СБОРЫ В ДОРОГУ

СБОРЫ В ДОРОГУ

Итак, „Микоян“ не сегодня-завтра придет с Карского моря и мы действительно покидаем Ямал.

С факторией и ее маленькими отрешенными от остального мира интересами так сжились, что не верится в близкий от’езд.

Не верится и туземцам. Они тоже привыкли к нам, не считают новый штат за хозяев. Со всеми нуждами обращаются к старому заведующему Удегову, а не к новому — Сергееву. Тот уже сдал факторию и дела, но они этого не хотят знать.

Мартим Яптик, наш старый друг, приезжает и несет уток и новые, только-что сшитые кисы либо Удегову, либо ко мне в амбулаторию, либо пекарю Дорофеевой. Новых людей он стесняется, в их присутствии робеет, не решается попросить чаю.

К новому штату и к новым порядкам туземцам придется наново привыкать.

У меня уже забит ящик, уложены чемоданы. Я аккуратно зашил в рогожу оленью шкуру, выделанную, мягкую и теплую, называемую на товарном языке „постелью“. Это действительно прекрасная постель — мягкая, теплая и удобная. Плохо лишь, что она у меня чуть-чуть подопрела при выделке и теперь волос ползет — лезет.

Кроме „постели“, я везу из-за Полярного округа женскую ягушку. Ягушка — меховая одежда, род шубы. Она надевается через голову, к ней пришит капюшон из теплого пушистого меха. У меня не было средств заказать новую ягушку, и я купил ношенную за 40 рублей.

Она сделана из меха оленьих ног. Это очень прочный мех, именуемый по товарной номенклатуре „камус“.

На ягушке камус подобран в оригинально расцвеченном узоре.

Она красива — моя ягушка.

Я мечтаю сделать из нея пальто мехом наружу. Это будет нарядное полярное пальто, которому не страшен никакой европейский мороз.

Неудобство моей ягушки в том, что до сих пор мне не удается вытравить духа бывшей владелицы туземки. Этот дух крепок и терпок, напоминает по букету нашатырный спирт в смеси с запахом хорошо выдержанного вареного рака.

Его нет возможности уничтожить.

Я мыл мездру и шерсть меха с мылом. Сначала с простым, затем с туалетным. Не помогло. Когда она просохла и проветрилась на 50° морозе, я терпеливо и тщательно вымыл с обеих сторон раствором формалина, затем крепким раствором сулемы. Опять не помогло. Дух былой владелицы благоухал с прежней крепостью и терпкостью. Вот если бы нашему „Тэжэ“ узнать подобный секрет прочности запахов — он сразу бы обогатился и прославился на все европы.

Затем я последовательно мыл мездру со скипидаром, с жженой магнезией, протирал перекисью водорода, раствором резорцина, денатуратом и формалиновым спиртом крепостью 96°.

Дух остался. Теперь он потерял несколько в крепости и терпкости, но с настойчивостью напоминает о первоначальной хозяйке. И невольно мысль бежит в чум, к дымному огоньку камелька.

Сколько пота должна была источить из своего трудового тела это неведомая мне мать, жена и хозяйка, чтобы так прочно пропитать неподатливый жесткий камус! До чего трудна жизнь хозяйки кочевого чума! Ея мышцы все время в состоянии напряжения. И притом напряжения крайнего, выжимающего тот сорт пота, от которого почти невозможно по запаху отличить пот уставшей лошади.

У кочевых ямальцев, как и вообще у народов первобытной культуры, взгляд на женщину определенный: она работница прежде всего. Вся черная работу по содержанию чума, по хозяйству, по уходу за детьми, а порой и за оленьим стадом — лежит на женщине. Тут не супружество, а тирания патриархата.

И вся она целиком — эта тирания патриархата — как в зеркале, отразилась в терпком запахе моей ягушки. Я везу с собой исторически отраженную жизнь туземки, ее горькую женскую долю, выжимающую пот того запаха и той крепости, который напоминает запах и терпкость пота восточных рикш — людей, выполняющих лошадиную работу: везущих легковую колясочку с седоками. Европейцы, сидя в колясочке рикши, затыкают нос платком. Этот пот так и называется „букет рикши“.

Но оказывается, не надо зноя тропиков. В полярных широтах, в стуже ямальского чума, под оленьей ягушкой туземки, потовые железы способны работать столь же интенсивно и дают аромат, неотличимый от „букета рикши“.

Я имею в виду искоренить дух моей неведомой туземки при помощи тайн скорняжного ремесла. А если и скорняк окажется беспомощным — я заранее примирился с пожизненным напоминанием о том, как трудно жить, рожать, хозяйничать и быть верной женой в далеком ямальском чуме.

С мыса Дровяного пришел моторный катер „Ленинец“ и привез сведения о „Микояне“. Теплоход стоит и принимает грузы с иностранных пароходов. Выгружают большие машины, каждое место по 15—20 тонн весу и это создает задержку, так как краны лихтера не обладают большой мощностью.

Расчет Петухова относительно скорого возвращения теплохода не оправдался. Он закончит погрузку по предположению Лопарева лишь к 20 сентября. Таким образом и сроки нашего возвращения отодвигаются к зиме. Особого неудобства в этом не предвидится, однако ямальский сентябрь уже дает себя знать. По утрам довольно ощутительные заморозки, тундра белеет от инея. Дни холодные даже в хорошую погоду. И она — хорошая нас не балует.

В большинстве — ветер, дождь, ненастье. Это так надоело, что Омск — суровый сибирский Омск — вспоминается, точно Крым или южная Одесса. Там солнце, там сентябрь и даже часть октября еще тепло. Из Семипалатинска прибыли горы арбузов и дынь. Там свежий картофель, свежая капуста, молоко. Там все, по чем мы соскучились за эти 14 полярных месяцев.

Суровый и неприветный Ямал надоел работникам фактории.

Мысль и мечтанья опережают „Микоянов“ ход — бегут к родному очагу с неудержимой силой, помимо воли.

У меня болезнь отняла ноги. Они плохо ходят и сердце еще хуже работает.

Какая это обида — вернуться домой инвалидом! И притом не по собственной вине и не по вине природы — она создала тело прочным и выносливым. Инвалидность пришла, благодаря неудачно сложившимся условиям жизни и по причине отвратительного отношения снабженцев к своим обязанностям. Так сказать, за грехи чужого дяди.