КАК УЧИЛ ЛЕНИН

КАК УЧИЛ ЛЕНИН

Чему он учил — широко известно по его речам и статьям, книгам и ученым трудам. Менее известно, как он учил — учил науке управлять.

До Октябрьской революции у пролетариата и его партии не было опыта в управлении государством. «Культуру пролетарского управления», если можно так выразиться, приходилось создавать заново. Он и был ее создателем и непосредственным воспитателем ее носителей — того обширного слоя передовых рабочих и членов партии, которым пришлось на практике осуществлять под его руководством государственное строительство.

Помимо хорошо известных объективных условий — диктатура пролетариата в стране с мелкобуржуазным большинством населения, обнищание и трудность политического положения — дело крайне усложнялось еще двумя особенностями того субъективного людского материала, какой он имел в виде членов партии для оформления победившего класса в государство. Этот людской материал, этих несколько тысяч человек и приходилось ему учить искусству управления. Конечно, государственной властью овладел пролетариат как класс, эти тысячи людей выдвигались вперед тоже пролетариатом, который и в целом принимал участие в различных проявлениях государственного строительства. Но учить-то руководству управлением приходилось раньше всего этих выдвинутых партией пролетариата людей, чтобы вообще стало возможным сколько-нибудь прилаженное построение нового государства и даже самое удержание государственной власти.

В этом заключается историческое значение той работы по воспитанию представителей нового класса как организаторов государства, какую выполнял Вл. Ильич в качестве «мастера государственного дела».

Помимо общего отпечатка условий времени и места (недостаточность культуры, тяготение к упрощенчеству и пр.) личный состав, находившийся в распоряжении мастера для обучения государственному делу. отличался еще, как сказано, двумя особо усложнявшими специальными чертами. Первая — разнородность социального происхождения. Вторая — разнородность политического прошлого.

По социальному происхождению, т. е. по принадлежности «от рождения» (или от начала сознательной жизни) к той или иной классовой группе, как известно, наша партия делится на три части. Около 45 проц. рабочих, около 25 проц. крестьян и около 30 проц. служащих и интеллигентных выходцев из мелкобуржуазных и среднебуржуазных слоев (до членов помещичьих семей включительно). Перерождаясь в партии в смысле стремления идти по одному классовому пролетарскому руслу, каждая из этих групп, подымаясь в государственное управление, все же обычно приносит с собой некоторый отпечаток, характерный для интеллектуального (умственного, духовного) бытия того класса, из которого она вышла.

Узкий практицизм крестьянина, недостаточно оплодотворенный принципиальной выдержкой; поверхностное наездничество мелкобуржуазного интеллигента, не побежденное еще острым чувством правды жизни; интуитивность поведения (действие по чутью), руководство только общим стихийным классовым инстинктом, без достаточно строгой продуманности всей обстановки, со стороны рабочего, не овладевшего еще мудростью класса как выразителя основных общих интересов движения, — все это сказывается, все это надо на практике научить преодолевать самих строителей нового государства, чтобы из строительства выходил какой-нибудь толк (точнее, чтобы выходил тот толк, какой требуется).

В свою очередь по своему политическому прошлому те несколько тысяч человек, какие составляют у нас совокупность центральных и местных ответственных коммунистов (президиумы губкомов, губисполкомов, губпрофсоветов, члены коллегий наркоматов, ВЦИК, центр. комитетов профсоюзов и прочие главные военные, партийные, советские и профсоюзные работники), делятся на три части. По изданным ЦК РКП «Итогам партработы за 1922–1923 гг.» таких работников имеется всего свыше пяти тысяч. Политическое прошлое их таково:

1) были до Февральской революции 1917 г. большевиками 25 проц. общего числа; 2) были членами других политических партий 28 проц. общего числа — главным образом, меньшевиками (на две трети); 3) приняли участие в политической жизни вступлением в партию только после Февральской 1917 г. революции 47 проц. — притом наибольшая часть из них даже только после создания Советской власти.

Пестрота политического происхождения активной партийной верхушки, тех пяти тысяч человек, каких пролетариат поставил во главе всех своих органов, — эта пестрота усложняла «государственно-воспитательную» задачу Вл. Ильича довольно существенно. Старая (дореволюционная, подпольная) большевистская партия, побеждая, впитала в себя действительно имевшие корни в пролетариате живые элементы других дореволюционных, подпольных партий.

Отчасти задача вести курс на органическое слияние всех этих элементов, жизненно необходимый при такой структуре партийного скелета, облегчалась, правда, наличностью общих революционных традиций; по «Итогам партработы» бывшие меньшевики и др. влились в партию еще до Октябрьской революции (преимущественно в трудные для партии «послеиюльские дни»). Но все же наличность такой пестроты политического происхождения надо взвесить, чтобы оценить то мастерство, с каким Вл. Ильич столь разнородный материал, как, например, старых подпольщиков и новых в революции людей, вообще приобщившихся к политической жизни лишь после революции, — умел превращать в один цемент для скрепления здания нового государственного строительства.

Это требовало тонкой, «филигранной» работы прямо индивидуального характера. У нас много иногда удивлялись, как это такую массу времени и сил, иногда большую часть дня, Вл. Ильич отдавал бесчисленным мелким текущим будничным делам. Вермишель законодательная и вермишель практическая действительно не сходили у него с политического стола. Но именно таким путем, в личном общении с сотнями и тысячами индивидуально проходивших пред ним при этом товарищей, Вл. Ильич выковывал из наличного партийного авангарда необходимый рабочему классу людской материал для государственного строительства.

Каждый являвшийся к нему, таким образом, со своим отдельным, часто маленьким «вермишельным» вопросом уходил обогащенный уменьем подходить к делу. Несколькими фразами он сразу научал человека находить сложность в простоте и простоту в сложности. Научал подходить к факту с жизненной правдой, то есть в основных «узлах» его связи с другими явлениями и без «растеканья мыслью по древу», из-за мелочей не замечающего главное и в самой мелочи не выделяющего типичное. Трезвость без увлечений и беспринципности, холодная голова с горячим сердцем за ней, вкладыванье в дело пламенной страсти самым характером работы без всякой «внешности», учет социальных корней всякого дела («идиот, кто верит на слово»), искоренение узости и однобокости в подходе и дилетантской и ведомственной («спецовской»), — словом, человек уходил от него, на примере своего маленького дела начиная понимать искусство маневра—этот метод и ключ к управлению государством в наших условиях при наличности твердого принципиального стержня и критерия.

Человек внутренне рос общением с ним — рос именно для работы, необычайно усложненной тем обстоятельством, что диктатуру пролетариата приходилось осуществлять в стране с мелкобуржуазным большинством населения на основе согласия с последним. Между тем дореволюционная история приучила нас преимущественно к «прямым» и отнюдь не «маневренным» действиям. При таких условиях задача соответственного «государственного перевоспитания» партийного авангарда была обязательным условием сохранения пролетарской диктатуры и осуществления в дальнейшем всех связанных с нею задач.

Ленин занимался, много занимался «мелочами», потому что только таким путем он и мог индивидуально обрабатывать и перерабатывать каждого соответственного работника, на его собственном деле уча его искусству управления. Он не хуже других понимал, что эта «вермишель» отнимает, подтачивает его силы, но он прекрасно понимал и громадное историческое значение работы по созданию таким путем необходимого для удержания пролетарской власти людского государственного кадра.

Вот почему Ленин занимался «мелочами», вот почему отдавал на них столько сил, вот почему на советы бросить «вермишель» отвечал только той милой лукавой усмешкой, какую не забудет никто, кто хоть раз ее видал.

У великой могили. М., 1924. С. 156–151