Светская жизнь и театр

Светская жизнь и театр

Человеком отнюдь не безвестным появился Гёте в Веймаре в ноябре 1775 года, и многие поспешили завести знакомство с автором «Гёца» и «Вертера». Привязанности зарождались быстро и легко; с Виландом он сразу же ощутил духовную и душевную близость. Нам, однако, неведомо, как на самом деле прожил поэт первые месяцы в Веймаре. Записей в дневнике за это время нет; ничего не рассказывают и письма — содержание их самое общее. До марта 1776 года поэту пришлось пользоваться гостеприимством семейства фон Кальбов: Карла Александра, еще бывшего в должности камер–президента, и советника Иоганна Августа, того самого, что привез Гёте в Веймар. Зимняя пора, пасмурные дни и долгие вечера; собственным рабочим кабинетом Гёте не располагал. От сочинительства нет и следов. Он, верно, бродил по городским улицам, точнее, улочкам: грязным, почти везде не замощенным, без сточных канав; лишь немногие скудно освещены, кругом же все тонуло во тьме. Собирались, правда, компанией, нередко устраивали пирушки. «Быстро, как бег саней, проносится моя жизнь! Звеня бубенчиками, мчит она то туда, то сюда!» (из письма И. Фальмер от 22 ноября 1775 г.). Многие часы проводил он в обществе герцога и его приближенных. «Радости охоты, отдыхая от коих мы занимали долгие вечера не только рассказами о всевозможных приключениях, бывавших на охотничьих тропах, но главным образом обсуждениями, какой уход потребен за деревьями». Вынужден был жить взаймы. (В письмах от 5 января и 6 марта 1776 года просил «тетушку» Фальмер раздо–390

быть денег у его родителей, лучше у матери: «Герцог вновь пожаловал мне сто дукатов […]. Но я многим задолжал, и для меня это ничто».) Пересуды об их проделках с юным государем. То и дело смены настроений, неуверенность в будущем: смутное, неопределенное время после всех страданий из–за Лили, постылой жизни во Франкфурте.

Гёте не причислен к «принятым во дворе» — он ведь только «лицо третьего сословия». Для Анны Амалии, правда, это почти не имело значения: она, по свидетельству Линкера, приглашала обычно на свои званые обеды по средам «множество так называемых остроумцев» и лишь одного–двух аристократов. Зато юная герцогиня Луиза выдерживала правила придворного этикета. До конца 1775 года Гёте, пожалуй, лишь однажды пригласили на обед к герцогскому столу, где церемонии соблюдались обыкновенно полностью — застолье проходило чопорно, но утонченно.

Лишь с июня 1776 года, когда Гёте сделали членом Тайного консилиума, оказалось возможным приглашать его к герцогской трапезе. Правда, придворный этикет— отнюдь не препятствие для совместных проделок герцога и его друга–бюргера. Но окончательно все затруднения протокольного свойства были устранены в 1782 году, после того как Гёте наконец пожаловали дворянским званием (сделал это император Австрии Иосиф II). Гёте согласился быть возведенным в дворянское достоинство, пожалуй, исключительно из практических соображений. Так, в дневнике он об этом вообще не упоминает, хотя свое назначение на должность тайного советника там отметил («Мне кажется чудом, что я восхожу на тридцатом году жизни на высшую ступень почета, какой в Германии может достичь бюргер», — писал он Шарлотте фон Штейн 7 сентября 1779 г.). А Гердера, который в силу разных причин медлил, не решаясь принять звание тайного советника консистории, Гёте пытался подвигнуть на это характерными словами: почему бы не взять Гердеру соответствующий документ, «как я взял свою дворянскую грамоту» (писал Гёте Каролине Гердер 11 мая 1784 года).

Порой довольно внятно слышался ропот кое–кого из придворных, недовольных влиянием нового фаворита на герцога. Правда, и среди них, и среди прочих аристократов встречались люди с творческой жилкой, сочинявшие стихи, писавшие музыку. Своими поэтическими способностями приезжий из Франкфурта, разумеется, пришелся весьма по нраву всем веймар–391

ским «остроумцам», дворянам или бюргерам — или хотя бы привлек к себе их внимание.

Луиза фон Гёхгаузен, придворная дама и компаньонка Анны Амалии, та, что остротой и живостью ума сумела превозмочь свою немощь и по субботам даже устраивала «дружеские приемы», куда стекалось немало гостей, — это она однажды взяла ненадолго у Гёте рукопись «Фауста» и всю ее переписала. Обнаружили эту копию «Пра–Фауста» лишь в 1887 году, среди оставшегося после ее смерти имущества; а ведь Гёте этот текст давным–давно уничтожил, когда была опубликована первая часть «Фауста».

В Веймаре уже с некоторых пор увлекались театром. Покровительствовать театру, как только это вновь позволила ситуация в герцогстве, стали прежде всего благодаря Анне Амалии. Еще в 1773 году, то есть через четыре года после закрытия Гамбургского национального театра, Виланд в мартовском номере своего «Тойчер Меркур» в специальном разделе «Новости театра. Веймар» разъяснял, сколь это важно — иметь «благоустроенный театр», который «немало способствует незаметному улучшению и исправлению представлений, образа мыслей, вкусов и нравов публики»; далее он с удовлетворением упоминал о том, что один лишь Веймар может похвастать существующим там «немецким драматическим театром, куда всякий может бесплатно явиться три раза в неделю». Таково было пожелание герцогини–матери, дабы и «низшие сословия» не оказались исключены из числа зрителей. Но в 1774 году пожар в замке Вильгельмсбург уничтожил и театральный зал, так что труппа Зейлера, дававшая в нем представления, уехала из Веймара. В результате до 1784 года профессионального театра в Веймаре не было вообще. Правда, любители театра вскоре отважились выступить в качестве самодеятельных актеров. Спектакли играли в самом Веймаре — в доме строительного подрядчика Гауптмана на Эспланаде, и с 1779 года — в новом маскарадном и комедийном доме, а помимо того, за городом — в замке Эттерсберг и в Тифуртском парке.

Но не Гёте был устроителем любительских представлений; началось все еще за несколько недель до его приезда. С 1776 года и он стал участвовать в постановках в качестве актера, в первый раз это было в феврале, в пьесе Кумберленда «Житель Вест–Индии» — комедии, которая пользовалась тогда большим успехом. В труппе он — единственный из бюргеров; роли

392

играли герцог, принц Константин, а также Карл Людвиг фон Кнебель, Шарлотта фон Штейн, Луиза фон Гёхгаузен и другие. По желанию герцога Гёте с 1 октября 1776 года взял наконец руководство постановками на себя — после того как в мае они сыграли одну из написанных им пьес, «Эрвин и Эльмира», к которой Анна Амалия сочинила музыку. Его пьесы «Капризы влюбленного», «Совиновники», «Ярмарка в Плюндерсвейлерне» в последующие годы были также здесь поставлены.

Для этого любительского театра в Веймаре Гёте написал несколько пьес, сам был их режиссером, сам в них играл. Тут и накопил он тот разносторонний опыт, который так пригодился ему позже, когда с 1791 по 1817 год поэт занимал пост директора нового придворного театра. Удалось установить, что до 1783 года, когда наконец была ангажирована труппа Джузеппе Белломо, любители дали более шестидесяти представлений; правда, оценить масштабы деятельности Гёте сейчас никак невозможно.

Да он и не всегда мог полностью отдать себя театру, ведь ему надлежало справляться и с иными задачами. Пьесы его (за исключением прозаического варианта «Ифигении» в 1779 году) написаны «на случай» — придворное общество нуждалось в них в связи с различными поводами и желало видеть их на сцене. Это, правда, еще ничего не говорит об их значимости. Сам поэт, насколько можно полагаться на свидетельство Эккермана, в старости вынес суровый приговор этим пьесам, заявив, что «в первые десять лет в Веймаре не создано ничего поэтически значительного» (10 февраля 1829 г.). И все же, когда требуется окинуть взором первое десятилетие жизни Гёте в Веймаре, не стоит оставлять вовсе без внимания эти зингшпили (комические оперы) и драматические спектакли, написанные в 1776—1782 годах. «Брат и сестра», «Лила», «Триумф чувствительности», «Птицы», «Йери и Бэтели», «Рыбачка» — да, это плод «поэтического досуга», однако и в них ясно ощущается почерк Гёте, в них отразилась вся атмосфера так называемого «веймарского приюта муз». Поэтому ниже мы еще остановимся на них подробно.

На декорации при постановке любительских спектаклей не скупились. Нужно было изготовить кулисы, смена декораций требовала искусности и тщательной продуманности, ведь в распоряжении актеров–любителей не было механизмов театральной сцены, короче

393

говоря: ценились изобретательность, творческое умение и ремесленническая искусность. Всем этим отличался придворный столяр Иоганн Мартин Мидинг, и любительский театр был многим обязан его талантам. В 1782, когда он умер, Гёте написал большое, на несколько страниц, стихотворение «На смерть Мидинга», в котором он остроумно прославлял искусного столяра–декоратора («Он так искусством загореться смог, / Что колики и кашель превозмог») и с наслаждением повествовал о его трудах, создававших призрачный мир сцены. Это не придворная элегия — но искреннее чествование памяти служителя муз, которому Гёте глубоко симпатизировал.

С любовью вспомним, что он произвел:

Из проволоки гибкой крылья сплел,

Для практикаблей применил картон,

Затейливые фурки создал он.

Тафта, бумага, олово, стекло —

Все радостно к себе его влекло,

Чтоб, у людей захватывая дух,

Явились к ним герой или пастух.

Он мог ваш ум и сердце покорить

Умением волшебно повторить

Сверканье водопада, блеск зарниц,

И тихий шелест трав, и пенье птиц,

Дремучий лес, мерцанье звезд ночных,

При этом чудищ не страшась иных…

(Перевод Л. Гинзбурга — 1, 159—160)

Уже в этом стихотворении 1782 года есть ставшие знаменитыми строки (которые, правда, предвосхитил Виланд в письме барону фон Геблеру от 5 октября 1776 года, также сравнивший Веймар с «Вифлеемом в Иудее»):

О славный Веймар! Ты известен всем

Как новый, европейский Вифлеем.

Одновременно и велик и мал,

Игру и мудрость ты в себя вобрал.

(Перевод Л. Гинзбурга — 1, 158)

Весной 1776 года Гёте смог вновь побывать в Лейпциге. «Здесь все как было, лишь я — иной», — писал он Шарлотте фон Штейн 25 марта 1776 года. Он повидал тогда своего преподавателя изящных искусств Адама Эзера, который впоследствии навестил его в Вей–394

маре, и еще встретился с певицей и актрисой Короной Шрётер, они были знакомы со студенческих времен поэта, и смог убедить ее не отказываться от ангажемента в качестве камерной певицы в Веймаре. Именно там она стала прославленной, почитаемой актрисой. Она производила огромное впечатление на зрителей — своей игрой, статной фигурой, внешностью; это была красивая, умная женщина, вероятно, слегка надменная. Похоже, что ее и Фридриха фон Айнзиделя связывала страстная любовь, которую оба всячески старались скрыть. Замуж она так и не вышла. Было бы любопытно, хотя это и бессмысленно, представить себе, не могли ли она и Гёте, кому столь часто приходилось соединять свои судьбы на сцене, стать супругами и в жизни. Она ведь покорила поэта. «Шрётер — ангел, если бы господь захотел одарить меня такой женой, чтобы я оставил Вас в покое, — но она не похожа на тебя», — писал он Шарлотте фон Штейн из Лейпцига 25 марта 1776 года. А вот запись в дневнике от 27 декабря 1776 года. «Бал–маскарад. Корона великолепна». Она часто бывала у него к обеду, либо он ездил обедать к ней. «Обедал с Короной», — отмечал он обычно в дневнике в этих случаях. Так что же, Гёте между Шарлоттой фон Штейн и Короной Шрётер? Сохранилось всего одно письмо Гёте к Короне, оно без даты; понять, о какой конкретно ситуации идет в нем речь, невозможно. И все же оно в какой–то мере говорит о близких отношениях между ними, даже о глубоком чувстве. Вновь то были, должно быть, неприятные обстоятельства, приведшие Гёте в замешательство, угнетавшие его и заставившие написать такие строки: «Прошлого нам не вернуть, хозяевами будущего мы станем, скорей всего, лишь тогда, когда будем умны и добры. Я не питаю больше к тебе подозрений, но не отвергай меня и не отравляй часы, что я могу проводить с тобой, ведь иначе мне придется избегать твоего общества». Когда герцог стал оказывать ей чрезмерные знаки внимания и, очевидно, пожелал сделать ее своей любовницей, Гёте энергично вмешался. Его дневник намекает: «Вечером после концерта решительное объяснение с герцогом относительно Кр.[оны]» (10 января 1779 г.).

В истории немецкого театрального искусства Короне Шрётер отведено исключительное место. Ее считают первой великой немецкой актрисой. С конца 80–х годов она жила уединенно, возможно, и одиноко; она сочиняла музыку к стихотворениям Хёльти, Милле–395

pa, Гёте и народным балладам Гердера, писала маслом, рисовала. Когда она скончалась в 1802 году в Ильменау, никто из Веймара не явился на ее похороны. «Грешно поступать так, как в Веймаре поступают с умершими», — сетовал Кнебель в письме к своей сестре Генриетте от 18 января 1803 года, и у него были все основания добавить: «Отчего уже через неделю не слышал я и единого упоминания о людях, действительно заслуженных — и самих по себе и перед обществом». Как и во все времена, подобному забвению предавали мертвых и в Веймаре. Поместив в «Анналах» за 1802 год известие о кончине Короны Шрётер, Гёте сам указал, что воздал ей «вечную память» много лет назад, а именно в стихотворении «На смерть Мидинга», где он «с серьезной непринужденностью почтил память прекрасной подруги». Он имел в виду ту часть стихотворения, в которой были строки:

Друзья, посторонитесь! Дивный лик

Пред нами вновь торжественно возник.

Сияя, как рассветная звезда,

Царица наша шествует сюда.

Ниспосланная Музою самой,

Верх совершенства, цвет красы земной,

Она идет, и в ней воплощено

Все то, что Красотой освещено.

Она снискала благосклонность муз,

Природа заключила с ней союз,

Чтоб, именем Корона увенчав,

Прославить ту, чей дух столь величав.

(Перевод Л. Гинзбурга — 1, 162)