Глава двадцать вторая Монголия Июнь — август 1945 года
Глава двадцать вторая
Монголия
Июнь — август 1945 года
От Праги до Чойбалсана
В начале июня сорок пятого года со станции Черчаны под городом Бенешовом в Чехословакии девятью эшелонами наша 52-я стрелковая дивизия была отправлена на Родину. Прага, Усть, Парна, Дрезден, Варшава, Познань, Минск и наконец — Москва.
На всем долгом пути от Праги до Москвы запомнилось немногое. Дотла разрушенный Дрезден. В развалинах вокзала пряталась молодая немка, предлагая себя за полбуханки хлеба. Широченная Эльба, в которой мы купались и сплавали на тот берег. В Польше вся территория железнодорожной станции была загажена человеческими нечистотами так, что ступить негде. Сожженная фашистами Белоруссия…
Наш эшелон прибыл в Москву как раз в день Парада Победы — 24 июня 1945 года. Столица ликовала. От нашей дивизии еще в мае в Москву было тайно отправлено на парад двадцать пять человек. Но нам, ветеранам дивизии, стало известно об этом только много лет спустя из разговоров с самими участниками того парада.
Когда из Москвы эшелон двинулся на восток, а за Читой свернул в Монголию, мы окончательно поняли, что едем воевать с Японией. Ехали мы в теплушках, по 40–50 человек, на полу и на нарах. Вагончики были двухосные, маленькие. В таких же вагончиках стояло по восемь-десять лошадей, их разместили справа и слева от дверей, головами внутрь. Орудия и машины закрепили колодками и растяжками на платформах. Я беспокоился, как бы на большой скорости на поворотах материальная часть не соскочила с платформ, поэтому время от времени вылазил на ходу через окошко с нар и бегал по крышам вагонов к технике. Спрыгивал на платформы, проверял службу охранения, наличие и состояние креплений. И все это на высокой скорости движения поезда. Но боялся я тогда только встречных эстакад, тоннелей и проволочных перетяжек.
Большую часть дороги мы стояли у открытых дверей вагона и жадно смотрели на родные просторы, на наших людей, особенно на детей и женщин, которых давно не видели. Двигались быстро. Перегоны были большие, многие станции проскакивали на полной скорости. Умывались утром, на остановках, прямо на рельсах. Питались три раза в день. После Читы на станции Карымская свернули вправо, на Борзю. Далее Соловьевск, разъезды от 71-го до 79-го. Ничего примечательного на заключительной части пути переезда мы не увидели — песчаные пейзажи, тощая растительность да множество табарганов, крупных сурков, они столбиками стояли на задних лапках и зорко осматривались вокруг.
Ночью на остановке у одного из разъездов наших солдат разбудил веселый многоголосый девичий смех, девушки попросились подвезти их до соседнего разъезда, где они работали. Солдаты с удовольствием приняли молодых попутчиц. Вскоре с нар послышались шумная возня, смех, визг — благо тьма была кромешная. На следующей остановке девушки, к великому огорчению солдат, сошли. Ребята успокоились и заснули.
А утром эшелон прибыл к месту назначения — на станцию Боин Тумень в Монголии под Чойбалсаном. Все сошли из вагонов… и не узнали друг друга. Лица, обмундирование солдат были густо измазаны черным мазутом — результат жарких ночных братаний со смазчицами.
Лагерь на реке Керулен
15 июля на станции Боин Тумень разгрузились, И сразу — 50-километровый марш по жаре в район сосредоточения на реке Керулен. Переход показался нам очень тяжелым.
В дивизионе у меня 250 человек, 130 лошадей и десять машин. Все имущество: снаряды, связь, кухни, дрова, овес, продовольствие, подковы — погружено на машины и полсотню повозок. Четыре гаубицы прицеплены к «Студебеккерам», а восемь пушек тянут кони, по три пары каждую, на каждой левой лошади восседает ездовой. Жара — под пятьдесят градусов. На небе ни облачка. Кругом бескрайняя серо-белая песчаная степь, до самого горизонта глазу не за что зацепиться, от скудной весенней травки остались на песке лишь небольшие грязноватые пятна. Солнце глядится на синем небосклоне маленьким желтым пятнышком, но от него исходят беспощадные, обжигающие, как пулеметные трассы, лучи. Нос щекочет запах дикого чеснока.
И вот река Керулен. Всего 15 метров шириной. Вода мутная, грязная, сплошь загаженная грязной, жирной овечьей шерстью. Став лагерем на берегу, первым делом приняли противоэпидемические меры: различные уколы получили не только люди, но и кони.
Началось наше привыкание к ужасным условиям пустыни. На реке мы простояли почти неделю, с 17 по 22 июля. Дивизия получила тысячу человек молодого пополнения 1927 года рождения. Офицеры изучали построение и тактику японской армии, знакомились по топографическим картам с местностью предстоящего маршрута. А карты представляли собой белые листы бумаги, на которые были нанесены сетка Гаусса-Крюгера, долгота и широта да кое-где коричневато-красные крапинки — зыбучие пески. И это все. Ни рек, ни возвышенностей, ни дорог, ни населенных пунктов, ни колодцев.
Жизнь в Монголии особая. Люди на конях со всеми пожитками, вплоть до юрт, перемещаются вместе с большими отарами овец от одного пастбища к другому. В более северных районах встречаются в низинах одинокие оазисы, отдаленные друг от друга на сотни километров. В них-то и теплилась жизнь: вода, скудная растительность, кочевое население.
Однажды к нашему лагерю подъехало на маленьких мохнатых лошаденках десятка полтора всадников-монголов с длинными шестами в руках. Это были пастухи. Мужчины и женщины. Они спешились метрах в пятидесяти и долго молча рассматривали лагерь. Изредка до нас доносились возгласы удивления, вытянутыми руками они показывали друг другу изумившие их предметы. Самое большое впечатление произвели наши трофейные бельгийские битюги с короткими хвостами, их мы впрягали в качестве корневых в дышла орудийных передков. Мы тоже с любопытством смотрели на кочевников. Тела всех были плотно закрыты одеждой — наверное, от песка и солнца. На мужчинах — плотные темные рубашки и узкие брюки; на женщинах — то же самое плюс длинные и широкие разноцветные юбки-колокола. Некоторые дамы, не сходя с места, держась за руки своих кавалеров, на пару минут приседали. Когда они уехали, наиболее любопытные наши солдаты обнаружили в местах приседаний мокрый песок и еще кое-что. В пустыне скрыться от посторонних взоров невозможно, поэтому естественная надобность справляется там, где человек находится в данную минуту. Когда мы после возвращения из похода посетили город Чойбалсан — вторую столицу Монголии, то подобное наблюдали прямо на базарной площади.
Удивляли нас не только местные монголы, но и наши старшины. Однажды в моем дивизионе после обеда, на котором присутствовал комполка Рогоза, старшина дивизиона Макуха обратился к нам:
— Товарищи офицеры, не хотите ли выпить холодного чешского пива?
Мы восприняли это как шутку, сразу вспомнив, как перед самым отъездом из-под Праги наслаждались прекрасным чешским пивом.
— При такой жаре мы и за прохладную воду были бы благодарны, — ответил майор Рогоза, — о пиве теперь можно только мечтать.
Старшина невозмутимо удалился, а через некоторое время появился с канистрой:
— Держите кружки!
И верно, в канистре оказалось холодное пиво! Двухсот литров — по алюминиевой кружке на каждого — хватило на весь дивизион. Ай да Макуха! В тайне от всех из самой Чехословакии вез бочку пива, и в дороге хранил ее под ветошью для чистки пушек, и здесь, в Монголии, на стоянках непременно выкапывал глубокую яму, охлаждая драгоценный напиток.
За время стоянки на реке мои разведчики поймали с десяток небольших бесхозных монгольских коней, прямо с седлами. Скорее всего они отбились от своих хозяев и блуждали по пустыне. Разведчики догнали табун, окружили и с трудом, но оседлали всех коней, кроме вожака. Хотя с конями нам обращаться было не впервые, этих «мышат» не так просто было объездить и приручить. Они дичились. Не скакали, а быстро-быстро бегали. Не ели овес. Если во время скачки такая лошадь замечала на почве небольшую нору или кочку, тут же, с испуга, на полном скаку всем телом бросалась в сторону — да так неожиданно и резко, что всаднику удержаться в седле было практически невозможно, он неминуемо падал в противоположную броску сторону. Самый крупный из пойманных, почти с наших коней ростом, удивил всех — вороной, быстрый, с какими-то отчаянно-безумными большими черными глазами, озверело смотрящими из-под прядей длинной распущенной гривы. Это был вожак табуна. Седла на нем не было, удалось, правда, накинуть ему на шею петлю. Так и подвели его ко мне, держа за шею на растянутых в стороны веревках:
— А этого мы дарим вам, товарищ капитан!
Боясь приблизиться, концы веревок едва удерживали в руках по два десятка самых увесистых солдат.
Молодой жеребец возглавил отбившийся от монголов-хозяев небольшой табун, на что у него хватило смелости и силы. А вот опыта было маловато. Табун ушел из предпустынных долин в пески и заблудился там.
Сильный жеребец никого и близко не подпускал к себе. Он брыкался, рвал зубами, ухитрялся ударять даже туловищем всякого, кто хотел подойти поближе. И все-таки ребята сумели взнуздать ретивого коня, накинуть и закрепить на нем седло:
— Садитесь, товарищ капитан! На таком коне только вам подобает ездить!
И как ни опасно, даже страшно было садиться на мощного дикого жеребца, делать было нечего: я — командир, старший по должности, в глазах подчиненных — самый спортивный, самый бывалый, хотя молодой, но никогда ничего не боявшийся на войне человек. С большим трудом, с помощью десятка солдат водрузился в седло, еще успел схватиться за повод, сунуть ноги в стремена — и тут началось! Вольный конь, на котором никто никогда не сидел, чего только не вытворял, чтобы сбросить с себя человека. Взвивался свечой вверх, вскидывался на задние копыта, подбрасывал круп так высоко, что едва не кувыркался вперед через голову. А когда перестали его держать, пустился в такой бег — только ветер свистел в ушах! И только когда его смоляная спина покрылась белой пеной пота, а от всего тела повалил густой пар, скакун, глубоко дыша, перешел наконец на шаг. С тех пор я стал постоянно ездить на Монгольце, как мы прозвали этого норовистого коня.
И все же дважды он сбрасывал меня на землю. Последний раз, правда, без злого умысла. На быстром скаку Монголец увидел на ровной, как стол, степной тверди едва заметную редкую норку-лаз степного тарбагана. Мгновенный рывок в сторону — и я, выскочив из седла, на полном скаку повис вниз головой на левой ноге сбоку лошади. Сапог застрял в узком монгольском стремени, никак не удавалось освободить ногу, мимо глаз мелькали мощные копыта несущегося во весь опор коня. Ни упасть, ни оторваться я не мог. Того и гляди копыто левой задней ноги размозжит мне голову. Что делать?! Изогнулся, схватился рукой за ремень стремени, подтянулся и другой рукой, как это делают наездники в цирке, вцепился в седло. Кое-как освободил ногу и кубарем полетел в песок.
Потом я приручил этого своенравного быстрого коня, и он обеспечивал мне большую подвижность. За считаные минуты я объезжал во время движения километровую колонну дивизиона; мог выскочить вперед и догнать разведчиков.
В глубь пустыни Гоби
В последние дни июля мы совершили свой первый трехдневный переход на юг на 140 километров в глубь пустыни, в выжидательный район Араджаргаланта Хид. То было тяжелое испытание как для людей, так и для конского состава. Обжигающий ветерок. Мелкий-мелкий, как пыль, раскаленный песок. Колеса пушек и повозок увязают в песке, кони тянут, упираются изо всех сил и быстро устают. Люди, даже ездовые пушечных упряжек, бредут рядом с конями и едва не падают, вытаскивая ноги из раскаленного глубокого песка. Пропал аппетит у людей и лошадей, на привалах единственное желание — хотя бы глоток воды. А пить нечего, вода кончилась. Уже давно послали за водой к прежней стоянке, а машин все нет и нет. Начали волноваться: может, моторы перегрелись, вода в радиаторах выкипела? Что будем делать в пустыне без воды? Наконец показались машины — в резиновых мешках, в бочках, термосах они везли вожделенную влагу. Каждому человеку выдали на сутки по фляге воды (0,7 литра), коням — по полведра. «Студебеккеры» с гаубицами на прицепах и остальные шесть машин перемещались вслед за конным обозом перекатами от привала к привалу, то есть оставались на месте стоянки, а потом догоняли нас у следующего бивака.
После первого трехдневного перехода последовал новый, 120-километровый марш, строго на восток, в исходный район трех колодцев Хуре Худук. Потом еще 50 километров, снова на восток, к озеру Сангиндалай Hyp, в район сосредоточения дивизии. Куда мы и прибыли 7 августа.
От озера Сангиндалай Hyp до Халахара
Боевой приказ о наступлении на части японской Квантунской армии мы получили утром 9 августа, сразу после объявления Советским Союзом войны Японии.
В то же утро мой артдивизион первым двинулся на юг, в пустыню Гоби, на встречу с японскими самураями. Через сутки за нами по проложенной дивизионом дороге должна последовать вся дивизия — с конной разведкой, саперами, моторизованными подразделениями, пехотой, артиллерией и тылами.
К тому, что я иду всегда впереди, будь то особо опасный бой, неизведанная местность или сложный переход, я уже привык. Видимо, и на этот раз начальство посчитало, что я, несмотря на свою молодость, являюсь самым грамотным и самым опытным офицером во всей дивизии, который сумеет с помощью примитивного компаса проложить дорогу в пустыне и выиграть бой при возможной встрече с японцами.
Вся трудность заключалась в том, каким образом одолеть безводные пески. Со мною 250 человек и 130 лошадей. Как напоить их всех? Где взять воду? Как провести людей, животных, технику, снаряды, продовольствие, овес, дрова, воду, весь скарб дивизиона сквозь раскаленные сыпучие, зыбучие пески? И никого не потерять при этом, боеспособным оказаться на месте.
Конечно, к двадцати четырем годам у меня накопился значительный боевой опыт. Но пустыню я не знаю, а никаких наставлений и рекомендаций на этот счет у нас нет. Поход наш научно не обеспечен. Правда, здесь, в Монголии, я уже кое-чему научился, проделав немалый путь по пескам от одного источника воды до другого — четыре марша в 50, 140, 120 и еще 50 километров, то есть триста шестьдесят километров. Но тогда каждый переход заканчивался гарантированным источником воды. На нашем пути встречались урочища из кустарников, влажные балки, заросшие травой; отары овец, перегоняемых с одного пастбища на другое, монгольские кочевья. Нам было жарко, мучительно, тяжело, но мы находились в однодневных и двухдневных переходах от людей, животных, воды и растительности. Теперь же моим людям и коням предстояло преодолеть четыреста с лишним километров при 50-градусной жаре по пустыне, где один только песок да жгучее солнце — и никаких источников воды. К тому же нужно быть постоянно готовым к отражению атак японцев. Что хочешь, то и делай, но боевой приказ выполняй! А нужно к определенному, очень сжатому сроку прибыть к горному хребту Большой Хинган, к месту, откуда начинается единственная в этих краях дорога-тропа через горы в Китай.
Итак, мы выступили. Колонна орудийных упряжек, повозок и машин растянулась на целый километр. Каждую из восьми пушек тянут, как обычно, три пары коней, запряженных цугом, но трое ездовых не восседают, как обычно, на каждой левой лошади, а уныло бредут рядом со своей парой уставших коней, положив им на головы белые полотенца, чтобы предохранить от солнечного удара. В песок врезаются колеса орудийного передка и самой пушки. Покрытые потом кони напрягаются изо всех сил, чуть не лопаются постромки. Вслед за каждым орудием толчется по песку его расчет, человек шесть-семь, — люди в любую минуту готовы налечь на колеса или повиснуть на стволе, чтобы облегчить продвижение застрявшей в песке пушки. Около сорока пароконных армейских повозок загружены снарядами, патронами, продовольствием, водой, подковами, ломами, лопатами и прочим имуществом батареи. Армейские трехосные автомобили-тягачи «Студебеккеры» везут на прицепах тяжелые гаубицы с передками. Их кузова тоже забиты снарядами и имуществом трех батарей. Следом едут несколько немецких трофейных грузовых автомобилей, четыре из которых везут в бочках, мешках, термосах воду и опустевшую тару из-под нее. И замыкает колонну старшина дивизиона, везущий на двух машинах бензин, связь, продукты, штабное и свое имущество. Как и прежде, машины движутся за конным обозом перекатами, от одного привала к другому.
Мои разведчики, командиры конных батарей и я, командир дивизиона, перемещаемся то пешком, то верхом на монгольских конях. Привычные к условиям пустыни быстрые «монголки» позволяют нам легко перемещаться вдоль движущейся колонны. Запасные лошади привязаны к задкам последних подвод.
Если отъехать подальше и посмотреть на колонну со стороны, она увидится тоненькой, жалкой, копошащейся среди бескрайних песков полоской. Кроме нас, в пустыне никого и ничего нет. Ни кустика, ни травинки, ни птиц, ни насекомых, ни даже ящериц и тарбаганов. От горизонта до горизонта один только песок, да высоко в небе недвижно стоит жгучее, все испепеляющее солнце — даже не верится, как ему, такому маленькому с виду, удается распалить до ста градусов этакую массу песка и прогреть до пятидесяти градусов прозрачный воздух. Есть ничего не хочется целый день, а пить хочется каждую секунду. В носу, во рту, в гортани и глотке все пересохло и саднит. Песок не только в сапогах, на гимнастерке, но и в волосах, в ушах, на всем теле, он скрипит на зубах, режет глаза.
Направление движения выбираю, как в море, по компасу. А он наручный, неточный. Идем строго на юг. Свое местоположение определяю по времени и скорости движения. Сверить с картой местоположение не по чему. На совершенно пустом листе топографической карты среди сетки Гаусса-Крюгера отмечаю время и место наших привалов.
Единственными приключениями на первых этапах перехода были встречи с большими отарами овец. Они перемещались самостоятельно из одного урочища в другое. Куда девались пастухи-монголы, мы не знали. Но после двух-трех встреч с «бесхозными» овцами дальнейших встреч не последовало. Монголы как-то узнавали о движении нашего каравана и направляли свои отары так, чтобы они с нами больше не встречались. Наверное, поначалу монголам было не жалко жертвовать несколькими десятками овец из многих десятков тысяч. Каждый орудийный расчет ловил понравившуюся ему овцу или барана, резал и в охотку разговлялся свежим мясом. Но люди есть люди. Начались безобразия: ловят овцу, вынимают печень, чтобы поджарить, а все остальное бросают в песок. Мы, офицеры, за такие действия наказывали солдат, но эффективнее нас сработали монгольские чабаны. Они изменили маршруты перегона отар.
На большой привал в Халахара — последний населенный пункт Монголии у границы с Манчжоу-Го — мы прибыли, пройдя 50 километров по пятидесятиградусной жаре, вконец изнуренными. Три пустые землянки — вот и все, что мы увидели. Это и был населенный пункт. Землянки здесь закапывались в грунт вровень с поверхностью песка, так как только глубоко в грунте можно было спастись зимой от лютого мороза и ветра, а летом — от нестерпимого зноя; сезонный перепад температур достигал тут ста градусов по Цельсию.
Одно название, что «населенный пункт», даже колодца нет. Но вот подошли с тыла машины с водой, задымили кухни. Люди и кони отдохнули, поели, утолили жажду и улеглись спать на горячий песок там, где стояли.
Проверяя ночью охранение, я обратил внимание на небо. Оно было черное-черное и сплошь усыпано громадными, висящими прямо над землей звездами. Луны не было. Светили звезды и Млечный Путь.
Этой же ночью случилось одно происшествие. Монгольские лошадки порвали лежавшие на повозках мешки с овсом, много его поели, а больше растеряли в песке. До этого «монголки» овес не ели, как мы ни приучали их. А тут, с голодухи, попробовали, раскушали, и он им очень понравился.
«Михин колодец»
Из Халахара наш маршрут пролегал через пустыню Гоби и хребет Большой Хинган в направлении на китайский город Кайлу, а после Кайлу — к берегу Желтого моря и Порт-Артуру.
Двигаться через пустыню Гоби нам предстояло не по наторенному тракту Чойбалсан — Кайлу, а километров на пятьсот западнее — по пустынному бездорожью. И хорошо, что наш путь перенесли на 170 километров восточнее центра пустыни. Западнее нас через пустыню Гоби пыталась пройти только одна колонна войск, но она завязла в песках, потеряла много людей, и ее остатки чуть живыми вывезли на самолетах. Таким образом, мы оказались самыми западными, самыми «пустынными» из всех воинских потоков, следовавших в Китай.
В последующие пять дней нам предстояло пройти уже по совершенно безлюдной, без единого населенного пункта и колодца, пустыне 270 километров. Пешком и на конях, да еще при жаре и по песку — это очень много. Два первых больших привала, каждый на ночь, я организовал через 50 и 70 километров. За водой на первых привалах посылал машины назад. Заблудиться они не могли: наш обоз проделал в пустыне весьма заметную пока дорогу. А вот на третий день, когда ехать за водой назад стало далеко — не хватит ни времени, ни бензина, нужно было искать источники воды впереди, по ходу движения. Однако на пустой карте в радиусе семидесяти километров не было ни озерца, ни колодца. И только в ста километрах слева-спереди я заметил маленькое голубое пятнышко с пометкой «г.с.», что означало: вода в озере — горько-соленая. Как его, это 15-метровое озеро, отыскать при таких расстояниях? Да и не пересохло ли? Может, от него и следа не осталось, все песком занесло?.. Однако выбора не было.
На последних километрах перехода людям стали мерещиться миражи: на фоне раскаленного зноем песка вдруг появлялись фантомы водной поверхности, даже волн и скал, деревьев и отражений в воде. Но по мере приближения видения отдалялись. А сейчас, на привале, почти бездыханные люди и кони повалились под жгучим солнцем в горячий песок и только время от времени открывали пересохшие рты, стремясь уловить что-то влажное и прохладное. Но горячий ветерок лишь еще больше обжигал слизистые горла и носа.
Никому, даже самому опытному офицеру в дивизионе, доверить четыре машины с тарой для воды я не мог. В пустыне, как в море, очень легко заблудиться, а если они заблудятся или моторы заглохнут, сломаются, где их тогда искать? Сами погибнут, и мы пропадем. Решаюсь ехать искать воду сам.
На четыре трофейные немецкие машины с посудой и тарой для воды посадил по два крепких солдата с ломами, лопатами и мотыгами, веревками, ведрами, и мы выезжаем в неизвестность. Направление держу по наручному компасу, по времени и спидометру примерно определяю пройденное расстояние. Скорость — километров сорок. Сотню километров на стареньких машинах уже одолели. Но нигде вокруг, сколько ни всматриваюсь, взобравшись на кабину машины и вытянувшись во весь рост, даже приподнимаюсь на носки, озерца заветного не видно. Уж слишком мала точность нашей ориентации на местности. А может, озера-то уже и в помине нет? Между тем радиаторы машин кипят, пар от них валит. Солдаты мои беспокоятся. Они верят в меня, но могут подвести машины — и что тогда? Куда прыгнешь-подашься, и что будет без воды там, с нашим дивизионом, оставленным за сотню километров? Выехать искать нас им не на чем, да и как они найдут нас в бескрайней пустыне?
Не показываю солдатам своего волнения, направляю машины вправо, влево, вперед — нет озера! Ну, должна же хоть какая-то впадинка от него остаться, цвет песка, в конце концов, измениться? Стоп! На ровном, тысячелетиями утрамбованном песчаном грунте вижу небольшую полосу светло-желтого песка! Это явно наносный песок, под ним должна быть низина. Значит, это и есть ложе того самого озерца, которое мы ищем.
Единственное полезное дело сделали, побывав у высохшего озера: произвели точную привязку к местности. Теперь мы точно знали свое местоположение. Карта показывала еще одно маленькое озерцо километрах в тридцати впереди по маршруту нашего движения. Солнце уже в зените. Вода в радиаторах машин кипит, бензина остается только-только на путь к этому озерцу и на возвращение к стоянке дивизиона. Кончится бензин, станешь в пустыне — пешком далеко не уйдешь! А рация наша слабовата, за сотню километров не слышна.
Подъезжаем ко второму озеру. Солдаты с машин еще издали его заметили. На пустом серо-желтом песчаном просторе маленьким темным пятнышком виделось желанное озерцо. Когда остановились около черно-синей тарелочки воды, затерявшейся в бескрайних песках пустыни, радости нашей не было конца. Подошли к воде, попробовали ее руками. Она хотя и мокрая, но теплая-теплая, чуть не горячая. А на вкус — горше самого лютого рассола. На озерце ни травинки. Но у противоположного берега — прямо не верится! — плавает пяток уток. Они совсем маленькие, но поразили нас своим светло-желтым цветом, потому-то мы сразу и не заметили их.
Солдаты напрямую, по воде, бросились к уткам. Озеро оказалось неглубоким. Когда через тридцать-сорок метров они достигли противоположного берега, утки нырнули в воду и вынырнули в разных местах посреди озера. Я заметил для себя, что глубина озера не более метра. Между тем солдаты вошли в раж и, как дети, увлеклись ловлей уток. Потом начали стрелять.
— Зачем вам нужны эти несчастные птицы? И разве можно их убивать? — обращаюсь к солдатам.
— Сварим, — отвечают.
— В горько-соленой воде? Кто же их есть станет? Единственное живое, что мы обнаружили в округе сотен километров, и вы решили убить эту жизнь!
Солдаты одумались и засмущались: командир прав.
Снова всматриваюсь в карту. Ее белизна в лучах ярчайшего солнца режет глаза. У голубого пятнышка вижу совсем маленький, едва заметный голубой кружочек и букву К. Это означает колодезь. Но на местности никакого колодца и в помине нет. Всюду ровный, утрамбованный песок. Но ведь был же здесь когда-то колодезь. Может, вода ушла, и он совершенно исчез? А что, если вода на глубине снова появилась? Что же делать?
— Попробуем копать, — объявляю солдатам, — может, на глубине метров восемь-десять и появится вода? Ведь чем-то испаряющееся озеро питается. Должна быть вода, — убежденно говорю.
Быстро, посменно раскопали круглый колодезь метра три в диаметре. Углубились метров на пять — никаких признаков воды, один сухой песок. Продолжаем копать ствол, но теперь поуже. Прошли еще метра три. Пошла сухая глина, но очень твердая. Стали бить ломом. Грунт на веревках ведрами поднимаем. Но водой, как говорят, и не пахнет. И бросать рыть дальше не хочется, и бесполезным делом заниматься нет у нас времени. А главное, нет никакой надежды на воду.
— Давайте, ребята, еще метра на два углубимся, — предлагаю.
Но вот очередной солдат кричит из колодца:
— Тут холод адский, голыми ногами стоять невозможно! И что-то гудит при ударе ломом, будто над погребом.
Начали долбить ломом небольшую скважину, чтобы только ведро пролезло.
Я всмотрелся в поднимаемый на поверхность грунт. Он был холодный, как лед, и, мне показалось, в нем блестят на солнце кристаллики льда. Подержал кусочек глины в руке. Он стал мокрым. Значит, это на самом деле лед. Но разве может находиться лед, даже в глубине, когда на поверхности 50 градусов? Смотрю еще раз на карту. На белом листе видна едва заметная тонкая голубая линия. Она замыкается вокруг озерца. Ранее я такого топографического знака никогда не видел. Смотрю в условные обозначения внизу листа и читаю: «район вечной мерзлоты». Для нас это было удивительным открытием: вечная мерзлота в середине пустыни Гоби?!
Когда пробили грунт еще сантиметров на восемьдесят, лом при очередном ударе провалился вниз. Солдат едва удержал его в руках, чтобы не утонул. В образовавшуюся дыру хлынула ледяная вода! Она шла под таким напором, что испугавшийся солдат, ухватившись за веревку с ведром, попросил поскорее его вытащить. Когда он оказался наверху, зачерпнули ведром воду. Я припал губами к краю ведра, чтобы попробовать, какая она на вкус: пресная или горько-соленая? Ледяная вода обожгла рот, а зубы до боли заломило — и я ничего не понял, какая она. Только со второго раза вода показалась мне пресной. Вскоре мы раскушали, что вода не только пресная, но и очень вкусная! Радости нашей не было конца! Щадя свои саднившие горла, мы медленно, мелкими глотками пили самую вкусную на свете ПРЕСНУЮ ВОДУ! И на всю жизнь запомнили счастливое 13 августа 1945 года.
Между тем вода в колодце заметно прибывала и поднялась уже метра на два. Мы быстро наполнили всю тару, которую везли в четырех машинах. Шоферы слили горячую воду из радиаторов машин и наполнили их свежей, холодной. Попробовали еще раз связаться со своими по радио. И на этот раз получилось. Мы сообщили о своей удаче и попросили передать координаты колодца в штаб полка.
Когда к вечеру мы вернулись к своим с водой, радовались не только люди. Кони тоже почуяли запах разливаемой воды и заметно повеселели. Часть воды сразу же раздали солдатам — по котелку на троих. По полведра выделили каждой лошади. А повара, все-таки экономя воду, принялись готовить обед.
Этот вырытый нами в пустыне колодезь в дивизии стали именовать «Михин колодец». Через него шла на юг вся наша дивизия. Правда, тыловики рядом с нашим, для увеличения дебета, вырыли еще несколько колодцев.
И опять мы в пути.
Середина августа — самое жаркое время в пустыне. Температура под пятьдесят. Бескрайняя, до самого горизонта плоская равнина. Утрамбованный веками песок. И никакой растительности. Серо-белая почва. Обжигающий огнем ветерок. Горизонт теряется в дрожащем мареве, земля сливается с небом какой-то мутной полосой. На бездонном иссиня-голубом небе небольшим желтым пятном видится зловещее ядовито-яркое солнце. Дышать нечем. Горло пересохло и саднит. Кажется, в глотку уже и вода не потечет. Есть не хочется. Кругом — только раскаленный песок. Изнемогающие кони понуро опустили головы, вот-вот свалятся замертво. Кто же тогда потянет по пескам все наше вооружение и имущество? Радиаторы кипят, и без воды не только кони — не пойдут и машины.
Особенно сложно дались нам последние семьдесят километров. Кончились продукты, фураж, вода, горючее, измотанные переходом люди валились с ног. Десяток машин перекатами нагоняли нас на привалах. Воодушевляли нас только показавшиеся далеко в дымке высокие горы. Это Хинган. Там, у подножия гор, должна быть вода, а значит, трава и какая-то прохлада. Еще километров пять — и конец пустыне. Медленно продолжаем двигаться вперед…
Монастырь Эдичин Сумэ
Преодолев пустыню Гоби, мы подошли к подножию хребта Большой Хинган. Позади более 700 километров пути по горячим пескам пустыни Гоби. Остановились мы у самых гор. Кони и люди попадали наземь и рады месту. В километре справа виднеется речушка, воды — хоть опейся, но я предупредил командиров на этот счет: вода — с гор, ледяная, могут от жажды и люди, и кони опиться и заболеть.
Речка Джагасутен вырывалась из расщелины горного хребта Большой Хинган. Выйдя на простор, она не продолжила свое течение прямиком на запад и не бросилась в жаркие объятия пустыни Гоби, а, как бы не желая расставаться с могучим Хинганом, свернула и потекла вдоль его подножия. На берегу реки, там, где она круто поворачивала на юг, отделяя пустыню от гор, умные и предприимчивые буддистские монахи создали громадный мужской монастырь Эдичин Сумэ, нам видны его строения.
Разведчики доложили: японцев поблизости нет. Сел на коня и поехал с разведчиками к монастырю. Пушки на всякий случай привели в боевое положение в направлении монастыря. По пути встретили множество разбросанных повсюду двухметровой высоты конусов из сухих лепешек коровьего помета — точь-в-точь таких, как из кизяков у нас в деревне. Вдруг вспомнил, что в детстве мы прятались в них, и подумал: этим и японцы могли бы воспользоваться.
Постройки монастыря обнесены высокой насыпью и глубоким рвом. Подъехали к каменным воротам. О нашем появлении монахам уже известно, нас встречает настоятель монастыря с переводчиком и охраной. Настоятель — крупный лет шестидесяти мужчина в черном одеянии. На широком бабьем лице небольшие, черные, настороженно-злые глаза, под глазами мешки.
Поприветствовали друг друга, и я сказал, кто мы, с чем пожаловали:
— Советский Союз и Монголия объявили войну Японии. Наша задача — прогнать японцев из Китая. При нашем приближении японцы убежали в горы. Мы освободили вас. Никакой дани мы с вас брать не будем. Разбив японцев, мы уедем домой. Мы — передовая часть Красной Армии. Наши тылы отстали, мы крайне нуждаемся в провизии, у нас кончились продовольствие и фураж. Нам же надо преследовать японцев. Мы просим вас одолжить нам немного риса, масла и овса. Я дам вам расписку. А когда подойдут наши тылы, они или вернут взятое нами, или расплатятся с вами.
Пока мы разговаривали с настоятелем, мои разведчики успели проникнуть с другой стороны в монастырь, пообщаться с монахами и выяснить запасы продовольствия.
— Там рису, масла, овса и прочего на сто лет на целую дивизию хватит, — доложил мне скороговоркой подошедший сзади Коренной.
Настоятель же, в ответ на мои разъяснения, говорит, что монастырь совсем обеднел, никаких запасов продовольствия у них нет, монахи сами чуть ли не голодают, поэтому помочь нам они ничем не могут. На этом он откланялся и скрылся за воротами.
Когда мы двигались по Восточной Европе, воюя с фашистами, в дружественных странах население встречало нас с радушием и делилось последними продуктами. Так было в Болгарии, Югославии, Чехословакии. Правда, некоторые венгры и австрийцы, особенно зажиточные, настороженно к нам относились, но фураж для коней давали добровольно, скорее всего из опасения навлечь на себя наш гнев за прошлое сотрудничество с фашистами. За взятое продовольствие, овес, кукурузу и сено для коней наши старшины выдавали владельцам расписки.
Здесь не так. Но как поступить с монахами? Продовольствие и фураж нужны нам позарез. К вечеру многие кони протянут ноги, да и люди не поднимутся. А ведь мы должны, не мешкая, двинуться через горы. Населения поблизости нет. Больше, кроме как в монастыре, взять съестные припасы негде.
Сидим с разведчиками в раздумье у монастырских ворот. Подходит замполит капитан Карпов — не вытерпел, решил разузнать, чем разговор с монастырем закончился. Карпов старше меня, жизненного опыта у него побольше, может, он что придумает?
— Не дают, — печально произнес я.
— Силой брать нельзя, будут судить за самоуправство.
— А что делать? Иного выхода нет, тылы подойдут только через несколько дней. Нельзя же дивизион обрекать на гибель, а с ним и боевую задачу. Давай действовать вместе, — предлагаю.
— Можешь брать силой, но отвечать будешь сам, — сухо, как посторонний, ответил мой заместитель. Поднялся и пошел.
Обозлился я на своего замполита. Он не только в боях никогда не участвовал, но и в вопросах воспитания личного состава, в решении бытовых дел не проявлял заинтересованности. Строчит ежедневно политдонесения в полк — вот и все его заботы!
Возненавидел я и настоятеля монастыря. Где же его милосердие?! Привитый нам с детства атеизм и негативное отношение к религиозным организациям брали свое, а безвыходность положения подхлестывает желание во что бы то ни стало раздобыть продукты. Перед глазами стоят осоловелые лица солдат, раскрытые рты лошадей. И я решаюсь еще раз поговорить с настоятелем. Передаю вызов через охрану ворот. Долго не показывался рассерженный старик. Наконец вышел с видом: ну чего еще надо?!
Пытаюсь, обрисовав положение дивизиона, пробудить сострадание и милосердие. Ведь нам и нужно-то два раза покормить людей и лошадей: четыре мешка риса, пару горшков топленого масла и полтонны овса. Настоятель не соглашается. Тогда я пригрозил:
— Ваши возможности и запасы продовольствия нам известны. Если вы не дадите нам просимое подобру, возьмем силой. Я не смогу остановить голодных солдат, а они вооружены. Напишу вам расписку, и вы дадите продукты! Через три дня наши тыловые службы с вами рассчитаются, я предупрежу их.
Тут я почему-то подумал: не сообщил бы духовный отец японцам о нашем положении, еще и нападут.
Переводчик прочитал мою расписку, и настоятель согласился дать продукты. Вскоре, уже в темноте, засветились костры и огни кухонь, солдаты повеселели, загомонили. У штабного котла сидел улыбающийся замполит и вместе со всеми с аппетитом уплетал рисовую кашу с топленым сливочным маслом.
Наутро, покормив еще раз людей и лошадей, мы двинулись узкой горной тропой по разлому вдоль речки Джагасутен поперек хребта Хинган — догонять японцев.
На вершине Большого Хингана
За многие миллионы лет Джагасутен, эта, казалось бы, небольшая речушка, проделала в горах каменного Хингана громадную расщелину. Люди с древнейших времен использовали эту щель в горах для того, чтобы преодолевать горный хребет и попадать с одного его склона на другой — из Монголии в Китай и обратно. Постепенно в отвесных скалах по левому берегу реки была вырублена узкая дорога, которая, петляя вместе с речкой, возвышалась над бурлящими водами реки на сотни метров. Вырубленные в скале карнизы нависали над пропастью ущелья и изобиловали множеством крутых поворотов. По этой дороге с риском для жизни перемещались запряженные осликами двуколки. Вполне возможно, что в ее строительстве и эксплуатации принимали участие и монахи древнейшего монастыря.
Основной путь из Монголии в Китай через хребет Большой Хинган проходил двумястами километрами севернее, через перевал Хорохан. Но через него летом сорок пятого шло много советских войск, поэтому нашу 52-ю дивизию направили в Китай по этому ущелью, через перевал Шарагата.
Когда мы, войдя в ущелье, посмотрели на серпантин дороги, вьющейся высоко в скалах, сердца наши зашлись пуще, чем перед самым страшным боем с немцами. Хорошо были видны узкие карнизы, нависавшие над пропастью, и крутые повороты, по которым дорога обходила отвесные выступы скал. Солдаты забеспокоились:
— Как же мы потянем пушки на трех парах коней, связанных друг с другом постромками? Стоит одному битюгу поскользнуться и свалиться в пропасть, как он тут же потянет за собой остальных коней, передок и пушку.
— А «Студебеккеру» с передком и гаубицей как развернуться здесь? У него же левые колеса повиснут в воздухе, — вторили им шоферы машин.
А что было делать мне, их командиру? По воздуху не полетишь, а пути иного нет. Стал воодушевлять солдат:
— А как Суворов через Альпы переходил?
— Так у него же горные пушки были, стволы отдельно на ремнях тащили, а у нас пушка от конца станин до дула — шесть метров!
— Будем переправляться через Хинган любой ценой. И плакаться нам не пристало, — твердо заявил я.
Солдаты верили в меня и знали мою решимость. Да, пришлось кое-где выпрягать коней, на руках катить орудия, заносить над пропастью стволы и станины, держать их плечами, на веревках, прикрепленных к вбитым в скалы крючьям. Подтягивали и машины. И дорогу приходилось расширять, и крутой уступ скалывать. Двигались мы только днем. Мук и страхов натерпелись вдоволь! Но не потеряли никого и ничего!
Когда наконец закончилось ущелье и колонна выбралась на поверхность горы, мы так обрадовались — солнцу, ветру и кое-где проступавшей зелени!
Но тут, в открытых горах, появились свои трудности. Крутые подъемы чередовались с умопомрачительными спусками. Оказалось, труднее спускаться с вершин, чем подниматься на них. Не спасали никакие тормоза. Только плечи и грудные клетки людей, упиравшихся спереди в повозки, машины и орудия, спасали дело. И еще надо отдать должное лошадям. Они отменно понимали, а вернее, чувствовали, все наши трудности и неминуемость их преодоления. Они работали из последних сил и, преодолевая, как и люди, страх, выкладывались до конца.
18 августа мы были на вершине хребта. Сравнительно легко преодолев саму вершину (ее высота всего две тысячи метров над уровнем моря), мы спустились в зеленую лощину и остановились на ночь. Вспоминая дикую жару пустыни, люди блаженствовали в тени небольших, с плоскими кронами деревьев. Воду мы экономили, потому что посылать за нею назад по дороге было нельзя. Вслед за нами по узкой дороге двигались основные силы дивизии, и разъехаться было невозможно. Но и на скудном водяном пайке солдаты не унывали. Солнце теперь не жгло их, а согревало.
Позавтракав и покормив лошадей, рано утром 19-го снова двинулись в путь. Когда проехали километров десять, дорога стала более широкой, открытой и безопасной. Светило солнце. После бессонной ночи я решил отдохнуть. Спешился и забрался в повозку-кибитку. Но не успел заснуть, как меня будят. Колонна въехала в полосу сильнейшего тумана, в трех метрах ничего не видно, люди боятся ехать, как бы в пропасть какую не свалиться.
Сел я на своего Монгольца и поехал с разведчиками и одной повозкой вперед. Когда мы осторожно проехали по туману километра два и выехали снова на солнце, я оглянулся назад, посмотреть, как продвигается наш обоз… И, пораженный увиденным, несколько секунд ехал с раскрытым ртом, развернувшись в седле. Сзади нас, метрах в трехстах, прямо на горной дороге, по которой мы только что проехали, лежало небольшое белое-белое кучевое облако. То, что мы с детства привыкли видеть высоко в небе — кучевые, пышные, медленно клубящиеся белыми завитками облака, — лежало прямо на земле! Рядом с нами! Когда шок удивления прошел, я крикнул ехавшим со мной разведчикам:
— Ребята, да вы оглянитесь! Посмотрите назад!
Разведчики обернулись и были поражены не менее моего. Никому из них, как и мне, не приходилось находиться рядом, на одной высоте с облаком, да еще на повозке проехать сквозь него. На самолетах-то мы тогда не летали. После бурной радости, восторгов и удивления один из разведчиков решил вернуться к облаку и потрогать его руками. Но я разубедил его. Никакого белого края он не увидит! А, въезжая в облако, ощутит то же, что мы только что наблюдали, когда выезжали из тумана, только наоборот: сначала редкий, едва заметный, потом все гуще, гуще и наконец густой-густой туман. И все же солдату захотелось проверить. Он поскакал к облаку и скрылся в нем. Через несколько минут он выехал из облака уже вместе с колонной. Видимо, он рассказал людям суть дела, и все они, оглянувшись, пережили наш первый восторг.
— Ну, когда бы мы с вами в облаках на повозках проехались?! — обратился я к своим спутникам.
Несколько минут, пока не подъехали к нам первые орудия, мы молча сидели, как вкопанные, в седлах, любуясь красавцем-облаком. Вспомнился Лермонтов: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана…» Вспугнуть многокилометровую «птичку» с «груди великана» мы не смогли, она продолжала дремать, пока не скрылась из наших глаз.
* * *
Спускаться с хребта было и легче, и тяжелее. Повозки и орудия накатывали на лошадей, все время надо было на ходу притормаживать пушки и коней, хорошо, что у нас были горные тормоза — такая лапа на цепи, которая охватывает колесо спереди около самой земли и мешает ему крутиться. Но часто приходилось всем миром сдерживать транспорт руками, тут офицеры были начеку, страховали, чтобы кто из солдат не попал под колесо или не свалился в пропасть.
К концу дня внезапно закончился наш стокилометровый путь через Хинган. Все мы, кони и люди, сильно устали, и вдруг в просветах между скал далеко-далеко впереди в сизой дымке показалась обширная долина — на десятки километров до самого горизонта простиралась ровная, как стол, земная поверхность. По своей геометрии она ничем не отличалась от памятной нам пустыни, но она была не желтой и серой, а густозеленой с переходом в синь дымки. Это был Китай. За долгие дни тяжелого пути по пустыне Гоби и каменному Хингану мы так изголодались по зелени, что представшая перед нами картина пьянила, обещая теплую влагу, светлый вечер, шорох листвы, хруст овощей…
Наконец мы выехали на последний спуск с горы. Это была довольно крутая, но ровная и прямая, как желоб, лощина. По ее середине спускалась вниз хорошо укатанная дорога. Переходя в горизонтальную, она шла по равнине и далеко внизу скрывалась в густой зелени.
Я остановил движение, вызвал в голову колонны командиров батарей, и все вместе мы стали советоваться, как лучше и безопаснее организовать спуск. Он был не такой крутой, но очень длинный, километра четыре, и затяжной, а это было опасно. Решили попробовать спустить сначала машину с кухней на прицепе. Проверили тормоза, шофер сел за руль, перекрестился и включил первую скорость. Притормаживая, поехал вниз. Мы с волнением наблюдали за спуском. Постепенно машина стала разгоняться все быстрее и быстрее.
Вдруг кухня-двуколка на каком-то ухабе повернулась в сторону, сорвалась с крюка, обогнала машину, развернулась хоботом-прицепом назад и покатилась по дороге вниз. Кольцо-проушина прицепа цеплялось за дорогу, подскакивало, билось о грунт и тем самым тормозило и направляло движение колес строго по дороге. Скорость движения кухни нарастала с каждой минутой. Она стала часто подпрыгивать, но удерживалась на дороге, пока не скатилась с горы. Но и дальше, на горизонтальном пути, продолжала движение на бешеной скорости до самых посевов. Потом, наверное, наскочила на какую-то неровность, свернула в сторону, накренилась, перевернулась и кубарем полетела в зелень, еще много раз перевернувшись, пока не разлетелась в щепки. Это было от нас так далеко, что мы не слышали никаких звуков, сопровождавших аварию. Машина же, что везла кухню, благополучно, на тормозах, со многими остановками съехала в долину.
За спуском кухни наблюдал почти весь дивизион, и ее авария послужила всем нам наглядным уроком. На опыте спускавшейся машины мы поняли, как осторожно, поэтапно, на тормозах надо спускать вниз машины, повозки и орудийные упряжки. Что мы хотя и с трудом, но все-таки проделали.