ИССЛЕДОВАНИЕ О ЯНКЕ
ИССЛЕДОВАНИЕ О ЯНКЕ
Ничего, кроме заезженной кассеты и видеозаписи, где она поет «Гори, Гори Ясно», «Продано» и «Домой!» — ни одного материала, только стихи и голос.
Кого люблю, как говорится, того и препарирую.
Я взялась доказать, что ассоциативные ряды, выстраиваемые Янкой, КАК БЫ произвольно, на самом деле являются далеко не случайными и, более того, железно обоснованными. Что каждой песне, даже самой темной и мутной, присущи, как правило, одна-две, максимум три темы, которые железно выдерживаются. Что главная ее тема, непреходящая — смерть — в каждой песне имеет свое обличье. Но в пределах одного текста смерть обличья не меняет. В пределах одного текста образный ряд сохраняется и строго выдерживается.
Собственно, я пыталась докопаться: откуда берется эффект «круто, но ни фига не понял», точнее — «ни фига не понял, но очень круто».
Понять, откуда возникает это чувство абсолютного приятия янкиных текстов.
Кто не любит ковыряться под микроскопом в любимых стихах — не заставляю. А по мне так Янка что без микроскопа, что под микроскопом — всяк хороша…
Ассоциативные ряды ее стихов не только выдержаны. Они еще поддержаны фольклорной и русской поэтическими традициями, то есть ложатся на заранее подготовленную почву. Скажем, русский человек изначально привык к тому, что «мост» связан с разлукой, смертью, переходом из одного состояния в другое.
Примеры: народная песня «По Дону Гуляет». Если помните, там речь идет о предсказании цыганки — «утонешь в день свадьбы своей» — и о том, как конь, везущий невесту, «сшибся с моста». «Невеста упала в круты берега». Упав, бедная девушка долго прощалась с близкими и, наконец, утонула. Переходя из девического состояния в замужнее, героиня песни не одолела ПЕРЕХОДА (моста) и погибла.
Романс «Мой костер в тумане светит» — цыганка говорит мимолетному возлюбленному: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся НА МОСТУ».
Марина Цветаева прямо называет мост местом смерти:
По-следний мост.
(Руки не отдам, не выну!)
Последний мост,
Последняя мостовина.
Bo-да и твердь.
Выкладываю монеты.
День-га за смерть,
Харонова мзда за Лету.
И чуть дальше:
Мост, ты не муж:
Любовник — сплошное мимо!
Героиня опять же расстается на мосту с возлюбленным. Расставание переживает крайне тяжело и при этом неустанно размышляет — не броситься ли ей с этого самого моста в реку.
Поэтому янкин «трамвай до ближнего моста» будет восприниматься однозначно. Знаем мы, что это за мост и что нас там ждет.
Эта подготовленность восприятия и делает глубинную внутреннюю янкину логику понятной. Для начала я расковыряла для анализа песню «На Черный День». Здесь смерть имеет обличье КРУГА, представленного прежде всего как ярмарочная площадь с балаганами, каруселями и прочими обманчиво-привлекательными атрибутами ярмарки. Площадь: балаган, торжище, «луна-парк», плаха, бунт и, наконец, бегство — навстречу неизбежной гибели. У той же Марины Цветаевой «круглая площадь» — это рай:
И падает шелковый пояс
На площади — круглой, как рай.
Маринин «круглый рай» оборачивается у Янки «круглым адом» (КРУГИ АДА). Круг как знак, символ смерти возникает с первых строк и дальше присутствует неизменно, то явно, то скрыто:
Второй упал, четвертый сел,
Восьмого ВЫВЕЛИ НА КРУГ.
В тихий омут буйной головой.
Холодный пот, расходятся КРУГИ.
Железный конь, защитный цвет, стальные гусеницы в ряд,
Аттракцион для новичков, ПО КРУГУ лошади летят,
А заводной КАЛЕЙДОСКОП
Звенит кривыми зеркалами
КОЛЕСО
Вращается быстрей.
Под звуки марша
Головы долой.
Танки («железный конь», «защитный цвет»), обступившие площадь, — кошмар первых лет перестройки! Баку, Вильнюс, Тбилиси! — преображаются в зловещую карусель («аттракцион для новичков»). В кровавенький карнавал подавленного бунта. Баррикады, ура, Гаврош, знамя, «один сапог рижского ОМОНовца стоит дороже всех этих…» (не помню, чья фраза, но прозвучала когда-то!) Кто первый начал? Кто виноват? Погибли невинные! Саперные лопатки, истеричные женщины, жуткие публикации журнала «Огонек». Помните?
В страшноватеньком балагане «круглой площади» даже вопроса нет — кровь проливается или клюквенный сок. Все блоковские «арлекины», истекающие клюквенным соком, давно сошли со сцены, устарели, обветшали и осыпались. В янкином балагане на потеху рубят самые настоящие головы. Все без баловства, иначе просто неинтересно. Вернее — иначе просто не бывает.
Карусель набирает разбег, и мир уподобляется калейдоскопу, бешено вращающемуся перед глазами. Калейдоскоп — вещь одновременно и «круглая» (поворачивают) и площадная (покупают на ярмарке). Внешне безобидная, но увеличь его до размеров Вселенной, да залезь между его острых осколков, да пусть чья-то Вселенская Рука его повернет! Хотя бы разок…
И без того искаженный мир искажается еще больше в кривых зеркалах, которые постоянно перемещаются перед глазами…
Следующая строфа вводит персонажей, которым суждено оказаться в водовороте свихнувшегося калейдоскопа, между кривых зеркал и подступающих танков. Это блоковские «арлекины» и цветаевские «кармен», безнадежно устаревшие с их кукольными — ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ — страстями.
Янка — человек конца XX века — принципиально антигуманистична. Человек — ничто. Площадь — все. Человек — пылинка. Угодил на Площадь не вовремя, попал под гусеницы — не повезло, но только ведь не жалеть его за это…
А эти устаревшие персонажи еще подвержены гуманизму, они еще думают, что человеческая жизнь имеет какую-то ценность. Более того, они полны иллюзий насчет того, что ИХ СОБСТВЕННАЯ жизнь имеет какую-то ценность.
Поехали…
Поела моль цветную шаль
На картах тройка и семерка…
«Цветная шаль» — из арсенала цыганки. Той, что простится на мосту. Кармен. (В том числе и цветаевская «площадная» Кармен, и блоковская «петербургская»). Но только эта роковая Кармен в конце двадцатого века оказалась изрядно поеденной молью. И символ рока — «тройка, семерка, дама Пик» — тоже, видимо, здорово обветшал. Во всяком случае, ЭТОТ РОК явно не канает. Супротив кольца танков зловещие тайны Пиковой Дамы выглядят, мягко говоря, несерьезно.
И дальше:
Лбов бильярдные шары
От столкновенья раскатились пополам
Да по углам
Просторов и широт…
Ассоциативный ряд выстраивается безупречно: «она» (женский персонаж) — «цыганка», гадалка, роковая женщина (ха-ха!); «он» — партнер цыганки с непременной игрой на бильярде. И сам неотделим в эстетике строфы от бильярдного шара. Чья-то Вселенская Рука ка-ак бабахнет по шарам! Шары и раскололись.
ОТ СТОЛКНОВЕНИЯ с новым, с железным, со страшным миром — миром конца двадцатого века, миром тоталитаризма, миром толпы — бедный идеалист с его жалкими «роковыми страстями» просто трескается.
И, треснув, раскатывается — ПО УГЛАМ просторов и широт.
Откуда УГЛЫ? Мир-то не квадратный! Мир же круглый! Круглый, как… смерть, как ад!
Да, мир круглый — как ад, как смерть. А бедному устаревшему идеалисту он представляется прямоугольным, как… бильярдный стол. Вот и воздалось по вере его: раскатился по углам Вселенной, так и не осознав ее до конца.
А ярмарка превращается в бунт — новый виток Праздника:
А за осколками витрин
Остатки праздничных нарядов,
Под полозьями саней
Живая плоть чужих раскладов.
А под прилавком попугай
Из шапки достает билеты на трамвай
До ближнего моста,
На вертолет
Без окон и дверей.
В тихий омут
Буйной головой,
Колесо
Вращается быстрей…
Кривые зеркала калейдоскопа оборачиваются битыми витринами. Праздничные наряды — это все рухлядь, это все в прошлом, во времена «цыганки». Они обречены на то, чтобы и их поела моль. Площадь взбунтовалась.
Остается — бежать.
«Сани» — еще один атрибут «былой жизни». Какой анахронизм! И до чего несовременна вся эта «любовь», все это разглядывание мельчайших деталек жизни под лупой, которым славился девятнадцатый век да, и вообще, все искусство эпохи гуманизма.
Ну что, убегут они на санях от танков? Да нет, конечно.
Даже и гнаться за ними смысла нет. Куда они денутся с подводной лодки?
Бежать с площади-ада-балагана-от-судьбы-невозможно. Еще один ярмарочный персонаж — попугай, достающий из шапки билетики со «счастьем».
Существовали, конечно, «счастливые» трамвайные билетики. Но только в данном случае «счастье» (слово-переход, связывающее цепочку «билет со счастьем» — «счастливый трамвайный билет») опущено. Счастья быть не может. Его просто не бывает — теперь.
Трамвай же идет до ближнего моста — о том, что есть МОСТ, я уже говорила. А там уже ждет вертолет без окон и дверей. Еще одно круговое движение — лопастей.
И здесь, на мосту, неожиданно возникает стремительно расходящаяся вертикаль: вертолет — вверх, человек — вниз, с моста. Но и наверху, и внизу — круги:
Холодный пот, расходятся круги…
Избежать невозможно. И, что еще более соответствует логике тоталитаризма, смерть настигает стремительно и неуклонно: «Колесо вращается быстрей».
SUMMA. В песне «На Черный День» смерть представлена как круг и балаган. Персонажи Смерти (персонажи балагана): карусель, калейдоскоп, колесо, плаха, попугай с билетиком. Это персонажи судьбы и они так или иначе «круглые».
Жизнь предстает как прямоугольник и как убогий интерьер провинциальной мелодрамы конца девятнадцатого века: поеденная молью шаль, игральные карты (прямоугольнички), бильярдный стол, сани.
Жизнь НЕЖИЗНЕСПОСОБНА в силу своей прямоугольности — природа стремится к скруглению углов, к шару. Не открытое провозглашение («Друзья, давайте все умрем») неизбежности смерти, а глубинная логика всего мироздания — вот что создает трагичность мира янкиной песни. Жизнь неизбежно умрет, потому что жизнь искусственна. Смерть торжествует, потому что обнаруживает себя во всем.
А ты кидай свои слова в мою ПРОРУБЬ
Ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены,
Свои зерна в зараженную почву.
На переломанных кустах клочья флагов,
На перебитых фонарях обрывки петель,
На обесцвеченных глазах мутные стекла,
На обмороженной земле — белые камни.
Кидай свой бисер перед вздернутым рылом,
Кидай пустые кошельки на дорогу,
Кидай монеты в полосатые кепки,
Свои песни в распростертую ПРОПАСТЬ.
В моем углу засохший хлеб и тараканы,
В моей ДЫРЕ цветные краски и голос.
В моей крови песок мешается с грязью,
А на матрасе позапрошлые руки.
А за дверями роют ЯМЫ для деревьев,
Стреляют детки из рогатки по кошкам,
А кошки плачут и кричат во все горло,
Кошки падают в пустые КОЛОДЦЫ.
А ты кидай свои слова в мою прорубь,
Ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены.
Здесь смерть принимает обличия ямы, дыры, колодца — это пропасть, приветливо ожидающая человека («распростертая пропасть», с распростертыми объятиями).
Основная тема песни — безнадежность.
Как мне представляется, персонажей здесь двое: во-первых, «я», и во-вторых, «ты».
«Ты» явно моложе «меня». Запал у «тебя» еще есть, энергия еще хлещет, еще не иссякло стремление что-то делать. «Я» подбадриваю «тебя»: конечно, все, что «ты» делаешь — бесполезно («я»-то это знаю!), но — делай… А вдруг что-нибудь да прорастет?
Бесполезность «твоих» действий не выражена явно, СЛОВАМИ, но поддержана традиционным ассоциативным строем. Какие действия исстари считаются бесполезными? Как об стенку горох, «вышел сеятель сеять, и иное упало при дороге», метать бисер перед свиньями…
А «я» призываю «тебя» продолжать это делать, внутренне уже обрекая «твои» действия на поражение.
Но может быть… пока «ты» еще имеешь силы это делать… может быть…
Второй персонаж, «я» — не просто потерпел поражение. Он находится в мире, где бесполезность любого действия, где всякая разруха не просто присущи бытию, они ВОЗВЕДЕНЫ В КВАДРАТ.
Кусты не просто переломаны — на них еще и КЛОЧЬЯ флагов. Фонари не просто перебиты — на них не просто кого-то повесили — уже и трупы сняли, обрезав веревки. Глаза не просто обесцвечены — они еще и скрыты за мутными стеклами. Хлеб не только засох, но и погрызен тараканами. В крови не только песок, но и грязь. Руки не ВЧЕРАШНИЕ, а ПОЗАпрошлые, ПОЗАвчерашние…
И весь мир постепенно валится в пропасть, вслед за словами: деревья — в ямы, кошки — в колодцы.
Но «ты» продолжай кидать. Продолжай. Голос из ямы, из пропасти. Пока хоть один кидает — может быть… может быть…
Принципиальный антигуманизм янкиного творчества — это принципиальный антигуманизм нашего времени. Этот мир таков, что его совершенно не жаль — «Гори, Гори Ясно!».
Мир в этой песне — дом. В определенной степени поддержанный традиционной сказкой «Кошкин дом». Кстати, это выражение иногда обозначает «сумасшедший дом»: «Ну, это просто кошкин дом какой-то!»
Кошка легко заменятся козой, а коза — козлом. На «козла» же охотно наматываются совершенно иные значения, за «козла» и в морду дать можно, что и происходит:
Дом напился и подрался,
Дом не помнит, кто кого
Козлом впервые обозвал.[5]
Этот «дом» спасать определенно не хочется. Хозяин — козел:
Дом горит — козел не видит,
Дом горит — козел не знает,
Что козлом на свет родился,
За козла и отвечает.
Деструкт приветствуется настолько, что не жаль даже самое себя. Частушка, вплетенная в песню о пожаре «кошкиного дома»:
На дороге я валялась,
Грязь слезами разбавляла,
Разорвали нову юбку,
Да заткнули ею рот, —
полностью лишена самосострадания. Да и насрать-то на меня, НА ТАКУЮ! Да на всех насрать, лишь бы только весь этот козлиный дом наконец сгорел дотла!
С заткнутым ртом, видимо, изнасилованная и избитая, героиня радостно выкликает: «Гори, гори ясно!»
Лейся песня на просторе,
Залетай в печные трубы,
Рожки-ножки черным дымом
По красавице земле.
Солнышко смеется
Громким красным смехом,
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло!
Печные трубы, печи — то, что остается после выгоревшего деревенского дома. То, что развалится последним. От козлика же, к величайшей радости всего мира, остались «рожки да ножки», да и те скоро будут развеяны черным дымом. И земля, освобожденная от козла, от дома, от всей этой гадости (из которой янкина героиня НЕ ИСКЛЮЧАЕТ И СЕБЯ), вновь становится «красавицей». И солнышко весьма одобряет это дело, более того — солнце связано с пожаром: оно КРАСНОЕ.
Я запуталась. Для чего я начала эту телегу? ДОКАЗАТЬ, что мне нравится янкино творчество? Ну, и что это доказывает?
Е. Хаецкая[6].
Не публиковалось, Санкт-Петербург, 29.09.97 г.