Между либералами и черносотенцами

Между либералами и черносотенцами

8 января

Положение современного педагога, поставленного между либеральным обществом, с одной стороны, и между начальством, опирающимся на черносотенное меньшинство, нередко вырабатывает из учителей двуличных политиканов провокаторского типа. Почти каждый неглупый педагог, желающий сделать карьеру, принужден вести двойную игру, угождая и обществу, и начальству. И какие некрасивые истории разыгрываются подчас на этой почве! За примерами недалеко ходить. Вот наш бывший председатель — директор реального училища Ч-н. Среди местного общества он давно уже пользуется репутацией хитрого, но в то же время либерального по своим убеждениям человека. В прошлом году он вместе со всем местным прогрессивным обществом работал против Н-ва и Б-ского. К нему то и дело бегали за советами наши педагоги, советовались также и родители, хотя все это делалось под сурдинку. Н-в и Б-ский ненавидели Ч-на так же, как и всех нас; и черносотенная пресса начала травить его как завзятого либерала, набравшего разных жидо-масонов в преподаватели. Но, играя, с одной стороны, в либерализм, Ч-н, с другой стороны, должен был подыгрываться и к начальству. Травля в черносотенной прессе могла сильно замарать его репутацию в глазах начальства и испортить ему карьеру. И вот он начинает энергично реабилитировать себя, поступая ничуть не лучше Н-ва и Б-ского, которых он так честил в прошлом году. В округ к губернатору полетели от Ч-на доносы на городского голову Л-ского, главного врага Н-ва, т<ак> к<ак> против этого Л-ского как поляка уже давно ведут ожесточенную компанию все местные «союзники». Обвиняет его Ч-н, выписывавший вместе с нами и «Речь», и «Сатирикон», в… прогрессивности, в том, Что он ставленник местных либералов, перед которыми он зарекомендовал себя своей борьбой против Н-ва. Обвиняет также Л-ского, бывшего в прошлом году у нас председателем родительского комитета, во вредном влиянии на педагогический совет, в том, что решения совета он делает «достоянием улицы» и т.п. Одним словом, полный отбой по всем пунктам. Но, к скандалу для Ч-на, губернатор и попечитель послали эти доносы для отзыва самому Л-скому; и теперь они стали известны всему местному обществу, немало удивленному таким стремительным ренегатством. Поворот направо оказался настолько крупным и поспешным, что Ч-н позабыл даже о своих собственных бумагах за прошлый год, где он между прочим давал весьма хороший отзыв о Л-ском, а Н-ва грозил привлечь к суду. Теперь Л-скому осталось только напомнить это попечителю, указав ему также, что в борьбе с Н-вым он неоднократно пользовался практическими советами самого г. Ч-на.

А сколько таких же историй так и не всплывает наружу. Сколько двуличия, подхалимства и подлости вырабатывает в нас, педагогах, наше ненормальное, бесправное положение!

9 января

Каникулы кончились, и с 7 числа мы опять принялись за занятия. Впрочем, ныне, считаясь с послепраздничным настроением у учениц, я не стал круто приступать к опрашиванию с первого же дня, а пли рассказывал, или вызывал только желающих, пли не ставил отметок (кроме тех, кто ответил хорошо).

Затеянные по инициативе председателя рефераты (который на них, очевидно, старается выслужиться, т<ак> к<ак> он сразу потребовал внести в протокол, что это предложено именно им) привели на первый раз к тому, что за каникулы мне пришлось читать исключительно пособия к рефератам. Не знаю, компенсируется ли это в будущем хотя некоторой пользой для учениц. Председатель слишком стремится проявлять в этом деле свое я и навязывает все, что ему вздумается, не считаясь даже с мнением преподавателя. Например, говоря о реферате насчет «Очерков бурсы», Ш-ко потребовал, чтобы пособием к этому реферату непременно служили «Очерки по истории русской культуры» Милюкова. В справке оказалось, что там почти ничего относящегося к реферату нет, и тем не менее пришлось указать эту книгу ученице. А несколько месяцев тому назад эта же книга была изъята из фундаментальной библиотеки, лежала под печатью, а потом отправлена в жандармерию, где хранится и до сих лор. Значит, учителям читать ее нельзя, а ученицам рекомендовать можно. Один председатель считает это преступным, а другой — наоборот. Вот и изволь туг приспособляться, когда председатели меняются по два и по три в год! Да притом, сто поручится за устойчивость убеждений и одного и того же председателя? И не будет ли тот же Ш-ко, требующий читать Милюкова, если он даже не относится к теме, доносить потом на меня, что я «поддерживаю кадетов», как выражался в прошлом году его предшественник Н-в, не допустивший на этом основании «Очерков культуры» в свою гимназию? Ведь произошла такая эволюция с другим здешним директором — Ч-ным, «и он сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал»! Да и теперь разве одно у нас начальство — председатель? А попечитель округа? А окружные инспектора? И среди них гроза всех местных педагогов г. А-в, который недавно, ревизуя одну гимназию, объяснял в VII классе, что «Францию и Австрию жиды съели». И все-то эти высокоученые мужи опекают нас, бедных педагогов. И с каждым из них мы должны считаться, ибо без этого не придется и служить.

15 января

Вчера проверял первый представленный мне реферат об «Очерках бурсы». Охарактеризовав дореформенную русскую школу, референтка в заключении говорит, что и в современной школе немало еще пережитков бурсы и что, может быть, грядущим поколениям эта школа будет казаться такой же несовершенной, какой кажется нам дореформенная бурта. Мысли эти представляют, конечно, азбучную истину; но, принимая во внимание наши порядки, я не решился пропустить их на свой страх и риск и обратился сегодня за разъяснением этого вопроса к председателю. Тот остался, видимо, недоволен этим местом, назвал утверждение референтки голословным и посоветовал мне предложить ей или совсем выпустить его, или представить доказательства, в чем она видит пережитки бурсы в современной школе. В последнем случае я должен выступить с апологией современной русской школы. Сам председатель, по-видимому, не допускает и мысли, что наша школа нуждается в коренных реформах. Единственное больное место в ней, по словам Ш-ко, это то, что в нее допускаются учащиеся из некультурных семей («кухаркины дети»), которые не способны к культуре и понижают уровень нашей школы. Это его любимый конек, на котором он не прочь выступить даже и перед учащимися, не считаясь с тем, что значительная часть их как раз и принадлежит к этим самым «кухаркиным детям», из среды которых выходит столько дельных и серьезных культурных работников и хороших учеников. Это же, да еще наследственная психическая ненормальность, является, по мнению Ш-ко, и причиной самоубийств среди учащихся. Услыхав, например, на педагогическом совете о самоубийстве бывшей нашей ученицы, умной и талантливой еврейки Л-ской, он не нашел ничего лучшего, как при всех заявить: «Наверно, ненормальная какая-нибудь», а когда ему указали на неправильность его предположения, Ш-ко безапелляционно ответил: «Ну, значит, родители пьянствовали или развратничали», хотя семья Л-ской прямо-таки образцовая семья: честная, дружная, трудовая и интеллигентная, и Ш-ко ее совершенно не знает. Как бы то ни было, считаясь с мнением председателя, пришлось указать референтке Ч-вой на неуместность ее заключительных замечаний. Ч-ва же твердо стояла на своем — что современная русская школа в сущности та же бурса, и на мое предложение доказать это сказала, что она может сколько угодно об этом написать, упомянув при этом о массе излишнего материала, который приходится заучивать, о формальном отношении к делу педагогов, о их мелочности, придирчивости и т.п. Я же со своей стороны посоветовал ей лучше совсем не касаться этого щекотливого вопроса. Хотя на самом деле разве не права она? Правда, теперь, конечно, нет порки и т.п. Но еще вопрос, что больнее бьет, розги ли по закаленному телу бурсака или наши педагогические приемы по нервным натурам теперешних учащихся. По крайней мере, школьных самоубийств теперь значительно больше, чем во времена бурсы. Все это воочию видят учащиеся; не видят только того, под каким гнетом живем и мы, их «истязатели», современные педагоги. Я лично думаю, что дореформенный педагог, приходившийся к месту со своими домостроевскими приемами, чувствовал себя гораздо счастливее и не испытывал тех мучительных противоречий и того гнета, который испытываем мы теперь.

16 января

В своем игнорировании женских гимназий сравнительно с мужскими наше начальство доходит до явных нелепостей. Например, женские гимназии, имеющие специальный педагогический класс и дающие своим абитуриенткам звание домашних учительниц и наставниц, не имеют права экзаменовать на звание домашнего учителя или учительницы и даже на звание начального учителя (курс четырех классов + пробный урок) посторонних лиц. И это право предоставлено исключительно мужским учебным заведениям, где не проходится ни педагогики, ни методики и где преподавательский персонал не имеет никакого отношения к школьному делу.

Но всего ярче сказывается это пренебрежительное отношение к женскому образованию в тех ничтожных подачках, которые дает Министерство на содержание женских гимназий. У нас, например, при бюджете почти в 50 000 р. казенного пособия получается только 2500 р. в год, тогда как в местное реальное училище на одну только уплату жалования педагогическому персоналу ежемесячно выдастся из казны по 3000 р. Поэтому все содержание женских гимназий падает исключительно на местные средства, и прежде всего на родителей учениц. В целях покрыть расходы по содержанию гимназии неизбежно приходится взвинчивать плату за учение, которая и теперь уже больше, чем вдвое, превышает плату за учение в мужских учебных заведениях. Все это, конечно, очень тяжело отражается на материальном положении несостоятельных учениц, которым поневоле приходится прибегать к частной благотворительности. Существующее здесь Общество вспомоществования нуждающимся учащимся обслуживает поэтому почти исключительно гимназисток и при всем напряжении своей энергии едва может справиться со своею задачею, т<ак> к<ак> почти все средства его поглощаются взносом платы за учение в женские гимназии.

17 января

Сегодня на педагогическом совете сначала детально разрабатывались правила внеклассного поведения учениц. А потом после целого ряда разных «не разрешается» и «воспрещается» началась и созидательная работа — «сначала успокоение, потом — реформы». Все, естественно, должно было исходить от председателя, ибо только он один имеет право производить и дождь, и в ведро. Сначала Ш-ко прочел нам целую лекцию о значении декламации, правда, лекцию не свою, а из книги, излагающей постановление съезда директоров петербургского учебного округа. Источник, конечно, высоко официозный, но ничего нового, о чем и без тот не знал бы учитель русского языка, он не сообщил. Дальше пошло уже практическое применение патетических фраз о пользе декламации. Преподаватели, по словам Ш-ко, не обращают на это искусство никакого внимания и сами ничего не смыслят в нем. Поэтому он рекомендует обратить на обучение этому искусству учениц самое серьезное внимание, а он, как начальник заведения, по долгу своей службы будет строго следить за этим. Опять, значит, новая обуза на нас же, словесников! Правда, мы, вовсе уж не такие профаны в этом деле, как аттестовал нас директор, и по мере возможности требовали от учениц выразительного чтения стихотворений и в классе, и на литературных вечерах, уделяя последним иногда немало времени. Но при том количестве уроков, какое отведено у нас на русский язык, количестве значительно меньшим, чем в мужских учебных заведениях (на словесность, например, в реальном училище отведено 16 уроков в неделю, а в женских гимназиях только 10), крайне трудно проработать даже и чисто образовательную программу, тем более что на этих уроках надо заниматься и рассказыванием и спрашиванием, и письменными работами, и разбором их, и даже диктовками (которые ныне в VI классе опять отнимают у меня по 1 уроку в неделю). Само собой разумеется, что заучивание стихотворений и выработка у учениц выразительного чтения отходит на второй план, т<ак> к<ак> не хватает времени даже на самое необходимое (хотя бы на орфографию, которую всякое начальство требует в первую очередь). Но реформаторский пыл нашего председателя не иссяк на этом. Продолжая открывать давно известные Америки, он стал говорить о пользе литературных утр и предложил заняться устройством таковых, не считаясь с том, что лишь недавно гимназия отвела грандиозный спектакль с участием около 70 учениц, а на масленице и без него уже предлагался вечер VIII класса. Пришлось тем не менее согласиться, чтобы дать возможность директору хоть в чем-нибудь проявить свою инициативу и выдвинуться этим перед начальством (с этой целью он все свои предложения просит обязательно заносить в протокол). Поэтому на масленице оказались заняты два дня подряд: в пятницу вечер у восьмиклассниц, а накануне — литературное утро. И главная работа со всеми этими затеями падает, конечно, опять-таки на меня как словесника. Теперь и так у меня через воскресение должны идти рефераты, которые требуют тоже немало времени и энергии, а в промежутке, значит, пойдут еще литературные утра. И это все еще сверх той массы обязательной работы с уроками, конспектами и сочинениями, которая и без того отнимала у меня даже праздничные дни. Попробовал бы везти такой воз сам почтенный реформатор, получивший уже на шестой год своей службы тепленькое местечко директора с жалованьем вчетверо или впятеро против моего!

19 января

Сегодня состоялся первый реферат. Были председатель, начальница, кой-кто из педагогов и до 80 учениц. Читала восьмиклассница Ч-ва об «Очерках бурсы». Реферат был довольно обстоятельный, но сильно проигрывал от того, что Ч-ва читала слишком быстро и недостаточно разборчиво. После реферата две «официальные оппонентки», ознакомившиеся с рефератом еще заранее, выступили со своими возражениями. Я предлагал еще обратиться к желающим высказаться, а в заключение думал сам сделать резюме. Но лишь только кончили оппонентки и возражавшая им Ч-ва, как наша юная публика, думая, что все кончено, поднялась с мест и, аплодируя, направилась к выходу. Останавливать было уже неудобно, да и председатель нашел, что можно кончить. Так и кончили без конца. Все это, конечно, результат новизны дела. В следующий раз надо будет урегулировать вопрос о прениях, взявши на себя роль руководителя и заранее записавши желающих говорить.

Председатель остался, по-видимому, удовлетворен. По крайней мере он лично благодарил Ч-ву «за доставленное удовольствие». Мне же он предложил взять у Ч-вой реферат и вместе с протоколом собрания сдать на хранение в гимназию на случай какой-нибудь выставки и т.п. Едва ли не здесь-то и «зарыта собака!»

20 января

В VII классе было задано к сегодняшнему дню прочитать «Театральный разъезд» Гоголя. Задано было это еще 5 дней назад, т. е. времени у учениц было вполне достаточно. Но сегодня сначала еще до урока подошли ко мне несколько девиц и с несколько конспиративным видом отказались от урока. А когда я вошел в класс, то услышал толки об общем отказе. Напомнив, что у них времени было достаточно, я вызвал лучшую ученицу П-ву. Но та со смущенным видом заявила, что не знает урока. Сразу было видно, что она (всегда бывшая такой исполнительной) отказывается просто из солидарности с классом. Другие подхватили, что все отказываются. Тогда я несколько повышенным тоном сказал, что таких отказов я не принимаю и никогда не намерен принимать. Почему? — спрашивают ученицы. Потому что, говорю я, этого не может быть. Не может быть, что весь класс не мог приготовить урока, тем более что Гоголь есть у очень многих. Соседки П-вой начали ей тогда шептать: отвечай! Значит, «забастовка» кончилась. «Театральный разъезд?» — с невинным видом переспросила П-ва и начала отвечать. Отвечали и две другие, спрошенные за ней. Отвечали и те, кого я спрашивал на беглые вопросы. Большинство класса несомненно знало урок. И вся «забастовка» вызвана, наверно, несколькими лентяйками, которые, не приготовив урока, пожелали укрыться за спину товарищества.

21 января

Вчера после урока в VII классе, я задал им к сегодняшнему дню прочитать 1-й том «Мертвых душ». О том, что мы будем разбирать это произведение, было сказано ученицам еще в начале учебного года, когда я дал им список всех произведений, которые мы будем проходить. Потом напоминал о том же и перед рождественскими каникулами, и после них. Но ученицы, по обыкновению, дотянули до последнего дня. Пришлось читать все в один вечер. И в результате сегодня коллективно отказались по закону Божию и по истории, заявив преподавателям, что я задаю им так много, что совсем не хватает времени на другие предметы. Законоучитель выразил было сомнение, чтобы не приготовились все, и спросил у той же ученицы П-вой, которую спрашивал вчера я, неужели и она не знает урока. А когда и П-ва заявила, что не знает, подруги вслух похвалили ее: молодец! Перед уроком в VII классе у меня зашел об этом разговор с начальницей, и, хотя я на этот раз к ее помощи не обращался, она сама решила поговорить об этих забастовках с ученицами. А когда я после этого разговора пришел в класс, ученицы коллективно от урока уже не отказывались, но одна из них от имени класса заявила, что прочитали только до VI главы. Я стал тогда говорить им о том, что они сами виноваты, дотягивая чтение целого произведения до последнего дня, что забастовки эти вызываются теми, кто не приготовил урока и прячется потом за спину товарищества, что они, наконец, просто лгали мне, например, вчера, когда знали урок и все-таки отказывались. Адвокатом класса выступила г. С-ва, но, оправдывая подруг, сама прибегла к явной натяжке, заявив, будто они вчера не говорили, что не знают урока, а только то, что он трудный. Я уличил ее в этой передержке. А ученицы стали жаловаться, что из-за меня у них вышли неприятности с другими преподавателями, которым они принуждены были отказываться. «А мне приятно разве, — возразил я, — когда вы жалуетесь на меня другим преподавателям, будто я обременяю вас работой и т. п.?» «С вами обращаешься по-человечески, — добавил я, — а вы устраиваете разные безобразия». В заключение я, вспомнив, что на днях они приглашали меня вместе с ними сниматься, заявил, что после этого и сниматься с ними не желаю. Но когда после этих нотаций я приступил к спрашиванию, то скоро успокоился, и хотя нарочно придерживался серьезного тона, однако уже с трудом выдерживал его. Но могу, да и только, я долго сердиться на них!

25 января

Опять полным ходом идет проверка тетрадей. Но с каждым разом все с меньшей и меньшей охотой берешься за этот труд. Вот работы V класса. Девицы еще первый год учатся у меня. В первых четырех классах они прошли уже всю грамматику и, теоретически рассуждая, должны бы к V классу быть уже грамотными, хотя бы в смысле орфографии. Не тут-то было! Большинство работ (особенно классных) вопиюще безграмотны. Изложение у многих тоже какой-то не то детский лепет, не то записки сумасшедшего. Причин этого, конечно, много и причины разные. Одни от природы не умны и малоспособны, другие слишком мало читали. Дома же на исправление этих дефектов, по обыкновению, не обращают никакого внимания. Вот малоспособная и совсем еще не развитая девочка из полуинтеллигентной семьи. Отец очень отрог и деспотичен. За плохие отметки дочери жестоко достается. И в то же время он не даст ей ничего читать, отнимая у нее единственное средство, которое могло бы ее несколько развить. Вот дочь одного из первых в городе богачей. У него есть свои заводские лошади, свои псарни, есть специальная учительница музыки для детей. Но дочь гимназистка не развита и безграмотна. И никто не подумает об этом, пока она не получит переэкзаменовку. Вот дочь одного состоятельного юриста. Семья вся интеллигентная. Но родители заняты чем угодно, но только не детьми. Девочка вот уже третью четверть получает колы и двойки, и никто не позаботится о том, чтобы направить ее. Отдали в гимназию — и с плеч долой!

А мне приходится, заливая их сочинения красными чернилами, волей-неволей ставить им то, что заслуживают эти работы: то двойку, то единицу. Требуешь, конечно, исправлений, разбираешь ошибки. Но толку от всего этого почти никакого. Тут надо не по несколько минут в неделю (при 30–40 ученицах и при трех уроках больше времени на каждую не придется), по несколько часов в день. И что же в результате? Вчера и сегодня, например, шла раздача сочинений в двух пятых классах. Ученицы волнуются, нервничают. Я стараюсь говорить как можно спокойнее, ласковее. Но баллы все-таки производят свое впечатление. Вот одна из лучших учениц в классе, умненькая С-ва, наделавшая в классной работе по рассеянности грубейших ошибок и получившая за них 2, в отчаянии закрыла лицо руками и так, в каком-то оцепенении, сидит весь урок. Вот залилась горючими слезами дочь заводчика П-ва, получившая единицу. Другая — дочь адвоката, с тем же баллом по сочинению, нервно смеется и говорит, что ей 5; но этот смех, несомненно, перед слезами. Вот встает малоспособная и неразвитая С-ва, тоже с единицей за сочинение, и просится выйти из класса. Там, в коридоре, вспомнив грозного отца, тоже, конечно, даст волю слезам. Но это еще дело обычное. Как бы она чего не устроила над собой? — мелькает у меня тревожная мысль, которая так часто приходит теперь в голову при работе с этой донельзя нервной и неуравновешенной молодежью. А тут живая как ртуть, болезненно раздражительная и невоспитанная К-ва! Ей, правда, 3. Но она и то уже в претензии. Вот она, подойдя к кафедре, сердито тычет рукой в сочинение и вступает со мной в пререкания по поводу каких-то ошибок. Немного погодя она уже горячо толкует о чем-то с подругами, стоя между парт, и вдруг в гневе топает ногой. Это, наконец, возмутило меня. «Вы совсем забыли, где находитесь, — говорю я ей повышенным тоном, — прошу выйти из класса!» К-ва сидит. Я угрожаю тогда, в случае непослушания, перенести дело в педагогический совет. К-ва подчиняется, но, уходя из класса, в утешение себе, замечает с невинным видом: «Пойти, напиться водички…» Но лишь только пробили звонок, она снова явилась в класс и, войдя в дверь, опять демонстративно топнула ногой. Я показал вид, что этой выходки не заметал. На этот раз мнение класса было, по-видимому, не на стороне К-вой. По крайней мере, в перемену она, в сопровождении лучшей ученицы класса, способной и развитой Л-ской, явилась к дверям учительской и, вызвав меня, со слезами извинилась, говоря, что топала вовсе не по моему адресу. Я немного попенял ей, сказав, что мы, учителя, ведь не топаем же на них и что топать так на кого бы то ни было недопустимо. На этом, я думаю, и окончился инцидент. По крайней мере, я не намерен давать ему дальнейшего хода, считая, что К-ва и так достаточно наказана. Карать же ее за это еще — значит только озлобить и изменить мнение класса в ее пользу.