ГЛАВА 12 1928-1931 Смерть императрицы Марии Федоровны – Наши краденые вещи проданы в Берлине – Смерть великого князя Николая – Потеря нью-йоркских денег – Кальви – Рисую чудовищ – Матушкин переезд в Булонь – Племянница Биби – Письмо князя Козловского – Двуглавый орел – Смерть Анны Павловой – Похищен
ГЛАВА 12
1928-1931
Смерть императрицы Марии Федоровны – Наши краденые вещи проданы в Берлине – Смерть великого князя Николая – Потеря нью-йоркских денег – Кальви – Рисую чудовищ – Матушкин переезд в Булонь – Племянница Биби – Письмо князя Козловского – Двуглавый орел – Смерть Анны Павловой – Похищение генерала Кутепова – В Шотландии с махараджей – Разгадка тайны и мой поспешный отъезд – Смерть махараджи – О его жестокостях
13 ноября 1928 года в Дании в возрасте 81-го года умерла императрица Мария Федоровна. С ней закончилось прошлое. Влияние этой замечательной женщины было всегда благотворно для второй ее родины. Жаль, что в последние годы империи к голосу ее не слишком прислушивались. Зато слушали ее в семье. Лично я никогда не забуду, как в два счета уладила она историю с помолвкою любимой внучки Ирины.
Последние дни провела она на вилле Гвидоэр, которой владела на пару с сестрой Александрой. Сестры обожали этот свой простой деревенский дом, с которым связаны у них были чудесные воспоминания.
Когда мы приехали в Копенгаген, гроб уже находился в копенгагенской православной церкви. Покрыт он был Андреевским и королевским датским флагами и утопал в цветах. Русские кавалергарды, последовавшие за государыней в ссылку, стояли вместе с датскими гвардейцами в почетном карауле.
На похороны последней императрицы из династии Романовых съехались все августейшие европейские фамилии. После отпевания митрополит Евлогий дал отпущение грехов и произнес длиннейшую речь по-русски, которая была для европейцев настоящей пыткой. После панихиды специальный поезд отвез нас в Роскильде, где императрицу захоронили в соборе, в усыпальнице датских королей.
Ирине хотелось побыть с родными. Я оставил ее в Копенгагене, а сам отправился в Берлин наведаться в наш берлинский «Ирфе».
А в Берлине, в галерее Лемке, Советы организовали продажу произведений искусства. В иллюстрированном каталоге я узнал некоторые наши вещи. Обратился я к адвокату мэтру Вангеманну и просил его предупредить судебные власти и приостановить продажу до разбирательства дела в суде. Другие русские эмигранты, оказавшиеся в подобном положении, приехали также в Берлин и присоединились ко мне. Со мной случился буквально шок, когда увидал я мебель, картины и редкостные вещицы из матушкиной гостиной нашего дома в Санкт-Петербурге.
В день торгов полиция вошла в зал и конфисковала все указанные нами предметы, что вызвало некоторую панику и у покупателей, и у продавцов. Мы не сомневались, что собственность нашу нам возвратят. Мэтр Вангеманн не сомневался также, ибо по немецким законам всякая собственность, краденая или взятая насильно и продаваемая в Германии, подлежит возвращению владельцу вне зависимости от политической ситуации в стране. Но, со своей стороны, большевики заявляли, что декретом от 22 ноября 1919 года советское правительство силой своих полномочий конфисковало все имущество эмигрировавших и немецкие власти не вправе вмешиваться. Увы, большевики выиграли дело. Из Берлина уехал я в сильнейшем расстройстве.
В Париже в «Ирфе» ждал меня Буль. Он протянул мне листок с объявлением, которое якобы собирался дать в газете «Фру-Фру».
«Я, нижеподписавшийся г-н Андрэ Буль, русско-англо-датских кровей, нежный сердцем и крепкий телом, ищу жену.
Подписал: Андрэ Буль, слуга светлейшего князя.
27, улица Гутенберга, Булонь-сюр-Сен».
Что-что, а насмешить Буль умел.
В январе 1929 года русская эмиграция была снова в трауре. Скончался великий князь Николай, в 1919 году покинувший вместе с нами Россию. Поначалу великий князь поселился в Италии в Санта-Маргарите с женой, сестрой королевы Елены. Потом переехал во Францию, в Шуаньи (департамент Сена-и-Марна), где жил уединенно, в стороне от политики, и принимал у себя лишь самых близких.
Зимой я узнал, что деньги, вырученные от продаж у Картье и вложенные мной в трест, занимавшийся недвижимостью, пропали в разразившемся в Нью-Йорке финансовом кризисе. Матушка, таким образом, осталась без копейки. Я послал ей все, что имел наличного, просил поспешить с переездом и занялся обустройством ее жилья. Хотелось сделать все возможное, чтобы жилось ей у нас хорошо и удобно. Комнату я устроил ей в соответствии с ее вкусами и привычками. Большая кровать, шезлонг у камина, столики под рукой, кресла со светлой кретоновой обивкой, английские гравюры и вазы для любимых ее цветов. Эта простая и веселая комната стеклянной дверью сообщалась с террасой, которая летом бывала настоящим цветником. Я уже видел матушку сидящей тут в плетеном кресле с книгой иль рукоделием.
Когда все было готово, мы поехали в Кальви. Со времени последнего нашего отдыха случились тут большие перемены. Друг мой Керефов купил в Кальви бывший архиепископский дом и завел у себя ресторан и бар. Заведение его скоро стало лучшим в округе, и от посетителей отбоя не было даже и за полночь. По ночам частенько просыпались мы, разбуженные приезжавшими и уезжавшими автомобилями. В порту стояли роскошные яхты, на пляже яблоку негде было упасть. Кальви заполонили туристы, и он уж не был тем райским уголком, который покорил нас впервые.
В те годы мне вдруг неудержимо захотелось рисовать. До сих пор рисовала у нас Ирина: изображала всякие фантастические образы – лица с огромными глазами и странными взорами, казалось, каких-то нездешних существ.
Под впечатлением, видимо, Ирининых рисунков затеял я свои. Отдался рисованию с жаром. Приковало к столу, точно колдовской силой. Но получались у меня не ангельские создания, а кошмарные виденья. Это я-то, любитель красоты во всех видах, стал создателем монстров! Словно злая сила, поселившись во мне, владела моей рукой. Словно кто-то рисовал за меня. Я сам в точности и не знал, что сейчас нарисую, и рисовал чертей и чудовищ, родичей химер, мучивших воображение средневековых скульпторов и художников.
Кончил я рисовать так же внезапно, как и начал. Последний мой персонаж вполне мог бы сойти за самого сатану. Профессиональные художники, которым я показал своих уродцев, удивлены были технике моей, которой, по их словам, добивались обычно годами занятий. А ведь я в жизни не держал ни карандаша, ни кисти, пока не заболел своими монстрами, да и потом, когда потерял охоту к рисованью и бросил, не смог бы повторить их никакими стараниями.
Почти с каждым пароходом прибывали друзья и поселялись у нас на несколько недель. В конце концов в доме стало тесно, и мы оставили замок в полное распоряжение гостей, а сами перебрались на ферму. Во всем этом многолюдье ни минуты покоя. Что ни день, то походы или морские прогулки. Однажды, этак прогуливаясь, наш Калашников чуть не утонул. Мой шурин Никита бросился в воду и спас его. Но это был какой-то проклятый день. Причалив в Кальви, домой мы поехали на автомобиле. Стояла ясная лунная ночь, фары я не включал и на повороте, не разглядев, угодил в ров, в самые заросли терновника. Обилие и подлость терновых колючек всем известны. Никита был весь в занозах, то же и Панч. Врач, вызванный к человеку, врачевал заодно и пса.
Депеша из Рима, в которой матушка сообщала о своем приезде, положила конец кальвийским каникулам. С первым пароходом уплыли мы, чтобы принять ее у себя в Булони.
Я радовался, что матушка будет наконец-то с нами, но побаивался за соседку нашу, мадам Хуби. Как-то две столь различные женщины смогут ужиться мирно? Думал я об этом не без дрожи. Биби сильно интересовалась познакомиться с матушкой и уж заранее в наших разговорах звала ее просто Зиной. Что, понятно, меня не успокаивало!
Матушка приехала бодрой и жизнерадостной и, судя по всему, была счастлива соединиться с нами. Вместе с собой привезла она м-ль Медведеву, сиделку, ходившую за моим отцом, горничную Пелагею (переменившую имя на более, по ее мненью, изящное, – Полина) и померанского шпица Дролли.
Домик матушке понравился, но, войдя, она воскликнула невольно: «Как здесь тесно!». Увы, да, было тесно. Доказательство тому явилось вскоре, когда прибыл матушкин скарб – короба, чемоданы, ящики. Пришлось нанять сарай по соседству, чтобы все уместить. И все ж полюбила она свою комнату, которую называла «своей келейкой».
Настал страшный час встречи с мадам Хуби. С двумя лакеями по бокам и третьим, несшим большой букет роз сзади, вступила Биби в гостиную, где дожидалась ее матушка.
– Цветы для малышки Зины, – объявила Биби. – Я обожаю ваше имя, голубушка княгиня, мне нравится его повторять. Не сердитесь. Такая уж я есть. Светлость, скажи своей матушке, что я страх как застенчива. Я вашего сына «светлость» зову, потому что люблю его, прохвоста, подлеца этакого… И с кем только он не якшается! Не повезло вам, милочка, с сыном!
Я думал, будет хуже. Матушка, в жизни подобного не встречавшая, удивилась, разумеется, даже слегка обиделась, но, к счастью, развеселилась. У нее достало ума и проницательности понять, с кем она имеет дело. И даже, на удивление, обе понравились друг другу. Объединившись в своей привязанности ко мне, они любили посудачить и, любя, перемыть мне косточки.
У мадам Хуби имелась племянница Валери, тоже оригиналка, но в другом роде. Она ходила в мужском платье, курила трубку, коротко стригла волосы и носила кепочку. Низенькая, толстенькая черноглазая брюнетка, Валери похожа была на мальчика-араба. Жила она одна, на барже, с двумя старыми слугами – мужем и женой и сворой животных. Людей не любила, а зверей обожала и находила с ними общий язык.
Мы познакомились с ней случайно, прежде даже, чем с Биби, и стали теми редкими двуногими, кого удостаивала она общения.
Всего вероятней, ее нелюдимость и странность манер вызваны были, главным образом, комплексом собственной неполноценности. Впрочем, все это не мешало ей оставаться умной и доброй. Потому и любили мы ее вопреки всей ее эксцентричности. А еще Валери брала призы в автомобильных гонках. Однажды она согласилась поужинать с нами в обществе нескольких наших друзей и за ужином поведала, что удалила себе груди, чтоб-де, не мешали управлять автомобилем. С этими словами она расстегнула блузу и явила нам ужасные шрамы!
Мадам Хуби, не любившая, кроме своей, ничью эксцентричность, а тем более племянницыно безумие, отказывалась принимать ее, а узнав что принимаем ее мы, впала в бешенство. Устроив сцену и перебив вазы, Биби вдруг успокоилась и сказала:
– Слышь, светлость, хочу ее видеть. Приведи к ужину.
Племянницу она приняла, еще лежа в постели. Смерила взглядом и сказала с отвращением:
– Ежели кто гермафродит, пусть к людям не суется. Пошла прочь, и чтоб больше я тебя не видела!
Бедняга племянница ушла несолоно хлебавши. Некоторое время тетушка ее лежала в задумчивости. Потом заговорила.
– Слышь, светлость, – сказала она, – будь добр, пошей для уродины платья у себя в «Ирфе»: три дневных, три вечерних, и мантильки в пандан. Посмотрим, что получится.
На другой день я привез Валери на улицу Дюфо. Можно представить: впечатление она произвела. Пока все, разиня рты, смотрели на нее, она выбрала фасоны, и заказ отправлен был в мастерскую.
Биби лихорадочно дожидалась племянницына преображения. Не терпелось ей устроить семейный ужин и помирить Валери с другими ее дядьями и тетками, также давно уж порвавшими с мужеподобной родственницей.
В назначенный день Биби расположилась у себя в гостиной в окружении всей родни против двери, откуда племянница ожидалась. А, когда вошла ожидаемая, все вскрикнули от ужаса: в мужском платье Валери еще могла сойти за женщину, но в женском она была совершенный мужчина!
Биби закрыла лицо руками и сказала глухим от гнева голосом: «Мать твою!.. Верните ей штаны!». Бедняжка ушла, покрытая позором. С ужином ей решительно не везло.
С тех пор как матушка поселилась у нас в Булони, ангел мира, казалось, воцарился у нас. Но, верно, наскучили мы ему скоро, и он улетел.
Некий князь Юрий Козловский объявил мне о себе совершенно оскорбительным письмом. Двумя годами ранее совершив своей книгой одну подлость, писал он, совершил я и другую, в недавнем номере «Детектива» обвинив государей наших в желании заключить сепаратный мир! А ведь клевета сия опровергнута даже таким предвзятым и злобным сборищем, как следственная комиссия Керенского!
Я попросил купить мне этот номер. До сих пор и не ведал я, что существует такая газета. Действительно в ней была помещена гнуснейшая статья о частной жизни императорской семьи за подписью князя Юсупова.
Новый поклеп и, возможно, новый суд.
В отсутствие мэтра де Моро-Джаффери я обратился к адвокату Шарлю-Эмилю Ришу. Мэтр Риш был знаком нам и нами уважаем как человек и юрист. Стараниями его тотчас направили протест главному редактору «Детектива» и дважды прислали с предупреждением судебного исполнителя. После чего сей «Детектив» соизволил напечатать опровержение, добавив извиненье за опоздание. Остальные газеты, из профессиональной солидарности доселе молчавшие, разразились опровержением также.
Редакция «Детектива» объясняла, что получила информацию от агентства «Опера-Мунди-Пресс», которое за подлинность ее ручалась. Со своей стороны, «Опера-Мунди» валило вину на венскую газету «Нойес Винер Тагеблатт», а та уверяла, что во всем виноват репортер ее, некий еврей Тасин. Путем бесконечной переписки удалось наконец добиться письма от Тасина, в котором признал он, что статья – его собственная выдумка. И, тем не менее, Козловский, хоть и знал подноготную аферы, все же купил и разослал несколько номеров пресловутого «Детектива», приложив к каждому копию своего письма ко мне, в разные гражданские и военные круги русской эмиграции. Судите, каково было впечатление. Председатель «Высшего монархического совета» Александр Крупенский, знавший, как и Козловский, все дело, поручил члену совета графу Гендрикову напечатать в газете монархической партии «Двуглавый орел» статью против меня злее даже, чем письмо Козловского. Статья была зачитана на их партийном собрании и единодушно одобрена сим ареопагом. Никто и пикнуть не посмел против, даже давнишний друг, с которым дружил я тридцать лет, также член совета. Глубоко меня удручила трусость его.
Теперь я вчинил иск главному редактору «Орла» г-ну Вигуре, Крупенскому и автору статьи.
Монархисты выслали ко мне парламентером друга-предателя. Но визит его ничего не изменил. Суд состоялся, я выиграл.
Матушка была оскорблена статьей не менее моего. Она позвала к себе Крупенского и, когда тот явился, сказала ему, не подав руки и не предложив сесть: «Я пригласила вас, господин председатель, с тем, чтобы сообщить вам, что я выхожу из монархической партии и надеюсь никогда более вас не встречать».
Посетитель убрался с позором.
Мой шурин Никита, жена его и еще несколько человек последовали матушкиному примеру и также вышли из партии. Вскоре «Двуглавый орел» прекратил свое существование.
1931 год был для меня годом огромной утраты. Дорогая моя подруга Анна Павлова, величайшая балерина, изяществом и талантом покорившая мир, 29 января умерла в Брюсселе от пневмонии. Было ей 49 лет. Она навсегда останется самым волнующим и поэтическим воспоминанием молодости моей.
В тот же год, почти в то же время, узнали мы о похищении генерала Кутепова. Известие это опечалило всю русскую эмиграцию. Председатель «Русского общевоинского союза», сорокавосьмилетний генерал был человеком энергичным, мужественным и смертельно ненавидел большевиков. Возвращаясь к себе пешком, он был похищен средь бела дня, в двух шагах от своего дома, тремя субъектами, один из которых был в форме полицейского. Этот «ажан» прохаживался по улице, а двое в штатском выскочили из автомобиля, стоявшего неподалеку, схватили генерала и затолкали в автомобиль силой. Псевдополицейский сел в машину также, и только их и видели.
Весть о похищении появилась в газетах лишь несколько дней спустя. Поднялся шум, но похитителей уже и след простыл. Следствие тянуло-тянуло, а вытянуть не смогло. Судя по всему, генерал был увезен в Москву. Впоследствии ходили какие-то слухи о даме в бежевом пальто, якобы сидевшей в машине в момент похищения.
Я хорошо знал Кутепова. Он частенько заглядывал к нам в ресторанчик «Мезонет» на улице Мон-Табор. Директриса, г-жа Токарева, принимала его заискивающе-любезно, что генералу было явно лестно. После похищения, однако, Токарева ликвидировала все дела и уехала в Соединенные Штаты.
Махараджи я не видел с тех пор, как водил его за нос, прячась в Париже. Я уж решил было, что поссорились мы навсегда, как вдруг махараджа позвонил мне по телефону. Сообщил, что приехал в Париж, и пригласил поужинать в один из ближайших дней.
Встретил он меня как ни в чем не бывало, ни разу не вспомнив о прошлом, и снова позвал ехать с ним в Индию. Что маньяку было от меня нужно? Зачем он прицеплялся ко мне с этой Индией? Не затем ведь, что искал себе попутчика! Постоянные мои отказы не обескуражили его. У него явно было что-то на уме. Он приехал с визитом к матушке в Булонь и стал уговаривать ее и Ирину, чтобы те, в свой черед, уговорили меня ехать с ним в Индию. Обе отвечали, что я давно совершеннолетний и сам в состоянии принимать решения. Он не стал настаивать и пригласил меня съездить с ним на несколько дней в Шотландию, в замок, который арендовал он на рыболовный сезон.
Тут я задумался. Матушка и Ирина отговаривали, и рассудком я понимал, что они правы, но, как всегда, любопытство и жажда неизвестности оказались сильней.
Шотландия, где побывал я, учась в Оксфорде, в те поры предстала мне смесью Финляндии и Крыма. Смешение показалось мне удачнейшим. На сей раз увидел я совсем иной край: суровый и дикий. Сам замок, затерянный в горах, вдали от людского жилья, был зловещ и мрачен. Высокие стены из серого гранита и зубчатые башни скорее напоминали тюрьму. В замке сводчатые залы были темны, холодны и сыры. Покои верхних этажей сообщались между собой лабиринтом лесенок, коридоров и галерей, где ничего не стоило заблудиться.
Хозяин мой расположился на втором этаже. Я поселился на третьем, а рядом со мной – молодой махараджев адъютант, единственный, кто за время нашего с махараджей знакомства не был господином сменен. Однажды я по неосторожности заметил махарадже, что он весьма часто меняет челядь, и спросил почему. Махараджа промолчал, давая понять, что замечание и вопрос бестактны, и, помнится, я встревожился. В данной ситуации я тем более рад был увидеть старого слугу, которого считал уже почти другом.
Махараджа принимал меня с распростертыми объятиями и не отпускал от себя ни на шаг. Ели мы в его комнатах. После полудня вместе удили лососей. В голубой сетке, которой от комаров он окутывал лицо, как вуалью, выглядел он комично, но и пугающе. По вечерам долго беседовали у камина, притом об Индии более не было и помину.
Вскоре, однако, на сцену вышло новое лицо. Некто в монашеской рясе, прибывший из Индии. Человек он был молодой, образованный весьма широко и в совершенстве владел английским и французским. Необычайно поразили меня его глаза. От них, сверлящих и властных, тотчас становилось не по себе. Руки у монаха были длинны, тонки и ухожены, как у женщины.
Взял он привычку по вечерам приходить ко мне и часами беседовать о вере и философии. А уходил он – приходил мой сосед, желавший знать, о чем говорил со мной странный монах. В результате я перестал спать и нервы мои расстроились. Наконец в один прекрасный вечер после ухода монаха опять пришел милый друг-сосед и огорошил меня.
– Уезжай скорей из этого чертова логова, – сказал он. – Махараджа заманил тебя в ловушку. Беги, пока не поздно.
Я стал спорить, но он продолжал:
– Еще чуть-чуть – и ты у них в руках. Сам не заметишь, как покоришься и лишишься воли. Они сделают с тобой все, что хотят. А хотят они увезти тебя в Индию.
– Но какого черта я им сдался в Индии?
Сосед не ответил.
Слова его мне показали, что и впрямь уже попал я под чужое влияние. Сосед прав: я теряю контроль над собой и собственным разумом. Взгляды махараджи и монаха преследуют меня. И напоминают другие взгляды… Бежать отсюда, чтобы не поддаться гипнозу, бежать как можно скорей.
Друг-сосед не скрыл, что рискует жизнью, предупреждая меня. Но, когда ушел он, мелькнуло подозрение: а ну как это враг в личине друга и приставлен шпионить за мной? И перепугался я не на шутку, ведь мог в любой миг очутиться беззащитным пленником. Я подумал о всех, кто мне дорог: о матери, жене, дочке, друзьях, которых бросил я, чтобы попасться так глупо, угодить в мышеловку. И единственным желанием стало вернуться и увидеть родных и близких. Я упал на колени и простыми, но из самого сердца словами стал молить Господа прийти на помощь.
Верно, так и заснул я в молитве, ибо на другой день пробудился одетый, на полу у собственной кровати. Проспал я всего несколько часов, но встал твердым, сильным и решившимся. Не хотелось, однако, уехать, не выведя махараджу на чистую воду. Все ж интересно было узнать, на что я понадобился ему в Индии. В тот же вечер после ужина я взял быка за рога – прямо спросил хозяина, какие у него на меня виды.
Махараджа таинственно улыбнулся.
– Какие виды, мой дорогой? Для начала скажу, что вы созданы не для той жизни, какую ведете. Я уж сколько раз намекал на то. Вам потребны уединение и медитация. В тиши и вдали от людей вы сосредоточитесь и будете расти духовно. В вас есть способности, о которых вы и не знаете даже, зато знаю я. Вы – избранный. Хочу представить вас своему гуру. Он живет в горах. Просил он привезти вас, чтобы учить десять лет и сделать из вас йога.
– Да нет во мне ничего такого, – возразил я. – И вовсе не создан я медитировать десять лет при вашем гуру. Я люблю жизнь, семью и друзей. И по натуре я кочевник и терпеть не могу сидеть в одиночестве.
Пропустив мои слова мимо ушей, махараджа продолжал:
– Когда в 1921 году я поехал в Европу, учитель сказал мне: «Ты встретишь человека, который поедет за тобой и станет моим учеником, а после йогом». И описал приметы его – в точности ваши. Когда я увидел ваш портрет у англичанки, то через нее познакомился с вами и вас узнал тотчас. Для такого, как вы, ничто земное существовать не должно. Вы должны поехать и поедете.
Я помолчал и внезапно спросил:
– Вы верите в Бога? Глаза его сверкнули.
– Да, – сказал он сухо.
– Ну, а коли так, положимся на Господа и да будет все по воле Его.
С этими словами я вышел и отправился к другу-соседу пересказать ему разговор и проститься, ибо решил я ехать на другой день.
Друг пожал плечами.
– Ты не знаешь махараджи, – сказал он. – Если вбил он что себе в голову, не остановится ни перед чем. И уехать тебе не даст.
«Посмотрим», – подумал я.
Утром я уложил чемоданы и заказал автомобиль, чтобы ехать на вокзал. Махараджа, узнав о том, заказ отменил.
Но претило мне бежать тайком, как вор, не простясь с хозяином. Я перекрестился и спустился к нему. Он сидел в халате и читал газету.
– Я пришел проститься и поблагодарить за гостеприимство, – сказал я. – И буду вам очень признателен, если вы отвезете меня на вокзал. Потому что иначе я опоздаю на поезд.
Не говоря, не глядя, махараджа встал и позвонил. Вошедшему слуге он велел подогнать к замку автомобиль. На глазах изумленных монаха и друга-соседа, стоявших у двери, я сел в автомобиль и укатил. На вокзал я прибыл благополучно, но в безопасности почувствовал себя, только сев в поезд.
Махараджи я более никогда не встречал. Спустя несколько лет узнал я, что, будучи в Европе, он сломал позвоночник, упав с лестницы. Его отнесли в автомобиль, и двое адъютантов в качестве лежака легли под него. Таким образом отвезли его в больницу, где умер он спустя несколько суток. Призадумался я, узнав стороной некоторые подробности о жизни махараджи. К примеру, он, осердясь на своего пони для игры в поло, велел забить его до смерти и сжечь у себя на глазах. Или тоже, бывая недоволен очередной женой либо адъютантом, заставлял их глотать толченое стекло. Еще говорили, в подвалах дворцов его были пыточные застенки, устроенные, впрочем, по последнему слову техники…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.