из статьи: РОССИЯ ЕГОРА ЛЕТОВА
из статьи: РОССИЯ ЕГОРА ЛЕТОВА
…Чувствую себя обязанным начать с Пушкина — но только из вежливости, ибо, если его и вовсе не упомянуть, будет некрасиво. Явные же предшественники Башлачева, Летова, Ревякина, Янки и других — в гораздо менее отдаленном прошлом.
Вся современная русская поэзия как-то почти бессознательно воспиталась на «Форели» и «Лазаре» Кузьмина — знаю, очень спорное и очень невежливое утверждение, но даже не осмелюсь его доказывать — тут и завязнуть недолго. Оставим любезным читателям возможность самим судить о правильности или ложности этого постулата.
Наследников у Кузьмина, естественно, не оказалось, а в 60-х вдруг оказался один запоздалый — ох, как зачешутся кулаки у официальной критики, когда узнают, кого я имею в виду! Прошу у всех прощения за наглость — но его зовут Владимир Высоцкий.
Дальше — не совсем напрямую, а как-то через Шукшина — очарованный смертник Башлачев, не пожалевший себя и своих невообразимых стихов, чтобы дать — да не каким попало, а именно русским, более всех в том нуждавшимся — понятие о саморазрушении личности и об утере гармонии как о величайшем триумфе творчества.
Кажется, принято считать Янку не то ученицей, не то наследницей, не то «бабьей песней» Башлачева. По-моему, это слегка для ее памяти уничижительно — ибо при ближайшем рассмотрении все «отражения» и «параллельные места» оказываются фальшивыми. Исторические корни ее поэзии, видимо, те же, что и у Башлачева, но совсем свой генезис, совсем особый путь и совсем самостоятельная, и тоже триумфальная, потеря гармонии.
Этих двух гениальных русских поэтов роднит не стилистика и не техника, а прежде всего то, что они не написали ничего лишнего.
Зато в избытке лишних стихов у другого якобы панка, якобы анархиста, якобы черт знает кого еще, а в действительности гениального русского поэта Егора Летова.
Что-то, вроде бы как, я слишком увлекся всякими шокирующими читателя заявлениями. Ну, в самом деле, кому из летовских фэнов (черт бы побрал этот навязчивый жаргон) пришло в бы в голову, что их кумир (какое мерзкое слово!) — не волосатое пугало для добропорядочных обывателей, не какой-нибудь ошалелый ниспровергатель устоев, не рок-лицедей, откалывающий коленца на самых предосудительных сценах, а русский поэт, место которого мало что в одном ряду с Башлачевым, Ревякиным и Янкой, но также и с Высоцким, Кузьминым, Лермонтовым?
Аргументация?
Никакой. Общественному мнению угодно было узаконить время в качестве единственного судьи для произведений искусства. Эта выдумка, ей-Богу, очаровательна, но судить — значит выбирать между разными точками зрения или, что плодотворнее, интегрировать их. Нельзя же допустить, чтобы пропало впустую такое суждение о Летове, раз оно существует. Поэтому гораздо важнее вовремя высказать это суждение, нежели утруждать себя и других доказательствами его справедливости. А то как бы не проморгать Летова, пока проходит необходимое для суда время. Башлачева вот проморгали.
Нас, российских граждан, никак нельзя упрекнуть в недостатке любви к отчизне, но вот какая неприятность: мы любим прежде всего причитать над ней и оплакивать ее, так же как и своих духовных вождей.
Как любит родную землю новая культура?
А кого об этом спросить? На кого равняться? С кем согласовывать свое, кровное понятие о том, что такое Россия?
К тому же они и сами себя оплакивали заранее.
«Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам».
Могло ли в искусстве прошлого появиться что-либо столь же страшное, бытово-прозаическое и точное? Наверное, можно не отвечать.
Башлачева и Янку уже убили за то, что они гуляли по трамвайным рельсам.
А ведь оба предупреждали: у Янки было «Домой», у Башлачева — «Ванюша». Первое — истерический вопль, осознание невыполнимости задачи, стремление, пусть ценой нескончаемого наказания, вернуться из «священного края изгнания» (Волошин — помните?) в то целое, из коего некогда была исторгнута (здесь — «изгнана») эта душа. Второе — начало и конец возвращенья домой. Уже не страшно — страшно, когда душа только вопиет к своему создателю, просясь обратно от непосильной тяжести возложенных на нее трудов. А когда «душа в загуле», когда «заносит тело» — страшно тем, кому неведомы ни сам «загул», ни те высокие цели, провал служения которым он знаменует. Непонятно и жутко — оттого и страшно.
Но это начало и конец. Как осуществляется переход от загула к «…и тихо встанет печаль немая, не понимая, зачем зарыли» — останется неизвестным: произведение завершается снежным и лунным полем, в котором не надо беспокоиться о гармонии, ибо последней уже не может не быть, и забота об этом теперь в надежных и недостижимых руках.
Башлачев избавил себя и своего слушателя от самого страшного — от середины. Какова она?
«Двинулось тело кругами по комнате, без всяких усилий, само по себе… Закрылись кавычки, позабылись привычки… Прохудилась кожа, опустела рожа… Вода играет, воск плывет, дитя умирает — старичок поет…»
Никакими цитатами не дать понятия об этом тому, кто этого не слышал. Приведу несколько отзывов моих друзей и знакомых. Один сказал, что услышь он это произведение в подходящую пору, он бы повесился. Другой, прослушав, сказал изменившимся голосом, что он теперь, пожалуй, пойдет домой, ибо не в состоянии сегодня больше ни говорить что-либо осмысленное, ни делать что бы то ни было, и вообще после этого не чувствует себя человеком. Третий — панк школьного возраста — заявил, что Егора он обожает и крепко в него врубается (о, дьявол!), только вот Прыг-Скок и Русское Поле Экспериментов — ерунда.
Процитированное выше и есть Прыг-Скок, та самая середина, раскрывающая тайну перехода потерянной гармонии души от «загула» к снежному лунному полю: «ниже кладбища, выше солнышка» — так и совершается этот путь.
До Прыг-Скока Летов работал очень много, необычайно результативно и важно для себя и публики, и столь же бесполезно для поэзии. Он написал множество песен, сделавших ему имя и доказавших аудитории, что этого пророка стоит слушать, что не зря он сюда пришел и не чужой он тем людям, до которых он хотел достучаться и достучался. Но что за польза русской культуре от оголтелой антисоветчины, бурных острот и чудесного, неподражаемого мата? То есть польза-то, конечно, есть, и немалая, на как-то лучше, когда ее приносят те, кто не может принести большей пользы. А у нас, слава Богу, на все эти штучки есть «специальные в штате мастера» — антисоветчиной заведует Солженицын, талантливейшими и остроумнейшими хохмами вполне может завалить весь белый свет дядя Саша Лаэртский, а по части матерщины… ну, нет уж, никаких Лимоновых я в пример приводить не буду — кстати, он-то как раз не умеет, только количеством берет. Впрочем, хоть я и нежно люблю русский мат, должен все же заметить, что на нем свет клином не сошелся…
Автор не установлен.
«Дело Вкуса», 31.07.93 г.