Глава 26

Глава 26

Приближалось шестидесятилетие образования СССР. Страна широко готовилась отметить эту дату. Ко всесоюзной художественной выставке «СССР — наша Родина» я подготовил картину «Каракумский канал — артерия дружбы народов», которую завершил уже после возвращения из Геленджика, оставалось только доставить ее в Манеж.

Казалось бы, пустяк, однако, вынести из квартиры большую, тяжелую картину в раме, натянутую на подрамник с двойной крестовиной, длиной более двух метров и почти такой же высоты на лестничную площадку, а затем спустить ее с третьего этажа на первый по узким лестничным пролетам обычного девятиэтажного дома обернулось большой проблемой. От нас потребовалась изобретательность и сноровка. Из двери квартиры мы с Тамарой буквально выдернули картину. В лифт, конечно, работа не помещалась, на лестнице развернуть ее тоже было невозможно. Нам приходилось передавать картину по воздуху через перила одного лестничного марша на другой, и делать это надо было аккуратно, с ювелирной точностью, чтобы не продавить случайно холст и не поцарапать красочный живописный слой. Без помощи водителя грузового крытого такси Николая нам было не справиться. Намучились мы изрядно, но к счастью, благополучно привезли картину в Манеж, на выставком, где передали ее в руки рабочим, которые лихо подхватили ее, и она исчезла в огромных служебных воротах Центрального выставочного зала. Авторам вход на выставком был запрещен, но художникам было известно, что председательствовали там Николай Пономарев и Таир Салахов.

До открытия выставки оставались считанные дни. Придя в Союз художников на Гоголевском бульваре, я случайно встретил Иззата Клычева, Председателя союза художников Туркмении, который только что вернулся из Италии, где был на академической даче русских художников. Мы поздоровались:

— Волёдя, спустимся в ресторан, пообедаем. Давно не виделись, в Ашхабаде ты редкий гость, тебя теперь можно встретить только в Москве, извини, совсем забыл, ведь ты вырос на Арбате, тянут родные пенаты, — съязвил Иззат.

В ресторане мы сели за столиком рядом с дверью, ведущей в бар, за которым находился небольшой банкетный зал. Заказали бифштекс с картофелем, салат из помидор, графинчик водки и боржоми. Только мы разлили по рюмкам водку, как в ресторан вошел Председатель Союза художников СССР Николай Афанасьевич Пономарев и направился в сторону банкетного зала. Проходя мимо нашего столика, он увидел Иззата. Клычев встал ему навстречу, они обнялись.

— Иззат, как хорошо, что ты появился. Я, пожалуй, пообедаю с тобой. Только загляну в банкетный зал, все ли там готово. Приехала чехословацкая делегация, вечером будет небольшой прием, приходи обязательно.

Тут же появилась директор ресторана, блондинка красавица:

— Николай Афанасьевич, вы будете обедать?

— Да.

— Тогда я вас сама обслужу, — улыбнулась она.

— Принеси тоже, что и на столе у Иззата Назаровича, я сяду с ним.

Через минуту Николай Афанасьевич вернулся, на столе уже стояли бифштекс, салат из помидор, боржоми и водка.

— Иззат, — спросил Понамарев, — ты из Италии, когда прилетел?

— Дня три тому назад, — ответил Иззат, разливая водочку в рюмки.

— Три дня говоришь? А почему тебя не было на выставкоме в Манеже?

— Ты понимаешь, Коля, тут неожиданно свалились на меня депутатские дела, ну никак не мог вырваться.

— Жаль! Один твой художник из Туркмении отличился. Очень, очень хорошую картину представил на выставком. Мы ее приняли на ура. Решили даже добавить еще одну его картину на выставку, из запасника.

Иззат удивленно спросил:

— И кто же этот художник?

— Сейчас, — ответил Пономарев и вытащил записную книжку из внутреннего кармана пиджака, полистал ее, и, найдя запись, прочитал:

— Владимир Артыков. «Каракумский канал — артерия дружбы», а из запасника мы взяли «Каракумы 1919 год. Перед боем». Так что он будет представлен в экспозиции сразу двумя картинами.

Иззат расплылся в улыбке и кивком головы показал в мою сторону:

— Волёдя Артыков, это вот он и есть.

Пономарев вдруг встал. Я тоже встал. Николай Афанасьевич протянул мне руку, и, глядя мне в глаза, очень серьезно отчеканил:

— На выставкоме вы показали замечательную работу, «Каракумский канал» будем рекомендовать в Третьяковку, да и вторая картина займет достойное место в одном из московских музеев.

Пожав мне руку, Николай Афанасьевич обратился к Иззату Назаровичу:

— Иззат, за такие произведения художников надо поощрять. Выдвигать на звание.

— Да, Коля, Волёдя давно заслужил звание, я тебе обещаю поработать в этом направлении.

— Вот и хорошо, Иззат, не забудь.

За обедом Понамарев и Иззат говорили о своих делах, называя друг друга по именам, чувствовалось, что они давние друзья, а не только коллеги. Николай Афанасьевич выпил еще рюмку, доел бифштекс и ушел, напомнив Иззату о вечернем приеме в банкетном зале.

После короткого молчания Иззат спросил:

— Что за картину, Волёдя, ты представил в Манеже, чем же ты так удивил выставком? Коля в свою книжку так просто имена художников не записывает. Поздравляю, теперь ты попал в обойму! А это — дорогого стоит. Кроме того, Понамарев теперь лично познакомился с тобой, а у него очень хорошая память.

Иззат сделал ударение на словах «очень хорошая память».

— Иззат, я не буду тебе рассказывать о новой работе, ее надо смотреть.

— Хорошо, буду на открытии в Манеже, тогда и увижу, — ответил Иззат.

Я почувствовал в его интонации то ли досаду, то ли раздражение. Скорее всего, он был уязвлен тем, что плохо знаком с творчеством своих художников.

Отшумел вернисаж, как всегда, было торжественно и чопорно. Подобные мероприятия, приуроченные к датам, отмечались пышно. В газете «Правда» от 17 января 1983 года были напечатаны репродукции с картин Олега Вуколова «Магистрали Сибири» и моей — «Каракумский канал — артерия дружбы народов», там же была и небольшая статья, рассказывающая о всесоюзной выставке. Несколько позже, на обложке журнала «Искусство» № 7 за 1983 год поместили репродукцию картины «Каракумский канал», напечатали ее и в журнале «Творчество» вместе со статьей искусствоведа Юрия Нехорошева «Восхождение к картине». А еще через некоторое время ее приобрела Государственная Третьяковская галерея.

В это время я не был связан с театральными постановками и съемками кинофильмов, отдавшись полностью работе над живописными полотнами, показывая новые картины, которые, к счастью, приобретались Министерством культуры и Союзом художников прямо со всесоюзных выставок: «На страже завоеваний социализма» 1983 год, «Земля и люди» 1984 год, «45 лет Великой победы» 1985 год, к которой я написал большую многофигурную картину «Встреча победителей».

1986 год оказался для меня очень плодотворным. Я участвовал на двух всесоюзных выставках: в Манеже — «Мы строим коммунизм», в ЦДХ — «Космос на службе мира», посвященной 25-летию полета Юрия Гагарина. В том же восемьдесят шестом году на Крымском валу была развернута большая экспозиция советского изобразительного искусства из собрания Государственной Третьяковской Галереи «Этапы большого пути», где я был представлен картиной «Комсомольская свадьба». Эта выставка продолжалась около трех лет, поскольку шла реставрация старого помещения Третьяковки в Лаврушинском переулке. Зритель мог увидеть картины, скульптуру, графику, произведения советских мастеров, многие годы находившиеся в запасниках знаменитой галереи. Это был большой настоящий праздник не только для зрителей, но и для авторов. Художник гордиться, когда его произведение замечено и приобретено музеем. Но когда картина уходит в запасник из-за нехватки экспозиционных площадей, и ее долгие годы не видят зрители, автор испытывает чувство горечи, ведь его детище, выстраданное им, заживо погребено. Совсем другое дело видеть творение своих рук на стенах музея. Устроители выставки «Этапы большого пути» издали прекрасный иллюстрированный каталог.

Я продолжал ежегодно ездить в дома творчества: подмосковный Сенеж и латвийский Дзинтари, где постоянно писал картины для выставок. Условия были замечательные. В Дзинтари я бывал и зимой, и осенью, и весной. Летом бывал и в Паланге, где тоже был дом творчества, также ездил и в дом творчества в Хосту, недалеко от Сочи. Пребывание там продолжалось два месяца, за это время я успевал написать картину, а иногда и две.

Будучи в Дзинтари, я встретил Диму Надежина, с которым, оказывается, мы учились в послевоенные годы в одной художественной школе на Чудовке. Я, сразу после войны, а он, несколько позднее. Это выяснилось из наших разговоров в Дзинтари. Однако и он, и я рисовали и писали акварелью учебные постановки, в которых присутствовало чучело черного ворона. Вспоминая это время, мы с Димой весело смеялись над тем, что черный ворон присутствовал во всех учебных постановках, как главный герой натюрморта, менялись только предметы вокруг него: искусно выполненные муляжи овощей, фруктов, грибов. И только ворон оставался неизменно в каждой постановке. Это продолжалось долгие годы. И Дима признался, что он с группой школьников решил положить конец этой одиозной фигуре ворона. Они просто выкрали его однажды. Так художественная школа потеряла главного натурщика.

— Неужели, Дима, это правда! Ведь когда еще я учился, ворон доводил нас до тошноты. Его не то, что писать и рисовать, мы смотреть уже на него не могли, до того он опротивел нам.

— Да, — гордо сказал Дима, — мы его приговорили! Приедешь в Москву, у меня в мастерской на камине увидишь изъеденного молью, но все еще не терявшего своей гордой осанки ворона. Его бы давно пора выбросить, но рука не поднимается, каков бы он не был, но это — связь с юностью.

Однажды Дима предложил поехать в Ригу посмотреть персональную выставку восходящей звезды Латвии, художницы Майи Табака. Это имя уже было популярно в среде художников Прибалтики. Наш рижский приятель художник Юрий Циркунов, в мастерской которого бывали мы с Димой, много рассказывал о талантливой Майе Табака, он и предложил посмотреть ее персональную выставку, проходившую в бывшем храме, в самом центре Риги. Подходя к зданию дворца искусств, мы увидели очень длинную очередь. Дима сказал:

— Смотри, какая очередь. У нас в Москве такая была только к Илье Глазунову, когда он выставился Манеже.

— Да, я был на той выставке. Моросил мелкий дождь, все порядком вымокли, но очереди не покидали. И что удивительно, группа молодых людей, стоящая около меня, на чем свет ругала Илью Глазунова. Они говорили, что он не может рисовать, что у него плохой колорит, что все его искусство политиканство, но некоторые пытались защитить художника и даже говорили, что он гений. Но, в основном, о его творчестве отзывались нелестно.

— Я тоже подобное слышал, стоя в очереди на выставку Глазунова. Поносили его, кому не лень, — продолжил Дима.

— Так вот, медленно продвигаясь в очереди, вдоль Манежа по Моховой, я не выдержал и вмешался в разговор:

— Простите, ребята, вы уже час мокнете под дождем, стоя в очереди. Ради чего? Судя по вашим резким высказываниям, Глазунов вам не нравится, мягко говоря. Разошлись бы по домам, а те, кто хочет посмотреть работы, быстрее попали бы на выставку.

После моих слов спорщики приутихли, но очереди не покинули.

— Да, странный народ наш брат художник, — продолжил Дима, — критиковать, ниспровергать, все отрицать стало модно. По-видимому, это способ самоутверждения. Великий Репин всегда находил что-то интересное и даже важное в работе любого художника.

— Дима, я считаю, что талантливый человек видит способности у других, и старается понять и докопаться до сути произведения. Огульно ругать, по меньшей мере, — снобизм.

Так, разговаривая, мы подошли к входу на выставку Майи Табака и, не обращая внимания на длинную очередь, хотели пройти на выставку, показав милиционеру членские билеты Союза художников, будучи уверенны, что в Риге, как и в Москве, членам Союза проход на любой вернисаж разрешен вне очереди. Милиционер посмотрел наши книжки, вернул их нам и сказал:

— У нас, в Риге, все проходят в порядке живой очереди. Пожалуйста, встаньте в конец, очередь двигается достаточно быстро, и вы успеете посмотреть нашу великую художницу.

Стояла прибалтийская прохладная погода, под ногами хлюпала снежная жижа, было промозгло. Мы выстояли длинную очередь, не нарушая правил. Когда поднялись по лестнице в круглый зал, где была выставка, увидели большой фотопортрет Майи Табака. На нас смотрела красивая, черноволосая молодая женщина. Мне она показалась похожей на французскую певицу Мирей Матьё. В зале, по кругу стояло пять тяжелых мольбертов, на каждом из них — по большой картине. Под работами, на полу стояли красивые прямоугольные керамические вазоны с живыми цветами. Каждая работа была ярко освещена несколькими подвесными софитами, а рядом с картиной, на специальной подставке, под стеклом были таблички с названием картины и подробным описанием сюжета, а также где и когда написано произведение.

Описание было на латышском и русском языках. Прочитав эти подробные тексты на табличках, мне стало понятно, что писала свои картины Майя Табака в ФРГ, живя в обычной немецкой семье, в доме которой ей была выделена под мастерскую просторная комната. Персонажами этих фантастических, сочиненных картин стали члены семьи, в которой она жила: они и были героями ее полотен — хозяин, хозяйка, их дочери и сыновья. Художница погрузила героев в придуманный ею мир: придумала для них одежды, окружила фантастическими пейзажами из скал, водопадов, райских садов, сирен и жар-птиц. Вместе с тем это были портреты именно немцев, через детали картины чувствовался прусский дух. Я сразу воспринял художницу, что-то было общее в ее понимании композиции, ракурсов с моим пониманием фантастического и романтического взгляда на мир.

За год пребывания в немецкой семье Табака написала шесть больших композиций, из которых одну оставила в семье. Эта картина была представлена подсвеченным цветным слайдом, конечно же, это был групповой портрет всей немецкой семьи, уже без фантазий. Они были одеты по-современному и предстали на реальном фоне своего дома.

На выставке, под сводами купола негромко звучала музыка Баха. Люди подолгу стояли у каждой картины, вглядываясь в лица персонажей, в окружающий их пейзаж. Музыка была созвучна настроению живописи, помогая созерцать и прочувствовать тот мир, который дарила нам художник Майя Табака. После осмотра выставки мы вышли на улицу. Дима сказал:

— Володя, ты представляешь! Всего пять картин на персональной выставке! Если бы я в МОСХе предложил сделать свою выставку из пяти картин в центре Москвы, на меня посмотрели бы как на сумасшедшего. Ты же знаешь, на наших персональных выставках нужно показать минимум шестьдесят работ.

— Да, латыши преподали нам урок, как надо достойно подать экспозицию! Ведь это — уважительное отношение не только к автору, но, прежде всего, к зрителю. Как говорится — «театр начинается с вешалки». Индивидуально подана каждая картина на мольберте, вставлена в роскошную музейную раму, ярко освещена подсветкой каждая работа, и даже поставлены цветы в вазах около каждого мольберта, я уж не говорю о музыке, которая ненавязчиво звучит и очень точно подобрана. Просто волнующее зрелище! Майя Табака — не только талантливая художница, но и красавица, — с восхищением продолжил я.

— Художница с очень хорошим вкусом, думаю у нее большое будущее, — задумчиво заключил Дима.

Мы молча продолжали идти по снежной слякоти. Каждый думал о чем-то своем. Я оставался под впечатлением только что увиденного. Дима неожиданно предложил:

— Володя, а не согреться ли нам в мастерской у Юры Цыркунова?

— Вот так, прямо, без предупреждения завалимся к нему в мастерскую? Неудобно.

— Юра свой человек, он с удовольствием нас примет. Конечно, если он сейчас в мастерской.

Мы пошли на набережную реки Даугава, где возвышался большой серый дом с огромными окнами, в нем были творческие мастерские художников Риги, дом звался Макслас. В Риге, я уже был знаком с русскими художниками Циркуновым и Ивановым. Они оба, в конце Великой Отечественной войны, после освобождения Латвии, служили в частях Смерш, очищали Латвию от «лесных братьев», банды которых тогда свирепствовали в Прибалтике.

Циркунову и Иванову, как и многим другим молодым солдатам и матросам со всех концов Советского Союза, как участникам Великой Отечественной войны, после демобилизации предложили в виде поощрения поступить в любое высшее учебное заведение Риги вне конкурса. Так, Циркунов и Иванов стали студентами Рижской академии художеств.

По дороге к Юре Циркунову мы зашли в магазин и купили бутылку знаменитой рижской водки «Кристалл». К счастью, Юра оказался в мастерской и очень приветливо нас встретил. Мы восторженно рассказали ему о своих впечатлениях от выставки Табака. Он согласился с нами.

— Ребята, вы очень удачно пришли. На выставке насладились духовно, а теперь будем делать шашлык, но не обычный, кавказский, а наш, рижский. Мои друзья из Института питания научили меня мариновать мясо не луком, перцем и солью, а…

Не успел Юра закончить, как Дима вставил:

— Знаю, знаю, кефиром, сейчас это модно, и у нас в Москве так делают.

— Не угадал, Дима, не кефиром, а яблоками, — договорил Юра.

— Яблоками? Это что-то новое в кулинарии, — удивился я.

Циркунов дал Диме доску и нож:

— Нарезай мясо, как обычно на шашлык, а я займусь яблоками, — сказал он.

Юра быстро натер на крупной терке простые зеленые яблоки, как их называют — не сортовые, полтора или два килограмма. Нарезанное мясо уложили в эмалированный тазик, а сверху выложили кашицу из натертых яблок, довольно толстым слоем.

Юра успокоил:

— Не переживайте, процесс очень быстрый. Пока под соленый огурчик выпьем. Через полчаса уже можно будет нанизывать мясо на шампуры, оно успеет замариноваться.

Действительно, через полчаса яблочный маринад полностью рассосался, а мясо было чистым. Юра ловко стал нанизывать его на шампуры, а Дима раскладывать на электрический мангал. Вскоре приятный запах жареного мяса, и чудное шипение капающего жирка наполнил мастерскую.

— Вот так надо делать шашлыки в условиях творческого бытия. Володя, а ты порежь батон рижского хлеба, — попросил меня Юра.

Шашлык таял во рту. Он был прожаренным и мягким.

— Я никогда не видел, чтобы так быстро можно было пожарить шашлык, — удивился Дима.

— Мои ученые из Института питания разъяснили мне, что яблочная мякоть — лучший маринад, она гораздо лучше, чем уксус и лук расщепляет мясо. А главное, не вредит здоровью, — ответил Юра.

Мы замечательно провели время, разговаривая о художниках и искусстве. Циркунов показал свою новую работу из жизни военных моряков. Это была вытянутая композиция, где были изображены матросы в белых робах на фоне синего моря, они катили по палубе на специальной тележке на роликах сверкающую сталью торпеду. Динамика движения матросов в картине, в которой преобладал белый и синий колорит, производила хорошее впечатление.

— Я остался верен военной тематике, — сказал Юра, — столько лет прошло, а все время война снится. Другие художники пишут цветы, натюрморты, пейзажи, а я никак не могу расстаться с годами войны.

В дом творчества мы вернулись последней электричкой. Но, как всегда, там бурлила ночная жизнь, одним словом, богема. Как правило, в домах творчества жизнь начиналась с наступлением сумерек. Посиделки, хождение в гости друг к другу, разговоры, споры об искусстве. Одних художников поднимали до небес, других ниспровергали, одни произведения зачисляли в классику, другие — предавали анафеме, и, как правило, все спорящие оставались при своем мнении. Пили черный кофе, водку, вино. Закуской, зачастую, были остатки недоеденного в столовой ужина, который заранее приносился в мастерскую, чтобы ночью было чем закусить, сидя с друзьями.

Иногда в этих посиделках принимали участие и руководители групп. Тут были живописцы, графики, художники театра и кино не только из Москвы и Ленинграда, но и из разных республик и городов страны.

В Дзинтари, где я бывал чаще всего, керамисты занимали особое положение. Во-первых, это были в основном художники Прибалтийских республик, во-вторых, в Дзинтари были электрические печи обжига и все необходимое оборудование для работы в глине, шамоте, цветные соли и все химические препараты, необходимые для обжига и обработки керамических изделий. Одним словом, для профессиональной работы керамистов были созданы великолепные условия, лучшие в стране.

Для живописцев, графиков и театралов были предоставлены отдельные просторные комнаты с лоджиями, ванной и туалетом. В коридорчике размещался большой шкаф, куда можно было складывать картины и одежду. Условия были замечательные. Я спокойно мог писать полутораметровую картину, имея отход от нее.

На первом этаже находился большой выставочный зал, где проходили встречи с деятелями культуры. Художники, по окончании заезда делали там отчетные выставки, которые пользовались огромным успехом у рижан, особенно молодежи, там же стояли телевизор и бильярд.

Юра Циркунов рассказал мне, что этот бильярд придумали латышские моряки еще в начале XX века: заменили шары плоскими фишками, чтоб можно было играть на судне даже во время морской качки. В латышский бильярд могут одновременно играть четыре человека. Меня эта игра не волновала, но желающие, выстраивались в очередь, чтобы поиграть, это были в основном художники мужчины, и среди них заядлым игроком была только одна художница — Элла Даниловна, молодящаяся дама средних лет, с конским хвостом волос на затылке.

Она писала морские пейзажи на больших ватманских листах по-сырому, губкой. Художница пользовалась у мужчин успехом, все мечтали иметь акварель, подаренную Эллой Даниловной. И хотя я не играл в латышский бильярд, она подарила мне морской пейзаж, с дарственными стихами на обороте. Позже от ее сына Джозефа Минского я узнал, что Элла Даниловна Нейман навсегда уехала в Америку.

Состав художников в потоке постоянно менялся, одни приезжали в группу, другие, окончив свой двухмесячный срок, покидали группу. Как правило, это были постоянные художники, завсегдатаи Дзинтари, которые знали друг друга в лицо. Но были и новые лица, приезжавшие в Дзинтари впервые.

Обычно после обеда в холле дома творчества толпились художники. Одни, чтобы узнать о предстоящих экскурсиях в музеи Риги, органных концертах в Домском соборе, другие — узнать от администратора о времени выезда автобуса на этюды, позвонить по междугороднему телефону, третьи — попрощаться с отъезжающими художниками и встретить вновь прибывающих.

Вдруг за большой стеклянной дверью я увидел девушку, в руках у нее было два огромных баула, на плечах и шеи висели подрамники, под мышкой она держала тугой рулон грунтованного холста. Как она могла удержать весь этот художнический скарб? Как все это могло разместиться в купе поезда, а потом в такси? Одной ногой девушка пыталась открыть створку стеклянной двери, но эта попытка ей не удавалась. Я подбежал, распахнул створку половинки двери, вторую открыл Дима Надежин. По его улыбающемуся лицу я понял, что он хорошо знаком с этой девушкой. Протиснувшись в холл, она сбросила с себя весь груз и бросилась на шею Диме:

— Володя, — крикнул Дима, — иди, я познакомлю тебя с Марфой Замковой.

Я подошел, девушка протянула мне руку:

— Марфа.

Дима тихо сказал мне:

— Марфа — внучка Веры Игнатьевны Мухиной.

Глядя на груду подрамников и холстов, которые Марфа привезла с собой, я подумал, что с трудом успеваю написать одну, две работы за два месяца пребывания в группе, а эта девушка увезет отсюда столько произведений, как много ей предстоит трудиться, стоя у мольберта. Я с восхищением посмотрел на ее баулы и подрамники. Подумал, вот она генетика, все передается по наследству, эта страсть продолжить жизнь своих предков в искусстве, прежде всего своей гениальной бабушки. Марфа перехватила мой восхищенный взгляд:

— А это краски, разбавители, лак. Там этюдник и набор грунтованных картонок, — небрежно ткнула она баул носком туфли.

Она взяла два баула в руки, а Дима подхватил подрамники, мне осталось взять рулон холста, и мы погрузили весь скарб в лифт. Для нас с Димой места в нем, к счастью, не нашлось.

Я спросил у Димы:

— Неужели она успеет переварить весь этот материал за два месяца?

Дима пожал плечами, загадочно усмехнулся и развел руками:

— Через два месяца посмотрим, время покажет.

Вскоре Марфа пригласила Диму и меня поехать в Ригу, посмотреть дома, лабазы, знаменитый рижский рынок, все то, что когда-то принадлежало в Риге ее прадеду, купцу первой гильдии. Мы с Димой задавали вопросы:

— Марфа, а что-то из этого огромного наследства тебе осталось?

Марфа грустно вздохнула:

— Здесь — ничего, все давно в руках государства. От бабушки мне остался дом в Москве, где я сейчас живу, рядом поставили памятник бабушке в бронзе. Вот и все. И то хотят сделать дом-музей Мухиной, и если это осуществится, не знаю, где мне придется жить?

Раза два мы заглядывали в мастерскую к Марфе. На мольберте стояла недописанная картина, начатая, видно, еще в Москве, где угадывался простой сюжет — группа молодежи, юноши и девушки стоят на фоне арки метро Кропоткинская. Современная обычная молодежная тусовка. Когда мы заглянули к ней во второй раз, уже ближе к концу заезда, мне показалось, что на холсте мало что изменилось, до завершения картины надо было еще очень много работать. Дима дал ей несколько советов, сказал, что надо постараться завершить картину к отчетной выставке. Я молчал, считая, что делать замечания художнице нетактично. Но для себя я сделал вывод, что картина останется незаконченной. Марфа заверила, что успеет все завершить в срок. Настроение у нее было веселое. За два-три дня до отчетной выставки мы помогали Марфе загрузить в такси тот же груз, который она привезла из Москвы, но только, к сожалению, не востребованный ею. Дима, глядя на удаляющуюся машину, сказал, обращаясь ко мне:

— Вот видишь, Володя, это пример того, как природа отдыхает на детях гениев.

Ты, встаешь с рассветом, пашешь у мольберта с перерывом только на обед, за два месяца успеваешь написать одну, иногда две картины, которые попадают потом на выставки и в музеи. Только одну — две! У Николая Михайловича Ромадина я прочитал: «Помните, помните, талант — это не удовольствие, а тяжелая обязанность, и нести его надо как тяжелые вериги», — так его напутствовал Михаил Васильевич Нестеров.