Глава 23

Глава 23

Встреча с Юрием Мальцевым и съемки фильма всколыхнули во мне воспоминания юности.

В начале пятидесятых годов я поступил в Ленинградское Высшее художественно-промышленного училища, где мне предоставили место в общежитии на Соляном переулке. Комната, в которой помимо меня жило еще восемь человек, представляла собой роскошный зал, богато декорированный мраморно-розовыми стенами, потолок украшали декоративные росписи под эпоху возрождения, по всему периметру потолка тянулся позолоченный орнаментальный карниз. Необыкновенно высокие арочные окна с медными шпингалетами и изящными бронзовыми ручками выходили на внутренний двор училища и смотрели на боковую стену главного учебного корпуса с его высоким ажурным стеклянным куполом. В центре нашей комнаты возвышался резной дубовый столXIX в., его столешница еще сохраняла следы маркетри. Роскошное убранство зала чудовищно не вязалась с черными железными кроватями, кондовыми тумбочками возле них и деревянными послевоенными стульями с жестянками инвентарных номеров.

Моими близкими друзьями стали Евгений Широков и Станислав Чиж. В начале второго курса, после летних каникул мы переехали в другое общежитие, на набережную Фонтанка, д. 23, буквально рядом с Невским проспектом и Аничковым мостом, с его знаменитыми конными статуями Клодта. Теперь я жил в одной комнате с Чижом, а Женя Широков по соседству, с другими ребятами. Однокурсник из Перми Павел Шардаков познакомил нас со своим земляком Юрием Мальцевым, солистом балета Мариинского театра. Юра был красив, наши студентки буквально столбенели, глядя на него. Высокий, с фигурой Аполлона, интеллигентным мужественным лицом, с очень пластичными движениями. На одной из вечеринок в общежитии еще в Соляном переулке Женя Широков блестяще с удивительным сходством написал портрет танцовщика Мальцева, что вызвало восторг в кругу его товарищей по театру, и многие из них с удовольствием стали приходить на наши посиделки. Приходили и балерины, завязалась дружба, мы весело проводили вечера. Гости позировали и затем получали в подарок рисунки и портреты, и в благодарность приглашали на свои спектакли. Так Юра Мальцев ввел нас в круг своих друзей артистов и с этого времени мы заболели театром.

При малейшей возможности мы стремились попасть в Мариинку. Пятый номер трамвая довозил нас прямо к театру. Мы проходили через служебный подъезд, и вскоре оказывались за кулисами сцены. Видеть и общаться с небожителями, спустившимися на землю, какими мне казались Аскольд Макаров, Наталья Дудинская, Алла Шелест, Катя Ястребова было счастьем. Я влюбился в театр и поверил, что на свете нет ничего прекраснее — музыка гармонично сливалась с живописью декораций, танцем, мастерством актеров, одетых в изысканные костюмы, и все это фантастически играло в лучах софитов. Театр превратился для меня в единый организм, тревожа и волнуя все мое существо. Аромат фонов и декораций, прозрачных тюлевых суперзанавесей писанных клеевыми красками, стал мне дорог. Не думал я тогда, что уже через несколько лет свяжу свою судьбу не только с живописью, но и с театром и кино, осуществлю постановку оперы «Пиковая дама», балета «Гаяне», оперетты «Марги», и даже приму участие в группе художников-постановщиков, возглавляемой Валерием Левенталем, в подготовке праздничного концерта в Кремлевского дворце съездов, постановщиком которого станет прославленный Игорь Моисеев.

Вскоре Юра Мальцев пристроил нас внештатными артистами миманса, и по вечерам, после занятий, мы с наслаждением бежали в театр, чтобы выйти на сцену в балете Глиэра «Красный мак». Балетмейстер поручил нам изображать матросов советского парохода, прибывшего в Китай, и мы жестами, мимикой и движениями активно поддерживали танцующих солистов. С высокой «палубы корабля» нам хорошо был виден сценический планшет, на котором танцевали Аскольд Макаров и Екатерина Ястребова в окружении артистов балета. Затем нам предложили сыграть купцов в массовых сценах в опере «Садко». Широкова, Чижа и меня загримировали и одели в русские вышитые рубахи, атласные штаны и сыромятные сапожки с острыми загнутыми носами, а на головы — войлочные колпаки, на плечи спадали длинные русые волосы. Мы вместе с хором входили в окружение известных оперных певиц Кашеваровой и Колиды и ведущих солистов Лаптева и Бугаева.

В свободные от спектаклей дни Юра Мальцев ходил с нами на этюды, у него хорошо получались натурные виды ленинградских каналов, горбатых мостиков с ажурными чугунными перилами, опрокинутое отражение фасадов особняков и зеленых лип с черными стволами в водной глади каналов. Юра с детства увлекался рисованием и теперь своим главным наставником в живописи считал Женю Широкова. Как-то Юра, показывая свои этюды, выполненные им еще в Перми, рассказал:

— Мое увлечение живописью в детстве было таким сильным, что я стоял на распутье: или окончить хореографическое училище и стать профессиональным танцовщиком, или поступить в художественное училище и стать живописцем. Но любовь к сцене оказалась сильней.

Однажды я спросил Юру:

— Вы с Пашей давние друзья, почему он тебя, Юра, порой называет Бармалеем?

— Бармалеем? А как же еще! В пятидесятом году я исполнил роль Бармалея в балете «Доктор Айболит», в выпускном спектакле Пермского хореографического училища, — улыбаясь, ответил Юра, — с тех пор он меня так по-дружески и называет.

— Теперь все ясно. А то мы с Женей не могли понять, почему такого красавца как ты, Юра, Паша называет Бармалеем.

Помимо увлечения театром для нас главным наслаждением и учебой было посещение Эрмитажа и Русского музея, куда мы ходили так часто, что знали, в каком зале можно посмотреть любимых художников.

В марте 1953 года страна погрузилась в траур. Скончался И. В. Сталин. Большая группа студентов решила ехать на похороны вождя. Билетов до Москвы в кассе, конечно, не было, да и деньги тоже отсутствовали. Видимо, по этой причине Женя отказался ехать с нами. Я, Чиж и еще человек пять из нашей компании без билетов втиснулись в первый же, отходивший на Москву почтовый поезд. Проводники не протестовали, а пассажиры плацкартного вагона потеснились, давая нам возможность присесть. В вагоне стояла гнетущая тишина, некоторые женщины всхлипывали, и даже дети не шумели и сидели смирно. На станции Бологое в вагон вошел контролер с двумя милиционерами и сорванным голосом прохрипел:

— Товарищей пассажиров, не имеющих проездных билетов, прошу покинуть вагон.

И тут, совершенно неожиданно заголосили женщины, протестуя:

— Не трогайте студентов, оставьте их в покое, пусть едут попрощаться с товарищем Сталиным, у нас к ним претензий нет, мы им даже места уступили на полках.

Контролер посмотрел на милиционеров, те пожали плечами, они не стали, видимо брать на себя ответственность в такое трагическое время. Контролер крепко выругался и махнул рукой:

— Ну ладно, что с ними делать, пусть едут на похороны товарища Сталина.

И они пошли дальше по вагонам.

Утром нас встретила прохладная Москва.

— Вовчик, я плохо знаю город, могу заблудиться, а ты вырос здесь, — сказал Чиж, обращаясь ко мне, — так что давай держаться вместе, а в случае чего встретимся у касс Ленинградского вокзала.

На метро добрались до центра. На площади Маяковского огромная толпа медленно двигалась по улице Горького. Мы влились в этот стихийный людской поток, образовавшийся на Садовом кольце. В отличие от нас, приезжих, москвичей здесь не было. Они стекались к Дому Союзов, чтобы проститься со Сталиным организованными колоннами под контролем милиции, военных и ответственных дежурных с траурными повязками на рукавах. Чужакам примкнуть туда было невозможно, подозрительных лиц зорко высматривали и тут же выкидывали из очереди.

На Пушкинской площади наша стихийная колонна начала сжиматься, сворачивая налево. Поперек Пушкинской улицы стояли грузовики — бортовые трехтонные ЗИСы, плотная стена военных перегораживала улицу. Солдаты стояли и в кузовах машин, сбивая сапогами отчаянных смельчаков, пытавшихся забраться в кузов, чтобы перелезть через него и спрыгнуть по ту сторону заслона. Одной женщине угодили сапогом в голову, падая, она закрыла ладонями лицо и между ее пальцев потекла кровь. Не дав упасть на землю, женщину подхватила толпа. Небольшими партиями охрана периодически пропускала людей в следующий «отстойник», и так повторялось до самого Дома Союзов.

Еще на повороте к Пушкинской улице мы с Чижом потеряли друг друга из виду, меня сдавили с такой силой, что приподняли над землей, мои ноги потеряли опору и болтались, и когда открыли первый проход заслона, толпа понесла меня. Мои руки в карманах пальто не могли шевелиться, стиснутые телами двигающейся, а точнее текущей массы людей, которая плакала, кричала, стонала, орала, рыдала, материлась. Кепка слетела с головы, и я даже не заметил этого, только почувствовал, что уши начинают замерзать. Как легко превратить массу людей в неподдающуюся разуму толпу. Меня несло в сторону открытого ненадолго прохода. Если кто-то нечаянно спотыкался и оседал в этом страшном людском потоке, то толпа, словно обезумевшее стадо, не останавливаясь, продолжала неумолимо двигаться вперед, оставляя человека лежать на земле. Даже при желании оказать помощь пострадавшему было невозможно — ты мог оказаться в его же положении.

Ближе к Дому Союзов небольшие группы людей пропускались в узкий коридор из плотно стоящих гражданских лиц с траурными повязками на рукавах. Они острым взглядом осматривали проходящих и тут же выдергивали явно нетрезвых или тех, у кого в руках были, на их взгляд, подозрительные предметы: сумки, портфели, свертки.

Поддавшись общему психозу, я рыдал, комок подступил к горлу, слезы застилали глаза, они текли по щекам, как и у многих в толпе. Все происходило как во сне. Войдя в Колонный зал, я увидел возвышавшийся гроб, окруженный венками из живых цветов с траурными лентами, соратников вождя, стоявших в почетном карауле: Молотова, Микояна, Кагановича, Хрущева, Маленкова, Берию и маршалов Буденного, Ворошилова — знакомых с детства по фотографиям и портретам. В гробу лежал генералиссимус с рябоватым, восковым лицом, с седыми волосами и жидкими усами. Он был так не похож на те портреты, которые окружали нас с детства. И вместе с тем это был Сталин, это был он! Недалеко от гроба перед небольшим холстом сидел на стуле художник Александр Герасимов. Он бросал взгляд в сторону гроба и быстро, размашисто писал. В руках у него были палитра и кисть. Мне была видна только обратная сторона холста на подрамнике. Я и раньше, еще в Ленинграде, видел Герасимова, когда он приезжал на защиту дипломных работ в Институт им. И. Е. Репина, куда мы ходили к своим друзьям по академии. Теперь я узнал его по смуглому одутловатому лицу с усиками, седеющей шевелюре кудрявых волос и характерной черной бабочке на белом воротничке рубахи. В Колонном зале звучала траурная музыка, она лилась сверху и наполняла душу щемящим чувством скорби.

Зимой, мы с Чижом и Женей Широковым пошли на выставку в Русский музей. Стоял сильный мороз, поэтому в залах посетителей было немного. В советском разделе висела новая огромная картина Александра Герасимова «Прощание со Сталиным». На ней был изображен лежащий в гробу вождь, окруженный венками, Колонный зал с приспущенными знаменами, хрустальные люстры окутывал муар. У гроба стоял почетный караул и члены Президиума ЦК. Все те же знакомые лица, только не было среди них Берии. На месте его фигуры еще свежими масляными красками поблескивал портрет совершенно другого человека. На картине все было очень похоже на тот траурный день, у гроба сидел художник с палитрой в руках, это был автопортрет президента Академии художеств СССР Александра Герасимова. Картина занимала всю стену. Экспозицию дополняли большие акварели, на которых был изображен Сталин в Кремлевском кабинете: стоящий у окна, сидящий за письменным столом, отдыхающий в кожаном кресле с томиком Ленина в руках, Сталин, подписывающий документы красным толстым карандашом. Не знаю, были ли акварели написаны с натуры, или художник работал по памяти, но сделаны они были мастерски. Разглядывая большое полотно, я на мгновение вновь пережил тот мартовский день, когда ушел человек, которого мы считали бессмертным, и вспомнил слова Эразма Роттердамского: «Лучше меньше знать и больше любить, чем больше знать и не любить». Прошло совсем немного времени, но мы с Чижом и Женей Широковым стали уже другими, и по-иному смотрели на прошедшее.

Поездка в Москву на похороны вождя закончилась совершенно неожиданным поворотом в нашей судьбе. По возвращении в Ленинград студентов, самовольно уехавших на похороны Сталина, вызвали на бюро комсомола. Отправляясь туда, мы с Чижом, стараясь угадать причину:

— Наверное, они хотят услышать о похоронах подробности, как все было, захотят послушать нас на общем собрании факультета, так что, готовься, Вовчик, только не рассказывай, как в давке потерял кепку и пуговицы на пальто, — говорил Чиж.

— Да и ты пострадал, твои галоши навечно остались на тропе к Колонному залу, — отпарировал я.

— Жалко галоши, все-таки ленинградской фабрики «Красный треугольник», дефицит, — улыбнулся Чиж.

— Да, у нас есть что рассказать, несмотря на сложности, нам все же удалось побывать в Колонном зале, наверное, нам вынесут благодарность, — неуверенно поддержал я.

Женя, шедший рядом с нами, сочувственно заметил:

— Мне не нравится, что вас вызывают на бюро, думаю, всех, кто ездил на похороны ждут большие неприятности.

Несмотря на внешнюю веселость, меня не оставляла тревога. Да и настроение Чижа мне показалось нерадостным, было видно, что он просто хорохорится.

Члены бюро комсомола набросились на нас, не дав сказать ни слова в свое оправдание.

— В это тяжелое время, — с пафосом начал Костя Мистакиди, и на его глазах навернулись слезы, — когда вся страна осиротела и сплотила свои ряды, каждый, оставаясь на своем посту, продолжал работать, учиться, словом, служить Родине. А эта группа студентов, комсомольцев, — он погрозил в воздухе указательным пальцем руки, которая была густо покрыта татуировками, — дезертировала, бросив свои рабочие места. Видите ли, они решили проститься с товарищем Сталиным. А мы?! Мы выходит не хотели проститься с товарищем Сталиным?! — он обвел тяжелым взглядом членов бюро комсомола, даже не взглянув на нас, — им все можно, — он вновь погрозил пальцем в нашу сторону, — бросить занятия, прогулять! Видимо, эти товарищи думали, что их встретят с распростертыми объятиями, да еще будут благодарить за их прогулы! Нет, дорогие товарищи! Я считаю ваш поступок несовместимым с высоким званием комсомольца. Предлагаю исключить из рядов ВЛКСМ всю группу дезертиров.

Мнение членов бюро факультете разделилось:

— Строгий выговор! — требовали одни.

— Исключить! — настаивали другие.

Секретарь бюро Морозова, чемпионка Олимпийских игр по академической гребле на восьмерке, мощная крепкая спортсменка сказала:

— Предлагаю сурово наказать беглецов, присоединяюсь к предложению товарища Мистакиди об исключении из комсомола этих товарищей со всеми вытекающими из этого последствиями. Уверена, что и член бюро комсомола института, заслуженный мастер спорта, чемпион Олимпийских игр в Хельсинки, золотой медалист, уважаемыйЮрий Тюкалов также поддержит наше решение. Ректорат же поставит окончательную точку в судьбе дезертиров, оставить ли их вообще в институте.

Все опять зашумели. В конечном итоге нам решили вынести строгий выговор с занесением в учетную карточку.

После этого собрания я решил покинуть институт и поделился своими мыслями с Чижом, на что он, помолчав, ответил:

— Ты знаешь, Вовчик, я раньше никогда тебе не говорил, но я с детства хотел стать моряком. После вчерашнего бюро во мне что-то сломалось, у меня уже нет того желания стать скульптором.

— Да, Стах, ты просто прочитал мои мысли. У меня руки опустились, какая-то апатия, я не могу ни рисовать, ни писать, надо готовиться к сдаче зачета по композиции, а мне ничего не лезет в голову. Может ты и прав насчет Морфлота, и я с детства мечтал окунуться в морскую стихию.

Вечером этого тяжелого дня мы с Женей Широковым, Чижом и моей любимой девушкой, красивой зеленоглазой второкурсницей Галей Мосенковой, ребенком пережившей весь ужас Блокады и потерявшей на фронте отца, решили пойти в ресторан, где в свое время обмывали поступление в училище.

— Женя, позвони Мальцеву, может он составит нам компанию, ведь сегодня мы гуляем на деньги, заработанные в Маринке? Спасибо Юре, с его подачи мы стали артистами миманса.

— Звонить бесполезно, я знаю, что сегодня он занят в спектакле, а следующий гонорар обязательно обмоем с ним и даже с балеринами.

Ресторан «Кавказский» располагался на Невском проспекте, в цокольной части старинного особняка, и пользовался большой популярностью у ленинградцев за вкусные и недорогие восточные блюда. Зал был разделен невысокими стенками кабин на две части. В его торце, на невысокой эстраде располагался оркестр. Музыканты исполняли азербайджанскую музыку на восточных народных инструментах. Мы заняли свободную кабину ближе к оркестру.

В ресторан «Кавказский» любил заходить Николай Симонов, артист Театра драмы им. А. С. Пушкина. Еще до войны он блестяще сыграл роль царя в двухсерийном фильме «Петр Первый» по одноименному роману Алексея Толстого.

Николай Симонов был завсегдатаем ресторана и даже имел свое постоянное место за столиком, которое никто не имел право занимать. После вечерних спектаклей Симонов заходил в ресторан, официант традиционно ставил перед ним большой фужер с водкой, накрытый сверху горячим чебуреком. Сидящие в зале гости не сводили глаз со своего кумира, многие приходили специально посмотреть на любимого артиста. Оркестр замолкал. Усталый актер молча смотрел перед собой, это продолжалось иногда довольно долго, потом он встряхивал седой головой, словно отгоняя какие-то мысли, залпом опрокидывал фужер, надкусывал чебурек и вяло жевал. Лицо его краснело. Симонов откидывался на спинку диванчика и закрывал глаза. Словно по команде взрывалась аккордами восточная музыка под ритмичные удары барабана. Великий артист наслаждался, слушая музыку. Иногда это длилось полчаса, иногда больше, после этого он резко вставал и уходил своим широким шагом размашистой походки. Так было и в этот раз. После ухода Симонова покинули ресторан и мы, вдоволь налюбовавшись на своего кумира и осушив бутылку алабашлы под чебуреки.

Вечерами мы любили гулять по ярко освещенному Невскому проспекту, где всегда было много молодежи. Сверкали витрины магазинов, кафе, ресторанов. На Невском нас мог остановить комсомольский патруль, приняв за стиляг из-за длинных волос и узких брюк. В лучшем случае придирчивые ребята из патруля могли разорвать брюки по швам, а в худшем, в случае сопротивления, забрать в участок, где могли наголо постричь, лишив нас модного кока и длинных до плеч волос. Но, нам с Чижом было все равно. Мы уже не чувствовали себя настоящими комсомольцами.

Наше пребывание в Ленинграде подходило к концу. Оставалось снять всего одну сцену. Наша группа приехала в Пушкино, где в парке заранее было выбрано место «дуэли Налымова». По сценарию дуэль должна была проходить в заснеженном зимнем лесу, но ранняя весна внесла изменения в сценарий, и нам пришлось работать уже на фоне леса с оттаявшим снегом и прошлогодней жухлой травой. И только на северных склонах, куда не падали лучи весеннего солнце, еще сверкал белизной снег. Латиф сказал мне:

— Прозевали зиму, пока снимали в интерьерах. И что получится теперь на экране, не знаю. Будет ли интересно?

— Эти белые пятна снега красиво смотрятся на фоне рыжей травы и синего весеннего неба. На мой взгляд, это гораздо живописнее, чем графика белого снега и черных силуэтов деревьев. Мне кажется, Латиф, приближение весны придаст эпизоду особое ностальгическое настроение. Вспорхнувшая стая птиц, встревоженная пистолетными выстрелами дуэли, и их гортанный крик придаст особое настроение всей сцене.

— Может быть, ты и прав, экран покажет.

На просмотре материала в рабочих залах «Ленфильма» экран показал, что сцена получилась эмоциональной, трогательной и правдивой.

Наша группа готовилась к отъезду из Ленинграда в Ташкент, где уже ждал комплекс декораций в павильонах киностудии, который мне нужно было обставить мебелью и реквизитом, одним словом, обжить и подготовить к освоению и съемкам.

На перроне Московского вокзала нас провожал Юра Мальцев. Он принес Тамаре маленький букетик подснежников. Прощаясь, мы обнялись, Юра заплакал. Я еще долго видел его одинокую фигуру на перроне вокзала из окна удаляющегося поезда.

О том, что Юра ушел из жизни я узнал из письма Евгения Широкова уже в начале нового двадцать первого века.