Глава первая. СТАРЫЙ ПАРИК И ПЛАМЯ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Глава первая.

СТАРЫЙ ПАРИК И ПЛАМЯ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Ну, вот и все. Смолк последний удар погребального колокола, и великого композитора поглотила тьма забвения. Его бесценные партитуры стали служить оберточной бумагой для лавочников, а садовники обвязывали ими саженцы, дабы уберечь от заячьих зубов. Даже родные дети не ценили его, пренебрежительно называя «старым париком». Широко известен миф о Бахе, забытом неблагодарными потомками на долгие сто лет.

Как же происходило на самом деле? Действительно, и старомодным называли, и рыбу заворачивали. Но окончательно Баха никогда не забывали. Только какова была эта память?

Представим себе старого профессора консерватории. Окруженный учениками-композиторами, он пишет и сам так, как писали во времена его юности. Когда-то давным-давно он обыграл блестящего версальского виртуоза и был осыпан золотом из королевской казны. И весь гонорар потратил на покупку музыкальных инструментов. Эта и другие легенды привлекают к нему молодежь, к тому же он хорошо учит игре на клавишных. Но разве это повод вникать в его нафталинные опусы или тем более восторгаться ими? Искусство идет вперед — к сильным страстям и «природной естественности». А слепой старик в своей ретроградности даже и не пытается следовать за прогрессом. Повернувшись спиной ко всему новому, он смотрит назад, на отжившие свое замысловатые музыкальные ребусы и риторические фигуры. Кому нужно теперь глубокое сосредоточение и поиск мистических смыслов Священного Писания? Занимается новая заря Разума, и взоры мыслящих людей обращены к ней. Она юна, розова и прекрасна, в ней еще не видны будущие потоки крови Великой французской революции…

Но все же старичок профессор уважаем в академических кругах. Нет-нет да и вспомнят к случаю.

Смерть Баха не вызвала к нему никакого дополнительного интереса, как можно было бы ожидать. Разумеется, его память почтили некрологом, причем он вышел в свет спустя почти четыре года после смерти композитора[43]. Зато представлял собой не сухой абзац, исполненный официальной скорби, а настоящее произведение искусства. Создали его Филипп Эммануэль Бах и Агрикола — поклонник творчества лейпцигского кантора. В данном опусе собраны все возможные байки и анекдоты о Бахе. Похоже, авторы поставили перед собой цель сделать образ Иоганна Себастьяна более симпатичным и «живеньким» в пику тем, кто считал его занудным, неотесанным брюзгой.

Роль сыновей в популяризации Баха очень противоречива. С одной стороны, все они уважали отца и старались поддерживать память о нем (особенно старательный Филипп Эммануэль). С другой — они настолько не разделяли его эстетических взглядов, что эта поддержка выглядела неубедительной, как если бы они делали это из жалости. К тому же, добившись немалых профессиональных успехов, они попросту затмили своего отца. Ведь при слове «Бах» все вспоминали их — живых и процветающих, а не покойного кантора Томасшуле.

Имелась и еще одна причина, по которой «продвигать» отцовское творчество оказалось не так легко даже Филиппу Эммануэлю, который с горечью говорил об упадке духовной музыки. Он получил серьезное взыскание от церковного начальства за исполнение музыки Баха-старшего в свою бытность муздиректором Гамбурга. «Используются многие старые композиции, а вместе с ними старые, часто не назидательные музыкальные тексты» — так выглядело обвинение.

Сложилась парадоксальная ситуация. Лютеранское богословие развивалось, и тексты, на которые писал Бах, казались теперь почти ересью. Из-за этого двери церкви частично закрылись перед баховскими духовными шедеврами. А пространство храма являлось для его музыки единственной возможностью звучать. На светской сцене среди оперы и эффектных виртуозов ему и вовсе не нашлось бы места.

Официальное музыковедение XVIII века помнило об Иоганне Себастьяне, но причисляло его к малозначительным композиторам. Некоторые источники того времени вообще отказывают ему в праве называться сочинителем. Виртуоз и органный эксперт — не более. Даже в Обществе музыкальных наук при всем уважении и публикации некролога Баху отвели скромное место после Хассе, Генделя, Телемана и еще трех композиторов, которых нынче знают только специалисты. О баховской музыке вспоминали только при продаже его рукописей в нотных магазинах. Он стал преданием о великом виртуозе ушедшей эпохи. Его первая (!) биография, работы И. Форкеля, появилась только спустя пятьдесят два года после кончины.

Особенно пренебрежительно отнеслись к Баху его преемники из Томасшуле. Когда в 1789 году перед ними встал вопрос упорядочения и обновления церковного репертуара, никто и не подумал использовать баховские кантаты из городской библиотеки. Вместо этого начали переделывать для богослужений отрывки из опер Хассе, поставляя духовные тексты вместо светских. Воистину нет пророка в своем отечестве!

Казалось, все ополчилось против Баха. Его вспоминали как отрицательный пример «заумного» и «неестественного».

Ученикам Томасшуле внушалась мысль о его «неотесанности». Из сочинений его в то время знали только клавирные пьесы, в основном «Хорошо темперированный клавир». Они считались хорошим педагогическим репертуаром без претензии на какую-то особенную глубину.

Даже могила великого композитора затерялась. Его похоронили рядом с церковью Святого Николая, да и забыли за ненадобностью. Оно и понятно. Анна Магдалена умерла, дети разъехались. Никого не интересовал давно умерший кантор Томасшуле. Останки Баха нашлись уже после возрождения его творчества в 1894 году при реконструкции церкви. Их изучили и перезахоронили примерно на том же месте. Там могила Баха просуществовала до Второй мировой войны, пока церковь не разрушилась в результате бомбежки. С наступлением мира гроб с останками великого композитора был найден и перезахоронен в Томаскирхе с почестями, какие показались бы совершенно невероятными и неуместными в первые десятилетия после смерти композитора.

А как могло еще воспринять Баха поколение, носящее в своем сердце революцию? Смены эпох всегда отмечены бурным всплеском новаторства в искусстве. Историческая память и чутье не в чести у новаторов, живущих уверенностью в непрерывном прогрессе. Достижения высокой полифонии прошлого они объявили «безнадежно устаревшими». Отныне истиной стала «естественность», выражавшаяся в милых салонных пьесках. Лучше всего их писал самый «неблагодарный» и «беспринципный» из сыновей Баха — Иоганн Кристиан. Он-то и стал самым модным композитором Европы, правда, на короткий промежуток времени.

За кротостью «естественности» и здравым смыслом рационализма скрывалась гильотина, свирепствующая почти пять лет и уничтожившая много «безнадежно устаревшего». В число последнего чуть было не попал знаменитый Нотр-Дам де Пари…

Вспомним здесь о нашей Октябрьской революции. Она сопровождалась еще более безудержным новаторством и призывом «сбросить классиков с парохода современности». Впрочем, удивительно здесь другое: как удается шедеврам переживать тяжелые времена, всплывая из пучины небытия?

Стоит согласиться с Воландом: рукописи действительно не горят.