, насколько советская действительность похожа на мечты лучших русских людей. Поэтому даже занятия Чернышевским не спасли его от увольнения из Саратовского университета. В Ленинградском же университете ему в работе отказали с порога. Но Чернов до самой войны всё надеялся, что служба в Институте народов Севера и пединституте — это дело временное… Он тоже не эвакуировался в Ленинград — вначале опасался за сохранность своей библиотеки (по отзывам коллег, действительно отличной), а когда место для книг нашлось, оказалось, что немцы вот-вот войдут в Пушкин… В Пушкине оставалась семья, профессор рванулся домой и… оказался по ту сторону линии фронта.
Чернов-младший был горячим поклонником беляевских книг, а вот о чем разговаривали старшие — теперь не узнать. Светлана Беляева запомнила лишь спор отца с Черновым-историком. Спорили они о том, кто раньше умрет, и каждый уверял, что войны ему не пережить.
А женщины делали всё, чтобы выжить. В планы немцев, как выяснилось, снабжение населения продовольствием вообще не входило. Поэтому жители тащили в дома всё, что могли найти: картошку с брошенных огородов, коллекции — в аккуратных полотняных мешочках — элитных семян с селекционной, основанной Николаем Вавиловым, станции[388] (оказалось, что в пищу годятся лишь семена бобовых — фасоли, гороха и сои)… Уехавшие из Пушкина знакомые подарили Беляевым полбочки квашеной капусты. А еще во дворе кокоревского дома стояла немецкая полевая кухня. Едой немцы ни с кем не делились, и теща Беляева предложила повару свою помощь. Тот согласился и, в награду за труды, позволял уносить с собой котелок супа и набивать сумку картофельными очистками. Из очисток женщины пекли лепешки.
Беляев был малоежкой — малоподвижный образ жизни не требовал обильных трапез. Но гастрономические пристрастия у него были — дочь вспоминала рассказы отца о преимуществах французской кухни. Ничего подобного советские магазины предложить не могли. Тем не менее, при всей неизысканности довоенного питания, имелось мясо, были и молочные продукты, а летом свежие фрукты, овощи, ягоды…
А теперь — удивительным образом — люди голодали по обе стороны фронта. В Ленинграде этому хоть было оправдание — гибель Бадаевских продуктовых складов и блокада. В Пушкине, впрочем, голодали не все русские жители — назначенный немцами бургомистр не бедствовал. Прочим работникам управы выдавали по килограмму овса или килограмму мерзлой картошки — на неделю. Беда, что не каждую неделю… А лучше всех устроились те, кто служил при немецких воинских частях, — им полагался специальный немецкий паек. В пайке том не было только мяса, зато всего остального не перечесть: и мука, и хлеб, и крупа, и жиры, и сахар… Впрочем, один повод для недовольства оставался — количество: муки выдавали 1 килограмм, хлеба — одну буханку, крупы — стакан, жиров и сахара — каждого по 36 граммов. На неделю! Вся плата за измену Родине. Впору завидовать блокадникам!
Имелись и спекулянты, но немцы и здесь ввели строгую норму: на весь город Пушкин спекулянтов было ровно два. Официальных, с разрешением властей на поездки в тыл. Тех же, кто решил нажиться на свой страх и риск, вешали. И оставляли висеть неделю — в назидание непослушным.
Привезенными из тыла продуктами спекулянты торговали — продавали или обменивали на вещи. Буханка хлеба — тысяча рублей, меховая шуба — четыре буханки.
Кроме того, исчезли нитки, иголки, пуговицы, спички, мыло, табак и почему-то веники. А еще не было электричества и не работал водопровод. Воздушные налеты тоже прекратились, но дважды в день по городу били дальнобойные орудия из Кронштадта.
Однажды, когда в доме остались только Беляев с дочерью, вошел немецкий солдат и приказал убираться. Дочь, собрав остатки школьного немецкого, заявила, что отца трогать нельзя: он тяжело болен, а кроме того — знаменитый писатель. Фамилия «Beljaeff» солдату ничего не сказала, но он, махнув рукой, ушел.
Уже в октябре ударили морозы. Потом повалил снег и превратил умирающий город в природный ландшафт, пересеченный редкими цепочками следов — не то звериных, не то человечьих — на месте бывших улиц. Из неприродного в окна новой беляевской квартиры смотрел лишь столб с табличкой «Переход». Теперь эта надпись читалась совершенно иначе — столб превратили в виселицу.
Висельники менялись — то мародеры, грабившие брошенные квартиры, то кто-нибудь из бывших хозяев города — например, как гласил пришпиленный к трупу плакат, неправедный судья, любивший евреев…
Холод, голод, комендантский час и никакого будущего.
И Александр Беляев умер. От голода, как пишет дочь.
На весь город была только одна лошадь, чтобы отвезти гроб на кладбище. Поэтому несколько дней гроб с телом простоял в соседней пустующей квартире. В одну из ночей покойника раздели. Вдова обернула труп одеялом и вспомнила, что когда-то Беляев относился к собственной смерти легкомысленно и даже шутил: «Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал для газет».
После многих мытарств тело писателя доставили в кладбищенский морг. Там у Беляева отобрали последнее — гроб. В переполненной мертвецкой и без гробов едва хватало места на всех покойников…
Похоронили Беляева весной — в марте. Ни вдовы, ни дочери в городе уже не было, и то, где упокоился писатель, никого не заинтересовало.
Когда о Беляеве вспомнили, то многим такая смерть фантаста показалась до обидного обыденной, невпечатляющей…
И тогда кончину писателя принялись обставлять подробностями:
«Рассказывают, будто немецкий майор, военный комендант Детского Села (то есть Пушкина. — З. Б.-С.), узнав, что в подведомственном ему городе скончался писатель, чьи произведения он знал и любил (многие беляевские книги были к тому времени переведены в Германии и пользовались там популярностью — в первую очередь роман „Властелин мира“ и Вагнеровский цикл), устроил ему похороны с оркестром и воинскими почестями. Впоследствии, когда немецкая оккупационная политика резко ужесточилась, майору, говорят, пришлось за это ответить — Бог весть, сколь серьезно».
Впоследствии Андрей Балабуха в этом рассказе все-таки усомнился:
«Увы, все поиски немецких следов этой истории, предпринятые полтора десятка лет назад мною и моим покойным другом и соавтором, ведущим отечественным литературоведом в области фантастики Анатолием Федоровичем Бритиковым, оказались тщетными. Сами поехать в Германию для архивных разысканий мы, понятно, не могли, а нашим немецким друзьям и коллегам выяснить ничего не удалось».
Другой биограф Беляева, Олег Орлов, об оркестре на похоронах не слыхал, но тоже считает, что немцы были к Беляеву неравнодушны: стоило только Беляеву скончаться, как им «заинтересовывается гестапо. Исчезает папка с документами. Немцы роются в книгах и бумагах Беляева»[389].
А краевед-царскосел Федор Морозов уверяет, что ему известна и причина такого пристального интереса. Оказывается, это Янтарная комната. Да-да — та самая, которая была вывезена немцами из Царского Села в Кёнигсберг, а там таинственнейшим образом пропала. Так вот, объявляет Федор Морозов, пропала, да не она! Потому что Сталин Янтарную комнату заблаговременно вывез, а немцам оставил копию. Настоящую же реликвию Сталин готовил в подарок — вначале Гитлеру, затем Рузвельту… Потом дарить передумал, и ныне сберегается Янтарная комната в тайном хранилище. А Беляев про все это узнал и даже начал писать об этом роман. А когда пришли немцы, то писателя схватили и принялись допрашивать в гестапо. Беляев гестаповцам тайну не выдал, но допросов не выдержал и скончался.
Поверить в эту историю мешает только одно — полное отсутствие не то что фактов, но даже малейшего правдоподобия… Ведь и Янтарную комнату никто копировать не собирался, и Беляев ничего на эту несуществующую тему не писал…
Честно говоря, в Царском Селе любили сочинять героические сказки. И про профессора Чернова после войны рассказывали, что немцы предложили ему сотрудничество, но профессор, едва только его допустили к микрофону местной радиостанции, вместо восхваления новых порядков призвал сограждан к самоотверженной борьбе с оккупантами. И немцы с Черновым расправились. На эту тему поэт В. М. Черников написал целую поэму. «Профессор» называется…
Вот только вдове Чернова, Маргарите Алексеевне, находившейся рядом с мужем до последнего его часа, такой героический эпизод остался неизвестен. Неизвестно также, работал ли при немцах Пушкинский радиоузел…
Тем не менее одну загадку смерти писателя никто пока не разрешил… Ее даже никто не заметил.
С конца 1950-х и по сей день в справочниках и энциклопедиях указывается, что Александр Беляев скончался 6 января 1942 года.
Но еще в 1954 году, в мюнхенском журнале «Грани», был опубликован дневник Лидии Осиповой за 1941–1944 годы. И из дневника этого выяснилось, что в 1941 и 1942 годах автор его находился в оккупированном немцами Пушкине.
Несколько слов о Лидии Осиповой. Прежде всего, звали ее иначе: Олимпиада Георгиевна Полякова, 1902 года рождения. Осиповой и Лидией Тимофеевной она стала после войны, чтобы избежать выдачи советским властям как пособницы оккупантов. Приход немцев она приветствовала, уповая на то, что немцы покончат с большевизмом. Потом разочаровалась и в немцах — выяснилось, что способствовать становлению свободного русского государства те не собираются. В 1943 году перебралась в Ригу, печаталась в газете «За Родину». Очень радовалась тому, что газета себя окупает, а значит, хотя бы существует не на немецкие деньги. Но отступала вместе с немцами и оказалась в Германии, где встретила конец войны и в 1958 году скончалась.
Кроме лютой ненависти к советской власти, до конца дней испытывала еще и физические страдания — последствия бруцеллеза: в конце 1930-х, отдыхая в Крыму, выпила парного молока.
А в 1954 году, как уже было сказано, опубликовала в эмигрантском журнале свои записки, которым дала провокационное название «Дневник коллаборантки». Дневник был напечатан с большими купюрами. Это выяснилось, когда в Бахметьевском архиве (Нью-Йорк) был найден оригинальный текст, который через 50 лет (и тоже в извлечениях) был напечатан Н. А. Ломакиным в сборнике «Неизвестная блокада». О первой публикации в «Гранях» и о том, что «Лидия Осипова» — псевдоним, Ломакин не подозревал.
Но сейчас нас интересуют лишь три дневниковые записи:
23 декабря [1941 года]
Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас и умирают на продуктах… [все] боятся будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. <…>
Писатель Беляев, что писал научно-фантастические романы вроде «Человек-Амфибия», замерз от голода у себя в комнате. «Замерз от голода» — абсолютно точное выражение. Люди так ослабевают от голода, что не в состоянии подняться и принести дров. Его нашли уже совершенно закоченевшим[390]. <…>
Профессор Чернов умирает от психического голода… <…> Человек физически не голодает, но так боится начать голодать, что умирает… <…>
24 декабря.
Морозы стоят невыносимые. Люди умирают от голода в постелях уже сотнями в день. В Царском Селе оставалось к приходу немцев примерно тысяч 25. Тысяч 5–6 рассосалось в тыл и по ближайшим деревням, тысячи две — две с половиной выбиты снарядами, а по последней переписи Управы, которая проводилась на днях, осталось восемь с чем-то тысяч. Всё остальное вымерло. Уже совершенно не поражает, когда слышишь, что тот или другой из наших знакомых умер. Все попрятались по своим норам, и никто никого не навещает без самого нужнейшего дела. А дело всегда одно и то же — достать какой-нибудь еды[391]. <…>
26 декабря.
Профессор Чернов умер. Говорят, что жена отнеслась к этому безразлично. Инстинкт самосохранения в этой семье превалирует над остальными. Наш городской юрист также заболел психическим голодом. А они питаются гораздо лучше нас… <…> Как много полезного могли бы найти для себя психологи и философы, если бы наблюдали людей в нашем положении[392].
До недавних пор считалось, что профессор Сергей Николаевич Чернов скончался в 1942 году — 5 января. Но авторы новейшей биографии историка добрались до дневника Осиповой, а еще разыскали воспоминания Е. А. Матеровой, двоюродной племянницы Чернова:
«Зима 1941 г. была лютой. С[ергей] Н[иколаевич], не обладая крепким здоровьем, быстро стал терять силы и превратился в дистрофика. В декабре он тихо скончался».
Итак, два независимых свидетеля в один голос утверждают: профессор Чернов скончался в декабре 1941 года…
Откуда же взялась дата 5 января 1942-го?
Из документа — свидетельства о смерти. Выдано 2 января 1948 года пушкинским бюро загса за подписью врача Н. Малининой. Вдове оно понадобилось при устройстве на работу…
На основании чего было это свидетельство выдано? Архив пушкинской оккупационной управы не сохранился… Значит, основанием могли стать лишь показания свидетелей — точнее, одного свидетеля, Маргариты Алексеевны Черновой… Что заставило ее сообщить неверную дату?
О личном знакомстве с Черновым или Беляевым Осипова нигде не упоминает. Значит, в дневниковых записях она указывает не даты их смерти, но день, когда ей стало об этом известно. С чужих слов. Следовательно, Чернов скончался не 26 декабря, но не позднее 26 декабря 1941 года, а Беляев — не позднее 23 декабря. Так или иначе, до 1942 года оба они не дожили.
Откуда же взялась дата смерти С. Н. Чернова в справке загса?
Дневников Маргарита Алексеевна не вела… Но попытаемся представить жизнь в Пушкине под оккупацией. Ни газет, ни радио — с началом войны власти заставили сдать все радиоприемники (населению оставили лишь «радиоточки», способные принимать вещание местной радиосети). Новый день отличается от прошедшего тем, что сегодня еды еще меньше, чем вчера, еще меньше надежды выжить. И друг с другом уже не видятся: любой гость — нежеланный нахлебник… Календарь — это планы, надежды, ожидания… Здесь же никакой надежды, никакого завтрашнего дня, а значит, и потребности в календаре больше нет. И праздников тоже нет.
Впрочем, не для всех… Осипова-Полякова записывает:
«25 декабря [1941 г.].
Были вчера на елке у Давыдова [переводчика при СД (Sicherheitsdienst) — контрразведке СС. — З. Б.-С.]. Сказочное изобилие. Хлебных лепешечек сколько угодно. Тех самых, которых не хватает для умирающего от голода населения… <…> В гостях был городской голова со своей женой… Они знают всех немцев, стоящих в городе, имеют с ними связи и этой связью пользуются. А населению они, конечно, не помогают нисколько. Хорошо, что хоть сами не грабят это население»[393].
Здесь, видимо, и кроется разгадка. Обратившись за свидетельством, вдова Чернова смогла припомнить лишь, что муж умер в канун Рождества. И врач Малинина написала: «5 января». Но в Пушкине зимой 1941 года Рождество праздновали только немцы и их прихвостни. А православное Рождество приходится на 25 декабря по старому стилю! И с 1917 года в России его встречают 7 января. Вот жизнь профессора Чернова и продлилась на полторы недели. На бумаге…
Но нас по-прежнему интересует Беляев. И Чернов — не более чем ниточка…
Вспоминает Маргарита Беляева:
«Пока я достала от доктора свидетельство о смерти, пока сделали гроб, ждали лошадь, прошло две недели. Приходилось ежедневно ходить в Городскую управу. Как-то прихожу и слышу, кто-то говорил: „Профессор Чернов умер“. И я подумала, хорошо бы похоронить их рядом. В дверях я столкнулась с женщиной. Мне почему-то показалось, что это жена Чернова. Я не ошиблась. Мы познакомились и договорились, что, как только я достану лошадь, мы вместе отвезем наших покойников и похороним их рядом. Чернова обещала сходить на кладбище и выбрать место. Наконец я получила подводу, и мы поехали на кладбище. Когда мы добрались до Софии, начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались так близко, что нас то и дело засыпало мерзлой землей и снегом. Комендант кладбища принял наших покойников и положил их в склеп, как он сказал, временно. За место на кладбище мы заплатили в Управе. А могильщики брали за работу продуктами или одеждой, которую потом меняли.
Когда мы приехали, никого из них не было. Морозы стояли страшные, умирало много. На кладбище находилось около трехсот покойников. Ими были забиты все склепы. Все были без гробов, кто завернут в рогожу или одеяло. Кто одет, а кто в одном белье. Лежали друг на друге, как дрова. <…> Я еще раз побывала на кладбище. <…> Муж все еще не был похоронен. Я рассказала коменданту, что мой муж известный писатель, и очень просила его похоронить мужа не в братской могиле, а рядом с профессором Черновым. Комендант пообещал мне»[394].
Две женщины… Что общего между ними, кроме вдовства и места жительства? Имя — Маргарита. Но больше этого случайного совпадения расскажут фамилии — Беляева и Чернова. Цвет, в котором соединяются все цвета, — белый. И черный — все цвета отрицающий, зияние, тьма… Вдова фантаста, который видел то, чего не бывает, и вдова историка, знавшего всё о том, что прошло навсегда и кануло во мрак забвения.
И оба они, фантаст и историк, скрылись в безвестной яме — за индивидуальное захоронение надо было платить (деньгами или вещами), а потому и закопали их в общей — братской — могиле без опознавательных знаков.
И когда спустя 15 лет Маргарита и Светлана Беляевы пришли на царскосельское Казанское кладбище, могилы мужа и отца они не нашли.
Но Беляев, не оставивший следа в земле, оставил ценности нетленные — свои романы. И пришло время получить за них гонорар — именно в 1956 году издательство «Молодая гвардия» выпустило беляевский двухтомник.
Но наследник вступает в права лишь тогда, когда может доказать факт смерти автора.
И тогда Маргарита Беляева вспомнила, видимо, свою случайную знакомую. Вдова Беляева наверняка помнила дату смерти мужа, но единственный документ, на который можно было опереться, находился в руках Маргариты Черновой. И пришлось подогнать дату смерти писателя к свидетельству о смерти историка… Решили, что Беляеву было отпущено на день дольше Чернова.
А на самом деле Беляев скончался за день или за два до Чернова — не позднее 23 декабря 1941 года[395]. Так что тот давний спор — кто умрет раньше? — Беляев выиграл.
Удивительное дело — такой же цветовой рок преследовал и отца писателя, Романа Петровича Беляева. После его смерти вакантное место священника Одигитриевской церкви в Смоленске занял Алексей Чернавский…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.