IV. БАБЬЕ ЛЕТО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IV. БАБЬЕ ЛЕТО

ПРИМИТИВЫ ЖИЗНИ. БУДНИ ФАКТОРИИ

В первые дни по уходе „Микояна“ сотрудниками фактории живо ощущалась заброшенность и сиротливость. Стало как-то напряженно-тихо вокруг хаты. Ни плотничьих топоров, ни песен, ни веселых перекликающихся голосов.

Под будничную домашнюю работу всяк про себя обдумывал свои мысли, по-своему перемалывал в душе настроение.

Однако постепенно это проходило — затягивала работа.

Прежде всего принялись за устройство общежития в комнате, освобожденной артелью. Повытаскали бесчисленные топчаны, нары и столики, открыли окна, затопили печи. Я вооружился деревянным молотком и конопаткой в форме лопатообразного березового клина. Свисавший из стен волосатый мох конопатил, аккуратно подрезал топором. Три женщины замесили глину и следом за мной промазывали пазы между бревен.

Работа идет дружно. Никогда в жизни мне не приходилось конопатить стены, и вряд ли городские женщины часто имели дело с глиной. Тем не менее комната помаленьку принимала жилой вид. Разводы грязных полос по стене, конечно, не ахти какое шикарное украшение. Но мы не о шиках и заботились — важно, чтобы не дуло. Ну и если не быть требовательным, то законопаченные и замазанные стены имеют вид более жилой, чем с голыми висячими космами мха.

Затем каждый для себя построил перегородку. Получилось несколько маленьких комнатушек с широким проходом посередине. В дверях и у кроватей запестрели занавесочки — беленькие, цветные. И пол чистый, и в печке потрескивает огонь — чем не жилье? Грубо, конечно, хмуро, могло бы быть благоустроенней и уютней, но, ведь, здесь Ямал — в переводе: к р а й  з е м л и!

Мы с новым заведующим Аксеновым обстраиваемся в другой половине дома — в „служебной“. Он сооружает лавку с полками и прилавком. Я — крохотную амбулаторийку — в которой и поселюсь. Размеры амбулатории, — два с половиной метра в ширину и столько же в длину. Это немного, но поместится стол, стул, койка. Шкаф составит часть одной из перегородок. По капитальным стенам приспособлю полки, доски выстругаю рубанком, чтобы выглядело почище, оклею синей бумагой — будет отлично.

Длинную и грозную зиму, как я предвижу, придется проводить преимущественно в четырех стенах, и мне хочется сделать эти стены возможно краше и приветливей. На синем цвете оклейки отдыхает зрение. Развешу карты севера. Полки и шкаф драпирую занавесками. Придется много времени проводить за рабочим столом — это предусмотрено: я запасся лампой с зеленым колпаком, низенькой, удобной.

На все эти дела ушло 22 дня. Впрочем, не целиком. Случались авральные работы, в которых приходилось участвовать то всему мужскому персоналу, то всему коллективу.

Первая работа, отнявшая у мужчин три дня, заключалась в переноске товаров из шатра в склад. Затем отрывались для похода в тундру за мхом. Его нужно было запасти на зиму для подстилки свиньям. На факторию завезено шесть породистых поросят. Одного изгрызла собака и он сдох. На остальных же мы возлагаем надежды и в смысле лакомого разнообразия стола, и в смысле приплода.

Сбирать мох — одно удовольствие. Погода отличная. Установилось полярное бабье лето. Светит и даже греет солнце, не шибко, конечно. Если бы не постоянные ветра, наносящие то стужу, то внезапный дождь, было бы совсем недурно.

С рогожными кулями через плечо, в сопровождении стаи собак, мы отправляемся на запад, к холмам. В тундре научились обходить топкие места, и добираемся до возвышенностей, не промочив ног.

На буграх стелется ягель — олений мох. Он очень красив. Тонкого ажурного, причудливого рисунка веточками, похожими на то, как мороз расписывает оконное стекло. И цвет нежный-нежный, серебристо-зеленоватый, прихотливо-изысканного тона. Это в первый год его роста, когда он наливается вкусовыми и питательными соками, которые для оленя ни с чем другим не сравнимы. В следующие годы ягель буреет, потом становится совершенно черным, жестким, как проволока. На буграх мы находим обширные площади, покрытые свалявшимися в виде шапок или блинов клубками такого черного старого ягеля. Его так много, что в каких-нибудь 3—4 часа мы набиваем все кули доверху. Мнем коленами, увязываем. Он топорщится и пружинит, однако мы уже научились набивать в куль до 25—30 килограммов.

Между прочим, старый ягель — прекрасное топливо для костра. Им пользуются в чумах туземцы. И что-то лакомое находят в нем поросята: старательно роют носами, перебирают, жуют, удовлетворенно хрюкают. Сухой и пружинный, он служит хорошей подстилкой. Свиньи спят, как на матраце, пока не смочут. Тогда вид ягеля отвратительный, грязный, черный, хуже навоза. Мы наметили собрать его на зиму до ста кулей.

И затем мы многократно обсуждаем вопрос, как бы сохранить Пегашку. Это очень жизнерадостный конь с независимым характером. Забросили его на факторию с тем расчетом, чтобы по окончании работы с перевозкой стройматериалов, угля, товаров — убить на мясо. Так сказать, обреченный, меринок.

Но жаль нам Пегашку. Он — общий любимец. Ест из рук, любит хлеб, не брезгует мучной болтушкой.

Псы у нас здоровые и злые, однако конек нисколько их не боится. В боях за пищу он уже отстоял свою независимость. Однажды он ел из кормушки нарезанный хлеб и как-то случилось, что все хозяева отошли. Прикрыв от удовольствия веки, он не спеша разжевывал и ворочал языком во рту липкий мякиш. Вдруг две собаки с разных сторон кинулись к кормушке и атаковали Пегашку. Надо было видеть его великолепное возмущение! Не заржав, а грозно протрубив на всю тундру, он с такой силой рванул одного пса зубами, что тот кубарем откатился шагов на десять и долго визжал, поматывая головой и шеей.

Бросились другие собаки, поспешили было мы на выручку, но Пегашке никакой помощи не потребовалось. Прижав уши, оскаля громадные плоские зубы, он взвился с ревом на дыбы и сам кинулся навстречу врагам. Те, видимо, привыкли в деревнях к совершенно иному поведению лошадей. Возможно, в деревне Пегашка и был другим, но здесь Ямал — край света — меринок прекрасно понимает, что мягкотелость здесь не у места.

Бой решился в одну минуту. Свора разбежалась в страхе, некоторые с визгом, Рассевшись на безопасной дистанции, они долго лаяли на удивительного конька. В лае слышались конфуз и трусливая угроза. Пегашка не стал их преследовать, разом успокоился и, вновь, прикрыв веки, заработал ртом.

Боевой конь и игривый. Любит вдруг запрыгать козой, с вывертами, забаловать, заржать и, выбрыкивая задом, понестись в тундру. Или вдруг побежит за кем-либо из хозяев, замотает головой, дескать, вот я тебя! — погонит к дому. Женщины в таких случаях с криком удирают. Но он никому не причинил вреда. Догонит, ткнется мордой в шею или в руку, нюхнет с храпком — и спокойно отойдет в сторону. К таким играм все привыкли.

Выйдет Вася с краюхой в руке и крикнет:

— А-ну, Пегашка, догоняй!

Пегашка рысью, после галопом, мчится вслед за краюхой в тундру, вокруг склада, по откосу. Честно заработанное с наслаждением уминает. Собаки завистливо смотрят, но уже отнимать не решаются. Убивать такое животное — не подымалась рука.

Однако фуража оставили ничтожное количество: кулек овса и тюк прессованного сена. И вот на совете было решено найти подходящую траву, собрать на зиму хоть полсотни пудов и подкармливать мукой и хлебом.

Травы в тундре видимо-невидимо, сенокосов же нет. Сплошь кочки, слежавшиеся, твердые корни и мхи, болота. Мы потратили массу энергии на поиски. На охоте ли, на сборке мха, на исследованиях озер — обязательно присматривались к травам.

— Когда ударят первые морозы, накосим на топких местах, — сказал Аксенов. — Пусть затвердеет, чтобы не провалиться.

Туземцы рассказывают, что в километрах тридцати есть замечательно хорошие луга Можно якобы накосить хоть сотни пудов. Но чтобы доставить нас туда на оленях, а после-помочь Пегашке привести траву, требуют три литра спирта. Ни о каких деньгах не хотят слушать — только спирт! Мы посовещались и отклонили. Справимся своими силами!

Пока-что мерин самостоятельно бродит по тундре и пасется. Наедается доотвала. Явится домой — заржет: просит воды и хлебца, Ямал ему в пользу: толстеет, озорует. Единственное неудобство: его страшно боятся олени. Когда он, брыкаясь, несется к ним — они кидаются в тундру и, сломя голову, летят напрямик. Впрочем, ни одни олени, но и туземцы при его приближении разбегаются.

Страшный, и на Ямале, пожалуй, невиданный зверь!

Как бы ни было, а во всей этой буднично-хозяйственной сутолоке много того, что европейцы называют „аппетитом к жизни“ — непосредственной увлекательности. Никто бы не сказал со стороны и никому из нас не приходило в голову, что мы все это делаем, как „служащие какого-то учреждения“. Захватил почти первобытный примитив существования. Полезность служебная сама собою совпадала и увязалась с стремлениями коллектива — других нет: устроить все наиболее хозяйственным образом, возможно целесообразнее…