Приезд попечителя учебного округа

Приезд попечителя учебного округа

12 мая

В V-VIII классе был экзамен по педагогике, который сошел очень хорошо (из 24 учениц только у 3-х тройки, а у остальных четверки и пятерки), чем и ученицы, и я были, конечно, очень довольны. Прощаясь со мной в прихожей, они, веселые и оживленные, говорили: «Вот видите, как мы сдали, а Вы зимой-то нас все пробирали!» «А если бы не пробирать вас зимой, сдали ли вы так хорошо?» — отвечал я, и мне кажется, что я не был неправ, если, конечно, подразумевать под «пробиранием» не придирчивость и раздражительность, а разумную строгость.

Скоро ищут сюда приезда попечителя учебного округа и окружных инспекторов, и в душу педагогов невольно закрадывается робость ввиду полной зависимости нашей судьбы от их усмотрения. Поэтому, даже сознавая себя вполне добросовестным педагогом, все-таки всегда можешь нарваться на какую-нибудь неприятность. То не понравится «направление», в каком ведешь преподавание, то найдут учениц недостаточно знающими, то сочтут нарушением служебного долга отсутствие форменного сюртука. И вот во избежание всяких казусов педагоги принимают всякие меры, «чтобы гусей не раздразнить». Приходится доходить даже до ребяческих уловок. Например, рассовывать по шкафам, подальше от наблюдательного ока, те прогрессивные газеты, которые мы компанией выписываем в гимназию и которые обычно лежат на столе в учительской. И это вовсе не так смешно! Уволил же недавно наш попечитель одного профессора, выразившего сочувствие избитому редактору умеренно-либеральной газеты. Что же бы сделал он с такой мелкой сошкой, как мы, если бы нашел на столе в учительской «Русские ведомости» или что-нибудь подобное.

Немудрено поэтому, что и наш директор распорядился убрать из классов все портреты писателей, которые внесли целый год, т<ак> к<ак> портреты Герцена, Добролюбова и Писарева тоже могут вызвать целую бурю, хотя сочинения их мы проходили.

И теперь в ожидании начальства внутренность гимназии стала такой же казенной, как, например, в реальном училище: в классах голые стены, в учительской пустой стол.

14 мая

Приехали попечитель и окружной инспектор. Наше начальство встречало его на пароходе — это уже так полагается. Но, говорят, сбегали туда «петушком» и коллеги по реальному училищу, чего от них уж вовсе не требовалось. Рассказывают даже, что чуть не первым явился туда один из них, всегда восстающий на словах против «лакейства». Бот уж действительно: «Бестия наш брат, русский человек!»

15 мая

Завтра жду на экзамен начальство. А это не очень приятно, во-первых, оттого, что держат мои специалистки, которые вообще не блещут своими знаниями, особенно в области грамматики, а во-вторых потому, что в курсе литературы за VIII класс (Герцен, Л. Толстой, Некрасов) есть такие щекотливые места, которые могут прийтись не очень по вкусу нашему начальству, которое в области обучения и воспитания придерживается старинки, а в области политики принадлежит к самому черному лагерю.

16 мая

С утра был экзамен в VIII классе по трем специальностям: истории, географии и словесности. Во время спрашивания историчек и явились на экзамен «их превосходительства»: один длинный и сухой старик во фраке со звездами, римским носом и козлиной бородкой, другой толстенький, маленький с хитрой физиономией мелкого купчика, в синем сюртуке и грязной сорочке — настоящие Дои Кихот и Санчо Пансо. Попечитель сидел молча, едва ли что слыша и понимая по старости лет, и только время от времени, как бы проснувшись, гудел своим диким голосом глухого: довольно, довольно! Инспектор же вел себя как настоящий сыщик, поставивший себе целью уловить «дух» преподавания. Найти преподавание «крамольным» было, разумеется, нетрудно, т<ак> к<ак> XIX в., который проходится у нас в VIII классе, содержит сколько угодно рискованного материала: то революции, то реакции, то социализм. И освещать этот материал с точки зрения Союза русского народа можно только при полном невежестве и игнорировании исторических факторов. Будь наш инспектор с образованием хотя бы исторически-филологического факультета, и он — при веем черносотенстве в области современной жизни — смог бы еще это до некоторой степени понять. Но это человек, даже не нюхавший высшей школы. И вполне понятно поэтому, насколько компетентным он оказался в деле преподавания истории. Во всеобщую историю он не стал и вмешиваться. Но в области русской истории решил тряхнуть своими знаниями. Так, при рассказе о Николаевском царствовании и упоминании о его реакционном характере он начал наводить ученицу на мысль, что правительство заботилось о крестьянах, что Россия благодаря разным мертворожденным комиссиям подвигалась вперед, и, следовательно, царствование вовсе не было реакционным. Чтобы больше подчеркнув это, он стал спрашивать о каком-то указе Николая относительно рабочего класса, чего ни историчка, ни историк, бывшие тут, говорят, не было. Поискав в учебнике, инспектор заявил с неудовольствием, что в этой книжке действительно нет. Но всего пикантнее получилось, когда одна ученица, отвечая о Магницком, заявила, что он разогнал из института лучших профессоров. Это уж было не в бровь, а в глаз присутствовавшему тут попечителю, которому лавры Магницкого, очевидно, не дают спать. Инспектор не выдержал и опять уцепился, стараясь выяснить, как у нас освещали этот факт. Но уж настоящим сыском пахнуло, когда он стал допытываться у одной ученицы, излагавшей либеральные взгляды Сперанского и реакционные Карамзина, кому она более сочувствует. Потом пошло дознание об учебниках, по которым занимаются в VIII классе, причем оказалось, что учебники Кареева и Щепкиной недозволенные. Спрашивал он также у учениц и о книгах, какие они читали по истории и какие им рекомендовала учительница. При этом оказалось, что о большинстве их он не имеет и понятия (Довнар-Запольского он произносил, переспрашивая: «Народопольского?»; о истории, изданной Гранатом, и не слыхал, думал, что речь идет о словаре Граната). Поэтому весьма курьезно вышло, когда он, выразив неудовольствие, что о движении декабристов читали Довнар-Запольского, посоветовал читать историю Соловьева (это для XIX-го века!). И от таких-то «руководителей» приходится быть в зависимости учительскому персоналу! До экзамена моих словесниц «начальство», к счастью, не досидело, но, выходя, все-таки спросило у учениц (почему не у учителя?): какой у них учебник по словесности. От нас они поехали в другую гимназию, где на экзамен словесности попечитель уже опоздал (постарались «отвертеться» до него), но, расспросив учениц о занятиях, захватил у одной из них записки по словесности «на намять». О нашей историчке он, уже не стесняясь, отзывался там крайне неодобрительно, говоря, что у нас проходят только «о революциях и реформациях», а Нахимова и Корнилова не знают (о них, между прочим, и не спрашивали!). Теперь, очевидно, нашей историчке надо ждать грозы. А между тем это добросовестная и знающая учительница, которую ученицы притом очень любят. И если что можно поставить ей в вину, так разве лишь то, что она, строго научно освещая исторические факты, совсем не касается современности.

Экзамен у моих словесниц сошел сносно — в общем вышли те же годовые баллы, т.е. половина четверок, половина троек, и ни одной пятерки. Но для данного состава и это можно считать хорошим концом. Когда после объявления баллов я вошел к ним, И-и с легкой иронией заявила: «Теперь все дела с Вами ликвидировали». «К Вашему удовольствию», — добавил я. «И к Вашему, конечно!» — ответила И-и. И мы оба, пожалуй, были правы.

17 мая

Слышал еще некоторые подробности о пребывании попечителя. На этот раз он остался больше доволен частной гимназией, где учительницы не идут дальше утвержденных учебников, старого не спрашивают, с учениц почти никакой работы не требуют, вследствие чего они и поражают всякого беспристрастного человека своим слабым знанием и развитием. В V классе, например, у них писали переложение тут же прочитанного им отрывка «Воспитание Лизы Калитиной» (его же готовили и дома); тогда как у нас вполне справлялись уже с темой «Дикой как тип самодура». Но попечителю как охранителю юношества от просвещения то и приятно, что они не залетают далеко. «Вот здесь и учебники, какие надо» — хвалил он, — а по адресу нашей гимназии изрек: «Не люблю я, когда историю преподают женщины (в частной гимназии между тем тоже историчка); у мужчин еще ничего, а у них все какие-то реформации да революции». А окружной инспектор добавил: «Всего лучше бы проходить в VIII классе древнюю историю, пусть бы себе разбирали разных Ликургов. А то XIX в.!»

18 мая

Одной из причин приезда окружного начальства оказалось поведение нашей начальницы. О ней давно уже ходили крайне скандальные слухи, которые теперь подтверждаются. Говорят, например, что она гуляла с цирковым борцом. Говорят о каких-то ночных посетителях ее квартиры и далее о том, что она сама была захвачена в доме свиданий. Теперь по поводу этих слухов попечитель допрашивал директора, некоторых их педагогов и самое начальницу. Она же, думая, что эти разоблачения исходят из нашей среды, стала говорить о пристрастном отношении к ней педагогического персонала, о том, что ее бойкотируют и т.п. Это послужило поводом к новым допросам педагогов (устным и письменным) о причинах нашей ссоры с начальницей, о разных столкновениях с ней и т.п. Начальница же, по-видимому, не унывает. Вскоре же после отъезда попечителя она накричала на нашего математика, не пришедшего сразу на ее зов, и заявила, что теперь о каждом проступке преподавателя она будет доносить попечителю. Понятно, что после всего этого отношения между ней и нами не могут быть хорошими. Коренная же причина этой ненормальности, далеко нередкой в женских гимназиях, в том, что пост начальницы замещается по выбору попечительского совета, т.е. органа, совершенно не компетентного в педагогических советах, причем и при избрании, и при утверждении начальницы руководствуйте главным образом ее общественным положением и связями; и в результате во главе большинства гимназий стоят различные гранд-дамы или чиновники в юбках, сами прошедшие только курс средне-учебных заведений и нередко с моральным цензом даже ниже среднего. Не касаясь юридически заведования учебной частью, они фактически играют и в этом отношении немаловажную роль, вследствие чего между ними и учительским персоналом, стоящим значительно выше их по общеобразовательному цензу, неизбежно возникают осложнения. Воспитательное же дело находится всецело в их руках, и педагога часто даже не знают, что ученицам их гимназии позволено, что запрещено, а потому обыкновенно никакого содействия с их стороны в этом отношении начальница не встречает. Таким образом, начальница гимназии — и начальство, и в то же время не начальство. В глазах учениц и их родителей, а особенно в своих собственных, она очень большое начальство, почти — «гимназия — это я». В глазах же учительского персонала это не больше как старшая классная дама.

19 мая

Экзамен — лотерея не только потому, что здесь играют роль случайно доставшиеся билеты или вопросы; но и потому, что самые выводы баллов, имеющих для учениц такое большое значение, часто также зависят от разных случайных колебаний, причем чаша весов учебной Фемиды иногда склоняется в ту или другую сторону в зависимости от причин вовсе не учебного свойства. Так недавно произошло с одной семиклассницей Б-вой, дочерью председателя суда, т.е. шишки в нашем городе очень важной. Эта девица получила двойки на всех письменных математиках. Допустили до устных. На устной алгебре она тоже получила два, на устной геометрии тоже, и только на арифметике натянула на тройку. Но как же оставить дочь га кой персоны, тем более что он сам приезжал справляться о ее судьбе чуть не после каждого экзамена? И вот пошли натяжки. По алгебре больше двойки никак нельзя было вывести. По письменной геометрии было 2 двойки и 2 тройки, работу проводила тогда еще начальница и, конечно, поставила 3. Вывели за письменный тройку. Сложивши с тройкой за год и с двойкой устной, опять в среднем вывели три. По арифметике из двух троек (годовой и устной) и одной двойки тоже вывели тройку. Потом сложили все три математики вместе (это вообще так полагается), и оказалось, что две тройки (за геометрию и арифметику) такого сомнительного свойства свели на нет двойку но алгебре. И в результате дочь председателя суда, при незнании всех трех отделов математики, благополучно прошла через педагогические Сциллу и Харибду. Но будь бы на ее месте другая, и оставления на второй год не миновать.

23 мая

21 мая держали те из моих пятиклассниц и шестиклассниц, кто получил двойки на письменном экзамене. Большинство из них полу чили четверки, т.е. поправились. Только две девицы в пятом и две в шестом классе отвечали плохо, и им назначены осенние переэкзаменовки. В общем и для них это еще дело не пропащее. Вчера же до 7 ч. вечера сидел на русском языке в IV классе и в III. В III классе спрашивала их учительница. В IV же, т<ак> к<ак> девицы переходили ко мне, спрашивал по большей части я сам. Отвечали в общем недурно. Третьеклассницы же, державшие сегодня (т. е. получившие двойки за письменный), оказались, как и следовало ожидать, слабее, и большинство из них получили переэкзаменовки. А теперь, как говорят, сваливают все на меня, будто я их «резал», хотя я их почти даже и не спрашивал.

24 мая

Зайдя случайно в гимназию (мои дела уже кончились), я принужден был объясняться с одной мамашей. Дочь ее, сидящая второй год в V классе, девица малоспособная и очень неразвитая. На письменном экзамене по словесности она получила ныне 2, и — что редко бывает — не из-за орфографии, а из-за полного невежества в области пройденных произведений. Достаточно сказать, что, например, купец Дикой у нее отдавал мужа слесарши в солдаты (вместо гоголевского городничего). На устной переэкзаменовке обнаружилось, что это не было у нее случайной опиской или временным затемнением, т<ак> к<ак>, несмотря на все мои наводящие вопросы (например, разве купцы могли кого-либо отдавать в солдаты?), она далее не могла заметить, в чем тут ошибка, и продолжала стоять на своем. Когда же я стал спрашивать по теории словесности, то оказалось, что она не только не в состоянии разбираться в стихосложении, но далее и понять его основ, т<ак> к<ак> не имеет никакого представления о том, что такое ударение. Поэтому вполне естественным было, когда все экзаменующие единогласно и без всяких колебаний поставили ей два и назначили осеннюю переэкзаменовку. Пришедшая же сегодня в гимназию ее мамаша вдруг с апломбом заявила мне, что ее дочь очень хорошо знает все, что проходили, что отвечала она правильно и что это я почему-то «срезал» ее, поставив ей 2, тогда как другие отвечали хуже и получили четверки (между прочим, ее дочь, отвечавшая первой, сразу после ответа ушла из класса, а мамаша, конечно, и вовсе не присутствовала). Такие бесцеремонные заявления мамаши, при том женщины, по-видимому, совершенно необразованной, но берущейся со слов своей немного более образованной дочки критиковать оценку ее знаний, и обвинения меня в какой-то пристрастности и несправедливости страшно возмутили меня. На слово ее о «срезывании» я резко заметил, что она «не смеет так говорить», и стал доказывать, что ее дочь действительно ничего не знала и больше двойки не заслуживала. Но переубедить такую особу было невозможно. Она упорно стояла на своем, толковала что-то о тяжелом материальном положении, хотя тут же добавляла, что ее муж получает 1200 р. (т. е. больше многих из моих коллег по гимназии). А на мой совет, чтобы ее дочь как следует подготовилась к осенней переэкзаменовке, заявила, что она все равно провалится. «Если так будете внушать ей, конечно, провалится» — возразил я. «А если провалится, — отвечала она, — то я приду с ней вместе в гимназию: и ей и себе пущу пулю в лоб!» Такое заявление матери, очевидно, внушающей такие же полоумные мысли и дочке, страшно расстроило меня. Толковать с этой психопаткой больше уже не было сил. И когда она еще раз повторила свою угрозу, я вскочил со стула и, сказав, что нахожу дальнейшие разговоры с ней бесполезными, ушел из комнаты, отослав ее за нужными ей справками к начальнице. Этот случай мог бы гораздо больше расстроить меня, если бы я чувствовал себя хоть сколько-нибудь виноватым. Но я вполне искренне считаю, что переэкзаменовка ее дочерью была вполне заслужена, потому что переводить в следующий класс девицу, не знающую ничего, не допустимо в какой угодно свободной школе. При желании работать, одолеть этот курс к августу дело вовсе не трудное, тем более что она проходила его уже два года. Таким образом, дело этой девицы вовсе еще не пропащее. Мамаша же вместо того, чтобы успокоить дочь и создать у нее настроение, благоприятное для работы, начинает ее запугивать, сгущать краски и не останавливается даже перед внушением мысли о самоубийстве. Таких психопаток я еще не встречал! Но, вероятно, среди нашего общества немало найдется родителей, стоящих в отношении к детям и школе на точке зрения, близкой к этой. И кто ее знает, не осуществит ли если не она, то дочь это безумное намерение в случае осеннего «провала». Кто же в этом будет виноват? Мать, конечно, винит во всем исключительно педагогов, не считаясь при этом ни с какими фактами. Но мы ли виноваты, если девица, два года проучившая одно и то же и, по словам матери, усиленно работающая дома, не в состоянии усвоить даже основных элементов курса, не в состоянии даже отличить «Ревизора» от «Грозы»? Судя по матери, можно думать, что и наследственность у нее не из хороших. В благоустроенных городах Запада (например в Мюнхене) для таких учеников есть особые школы, куда удаляют их из нормальных школ и где занимаются с ними в специальных, более благоприятных условиях особо подготовленные учителя. У нас же такие ученики составляют обузу для учителей, задерживая работу с остальным классом и создавая учителям репутацию «любителей двоек». Родители же, не желая беспристрастно посмотреть, пригодны ли их дети для нормальной школы, хотят, чтобы учителя «за уши тянули» их из класса в класс и потом давали дипломы за невежество. Когда же учителя не хотят так поступать (да даже и не могут!), родители взваливают на них всю вину за малограмотность детей. И вместо того чтобы пристроить девицу или молодого человека к какому-нибудь другому делу, более для них пригодному, все-таки держат их в ненавистной для них школе, предпочитая пустить пулю в лоб, вместо того чтобы действительно позаботиться о ее судьбе.