ТУЗЕМЦЫ. ТОРГОВЛЯ. НЕУВЯЗКИ

ТУЗЕМЦЫ. ТОРГОВЛЯ. НЕУВЯЗКИ

Началась полоса дней совершенно нормальных для человека средних широт. Установились ночи и дни, закаты и восходы, утренние и вечерние зори. Это очень хорошо. Душа спокойна, тело чует свое расписание работы и отдыха.

Точному распорядку мешают туземцы. У них жизненный уклад выработан в условиях светового беспорядка. То солнце не сходит с неба без передышки чуть ли не полгода, то ночь зарядит под ряд на пару месяцев и люди должны жить чуть не ощупью. Ни с какими законными нормами трудодня или отдыха туземцы не желают считаться. Разделение времени на дневные и ночные часы им чуждо и непонятно.

Мы не возмущаемся — это ничему не поможет.

В глубокий ночной час, когда фактория поголовно спит, вдруг слышится сердитый лай собак. В сенях кто-то шарит… топчется. У нас нет дверных запоров — здесь они без надобности. Вваливаются туземцы, доносятся возгласы, оклики.

Сначала пробовали уклониться — отстоять ночной сон. Кто-либо из служащих выходит и вступает в переговоры. Запас слов невелик.

— Хуне!.. Локамбой!..

Хуне: спать; локамбой: спустя время или подожди.

Но им непонятно, почему поголовно всем надо спать и как это „спустя время“, если люди приехали по делу и издалека.

— Шурка! Шурка тара! — упрямо настаивают туземцы и отправляются в чистую половину, где заведующий с женой отгородили себе комнатушку.

Шуркой называют Аксенова. Он, положим, не Шурка, а Алексей Никифорович, но видимо Шурка — легче и доступнее. Кажется это имя сохранилось за ним еще от прошлой жизни в чумах.

Мальчик-туземец.

— Шурка тара! (Шурку надо!)

Церемонии им не знакомы. Откинув дверную занавеску, они все за раз — обязательно все! — втискиваются в комнату Аксенова, прямо к супружеской кровати.

„Шурка“ — хочет не хочет — встает. Начинаются переговоры, открывается лавка, появляется привезенный товар. Самый желательный — песцы. Но хороши и пешки; и камусы — шкуры с оленьих ног: очень прочный, стойкий мех; и неблюи — мех молодого оленя-теленка. Фактория не брезгует ничем. Берет шкурки нерп, разрезанную на ремни кожу моржа — прочнейший ремень, которому нет износу. Меха принимаются всевозможные: медвежьи, волчьи, росомашьи, лисьи. И перо, и шерсть, и пух, и оленьи сухожилия, из которых выходят тончайшие и очень крепкие нитки — крепче дратвы. За гагачий пух и за мамонтовую кость установлены высокие стандарты.

Вообще говоря, в приемке мехов и сырья размаху „торга“ уделены весьма скромные рамки. Малейшая возможность спекуляции инструкциями вытравлена. На все — точный и четкий стандарт. Исключение сделано только для голубого песца, чернобурой лисицы и белого медведя. Здесь, в зависимости от качества, а у медведя и от величины шкуры, стоимость может колебаться очень значительно.

Мне рассказывали, что белые медведи попадаются гигантских размеров с необыкновенно густым и мягким мехом. Из-за какого-то редкого экземпляра соперничали три покупателя частника и вогнали шкуру в 300 рублей. У нас таких не было. Но и среди немногих медведей, приобретенных на нашей фактории, есть шкуры в 50 руб., есть в 90 руб. Они резко разнятся и по величине и по качеству.

То же и с „голубыми“ песцами.

Я не могу уяснить, почему собственно они названы „голубыми“. Те цветные песцы, которые купила наша фактория, никак не могут быть названы голубыми. Их окраска рыжеватая, чуть-чуть дымчатая. Один есть потемнее, впадает в бурый тон и тоже с дымкой. На голубизну нет даже намека. И мех этих цветных песцов, я сказал бы, похуже первосортных белых. Не такой пышный, уступает по пушистости и нежности. Надо думать, те великолепные, действительно дымчато-голубые песцовые меха, которые в Европе носят богатые щеголихи, просто искусно выкрашены. Мастерство окраски мехов, если судить по специальным книжкам, доведено да высокого совершенства.

О вкусах, конечно, не спорят, но мне кажется — ничего прелестней и красивей натурального белого песцового меха придумать не возможно. Хотя „голубые“ шкурки обходятся фактории чуть ли не вдвое-трое дороже белых, по-моему, они все же низкопробней и по виду, и по качеству. Вероятно, тут диктует и распоряжается закон „моды“…

Явившихся для торговли нужно напоить чаем. Это обязательно! Когда бы туземец не приехал — днем, ночью, в тепло или стужу — уборщица наливает ведерный самовар и разжигает лучину. На старых факториях, говорят, круглые сутки кипит специальный котел с водой. У нас этого нет. Ведра в самоваре достаточно для двоих, несколько скромновато для троих, а четверым нехватает. Если уборщица почему-либо не обратит на это внимания, туземец без стеснения подсказывает:

— Чай тара.

В первое время на фактории практиковалось бесплатное угощение сушкой, белым хлебом, экспортным маслом, иногда даже печеньем и конфетами. Промышленники быстро с этими порядками освоились. Мы, конечно, понимали, что скармливать дорогие продукты весьма убыточно. Но раз это обычай, против которого не возражал даже прижимистый Вахмистров, приходилось мириться.

А из чумов, придвинувшихся к фактории с двух сторон на близкое расстояние, гости приезжают ежедневно. Без дела, без нужды, купить-продать, просто так — в гости. Они ездят мимо нас на Тамбей для осмотра сетей. Попутно два-три человека остаются на фактории и ждут возвращения товарищей с промысла. На обратном пути присоединяются и те. С утра до поздней ночи фактория наполнена туземцамм. Чай не сходит со стола.

Завелось, так сказать, прочное знакомство, дружба.

Ванька Тусида наш бессменный гость. Он оказался парнем на все руки. И, видимо, он в самом деле занимается своеобразным маклерством. Лично товара почти никогда не привозит, но в сделках сородичей принимает живое участие. Он научился хорошо понимать Аксенова. С незнакомыми туземцами тому порой трудновато столковаться. Слова мнутся, что-то затирает. Промышленник недоволен низкой расценкой привезенной пушнины и считает цены на лавочные товары неподходящими. Он силится что-то раз’яснить и сложно аргументировать, но Аксенов жует в ответ стереотипное „тарем… тарем“… а сам, видимо, никак не „тарем“ — маловат лексикон.

На выручку спешит Ванька Тусида. Быстро лопоча и отсчитывая что-то на пальцах, он улаживает дело. Является, так сказать, переводчиком для „переводчика“. Что он на этом выигрывает и каким образом — неизвестно.

Он услужлив. Добывает для факторийцев лакомые оленьи языки, привозит иногда ягоды морошки, которая здесь растет, но в каких-то заповедных местах — я ни разу ее не нашел.

Жена Ваньки — Наташа всем понравилась, как полюбились и детишки. Их ласкают, одаривают лакомствами. Наташа шьет туземные меховые вещи и сбывает служащим: кисы (меховые сапоги), туфли, маленькие мешочки — род кошелька или ридикюльчика.

Вместе с ними частым гостем является симпатичнейший Мартим Яптик, парень лет 25 — однофамилец уже описанного мною Яунгу Яптика. Мартим хорош собой, всегда чисто выглядит, даже причесывается на пробор, постоянно всем улыбается приятной и открытой улыбкой.

Это наши друзья. С ними мы научились словно понимать друг друга.

Вслед за Ванькой Тусидой на фактории появился его родной брат Гришка. Это уже совсем типичная фигура. Ванька в его присутствии теряет колоритность и отходит в тень.

У Гришки Тусида облик американского индейца. Прямой нос, покатый высокий лоб, энергичный четкий профиль, блестящие и какие-то пронизывающие глаза, прямые волосы, черные до синевы.

Туземка за пошивкой одежды.

Он, как передают, человек большой предприимчивости и инициативы. Сбил в артель несколько чумов, промышляет рыбу, зверя. Пить пьет, но без большого пристрастия и не напиваясь в доску.

Илья Нарич, мне кажется, в чем-то соперничает с Гришкой, на чем-то не сходятся их интересы. Намеками и полусловами он дал мне понять, что Гришка в артели почти не работает, а лишь эксплоатирует других туземцев. Это, конечно, возможно, даже наверно так.

Я вообще думаю, что для двух таких типов, как Нарич и Гришка, тундра немножко тесновата. Как и в чем заключается их „работа“ — не знаю и, по отсутствию языка, вряд ли сумею узнать. Но ни братья Тусиды, ни Нарич во мне не вызывают симпатий. Для быта кочевых ненецких чумов было бы благом от них избавиться.

Ну, а такие ребята, как Мартим и Яунга Яптики — красота. В них еще целиком сохранились чистота, непосредственность и чувство собственного достоинства первобытных обитателей пустыни. С этих хоть портрет пиши!

Впрочем, честность среди ямальских ненцев вообще стоит на высокой ступени.

У нас вокруг фактории разбросано масса добра: топоры, лопаты, пешни, пилы, косы, мешки, дрова, уголь, соль, брезенты, печи, боченки, ящики, продукты. И никто не растаскивает: мы не заметили ни одной покражи.

На склад и в лавку туземцы набиваются иногда толпой. Они не умеют ждать очереди и не понимают, что за прилавок или за порог склада нельзя ходить. Им невозможно об’яснить, что продавец и кладовщик в праве опасаться за целость товара и принимать меры охраны. Они либо совершенно не поймут этой тонкости „культурных взаимоотношений“, либо жестоко обидятся.

Обижать же туземцев нет оснований: набиваясь в лавку и склад, где со всех сторон навалены лакомые и соблазнительные товары, они ни разу не были замечены хотя бы в попытке что-либо стянуть или отправить в рот — „попробовать“. Им это совершенно несвойственно.

Покупатели они практичные. Долго прицениваются, осматривают, исследуют, торгуются.

Некоторые технически замысловатые вещи их очень интересуют. Например, примус. При скудости топлива, примус им был бы крайне полезен — они это разом схватывают. И некоторые покупают, не взирая на довольно высокую цену. Однако в торговле примусами на нашей фактории происходят недоразумения. Оно и понятно. Такие приборы, если ими торговать на Ямале, должны быть снабжены запасными деталями, необходимыми, но скоро портящимися. У нас крайне мало иголок для чистки форсунки и совершенно нет запасных ниппелей. Примуса же вообще далеки от совершенства. Ими пользоваться и опытной хозяйке в Москве или Ленинграде надо умеючи и осторожно. Туземец засоряет и портит форсунку в два счета. И, конечно, везет „машину“ обратно в лавку. Будь запасные ниппеля и соответственные ключи для удаления испорченного и вставки нового — дело было бы поправимо и чумы быстро обзавелись бы этой удобной вещью. Тем более, что керосин для примуса имеется в избытке. Но мы беспомощны. Даже примусных иголок лавка не может отпускать больше 3—5 штук.

Так и лежат примуса. И мало этого. Что не разойдется полдюжины примусов — полбеды: особого затоваривания не случится. Престиж же самого прибора, по-существу, очень полезного, подорван в корне. Попробуйте-ка ненца уговорить, чтобы он вторично купил эту дорогостоящую штуку!

Вообще говоря, понемножку выясняется, что ассортимент товаров подобран слабовато. Дамские и детские чулки, перчатки, фуфайки, стеганые на вате полупальто, подтяжки, подвязки, туалетное мыло, швейные нитки, заброшенные в тысячах катках, вязаные шапочки, головные платочки и полушалки — все это ни к чему.

В подборе товаров та же картина, что и с расценками „шутливой“ бухгалтерии!

Ненец ничем подобным не пользуется, вещей таких не носит и не употребляет.

Затем у нас масса уксусной эссенции, сушеного картофеля, к слову сказать, крайне низкопробной выработки, и куряги. Это также Ямальскому туземцу не нужно. Он не взял ни капли эссенции, ни грамма куряги или картошки.

Такие товары и продукты следует засылать на Ямал только в количествах, требующихся для штата фактории. Здесь других европейцев нет и, значит, нет им сбыта.

А чайников медных прислали лишь три, котлов ни одного и т. д. и т. п.

Затем с ценами.

Ненцы охотно рассматривают и отбирают медные украшения для упряжи, нарядов, поясов. Но как только услышат, что простая какая-нибудь звездочка или в кружке серп и молот стоят не дешевле 2¹/₂—3 рублей, тотчас же в испуге отодвигаются и недвусмысленно между собой переглядываются.

Что это за калькуляция и из каких слагаемых она составилась — аллах ведает.

Медная безделка, побрякушка в роде грубо и топорно сработанной пряжки, и вдруг цена начинается от трех рублей и доходит до семи с полтиной!

Подобный „эквивалент“, когда высокосортного песца предлагают сменять на десяток пряжек из разбора плохой дешевки, — никуда не годится! Он показателен. Особенно для здешнего туземца — чуткого, настороженного, практичного.

Установка чума.

Самый ходовой товар — нянь: ржаной хлеб.

У нас его не успевают выпекать. Пекарю Дорофеевой дана безраздельно в помощницы уборщица Надя Полякова. Пекут по две печи в день — 12 пудов и все же нехватка.

В будущем придется дело с хлебом непременно упорядочить и усовершенствовать.

Кроме ржаного хлеба, фактория должна выпекать сушку, булки, калачи. На все это есть спрос — туземцы не прочь полакомиться и хорошими сортами. Наверняка ходко пошли бы простые категории кондитерских изделий: сухари, сушки, пряники.

Необходимо принять в расчет, что в чумах абсолютно нет печей, а у туземцев потребление хлеба велико. Мясо, рыба и, как фундамент к ним, хлеб.

На оборудование пекарен должно быть направлено острейшее внимание. Это центральное место фактории: выработка, главного товара.

И, разумеется, пекаря требуются самой надежной квалификации. У нас этот вопрос прошел как-то спустя рукава, наравне со всеми прочими — большими и малыми. Ни в количественном отношении, ни по качеству наш товарный хлеб не удовлетворяет туземцев.

Так же обстоит дело, как слышно, и на второй фактории — у мыса Дровяного. Туземцы жалуются, что там хлеб по качеству хуже нашего. Слушать это очень неприятно и обидно.