Глава двадцать первая. МУЗЫКА РЕВОЛЮЦИИ
Глава двадцать первая. МУЗЫКА РЕВОЛЮЦИИ
Мы хотим понять этих людей?
Пафос первых месяцев революции... Теперь так не пишут.
Обращаясь в штаб Красной гвардии в январе
1918-го, Дзержинский просит направить на работу в банковский подотдел ВЧК «5—10 тов. красногвардейцев, сознающих великую свою миссию революционеров, недоступных ни подкупу, ни развращающему влиянию золота».
Это служебное письмо или апостольское послание?
Не случайно же философу Федору Степуну в первых декретах Совнаркома слышится библейское: «Да будет так».
Да будут бедняки хозяевами жизни!
Да будут рабочие контролерами производства!
Да будут народы России хозяевами своей судьбы!
Да будут солдаты дипломатами и да заключат они перемирие с неприятелем!
По своему темпераменту эти люди к первым христианам ближе, чем к нам, живущим сто лет спустя. Слово «брат» — одно из самых популярных в годы революции. Облегченная форма: «братцы». У «братьев» одна высокая миссия, делающая их родственниками: защита революции, которую они называют «нашей». Они чувствуют огромную ответственность перед историей.
Дзержинский в апреле 1918-го обращается к руководителям ВЦИКа за «братской поддержкой»: да, вам трудно, но перенапрягите силы, направьте в ВЧК самых идейных товарищей для защиты «нашей рабочей революции».
Из воззвания большевистского правительства в ноябре 1917-го: «Всякий трудовой казак, который сбросит с себя иго Калединых, Корниловых и дуговых, будет встречен братски и найдет необходимую поддержку со стороны Советской власти».
Слова в документе — угли из костра: «Империалисты, помещики, банкиры и их союзники — казачьи генералы — предприняли последнюю отчаянную попытку сорвать дело мира <...> и заставить солдат и матросов и казаков истекать кровью за барыши русских и союзных империалистов <...>. Кадеты, злейшие враги народа, подготовлявшие вместе с капиталистами всех стран нынешнюю мировую бойню, надеются изнутри Учредительного собрания прийти на помощь своим генералам <...>, чтобы вместе с ними задушить народ».
Петроградский совет в декабре 1917-го обращается к населению:
«Не прикасайтесь к вину: это яд для нашей свободы! Не допускайте разгромов и эксцессов: это смерть для русской революции!»
1 января 1918 года неизвестные обстреляли машину, в которой ехали с митинга Ленин и швейцарский социалист Платтен. «Правда» через два дня сообщает (физически ощущаешь, что не мимо цели бьют слова):
«Среди буржуазии сейчас колоссальная ненависть, бешеная злоба против Советской власти. Еще бы! Земля отобрана у помещиков — разве это не ужас для благородного дворянства? Банки отобраны у банкиров и переданы народу — разве это не погибель для банкиров? Фабрики и заводы скоро тоже перейдут к народу — разве это не безумие для заводчиков и фабрикантов?»
Профессиональный литератор таких строк не напишет. Публицистами становились так же неожиданно, как и красными командирами, наркомами, главными банкирами. Идет по коридору бывший рабочий, подпольщик, а ныне член президиума ВЧК Иван Ксенофонтов. Ну-ка, брат, бери карандаш, пиши воззвание! Поплевав на руки, тот обрушивается на империализм, поднявший на международный пролетариат «окровавленный, забронированный кулак», буржуазию, льющую «ушаты грязи и подлости» на русскую революцию. Молодчина, Иван! То, что надо. Это его первый литературный опыт.
Революция — возвращение человечества отчасти к варварству, но отчасти и к базовым представлениям о добре и зле. Отсюда и язык этих посланий. На работу в банковский подотдел Дзержинский приглашает сотрудников, «недоступных развращающему влиянию золота». Разве с золотом они будут иметь дело? По-видимому, все же с банкнотами. Но эти сотрудники должны соперничать в нестяжа-тельстве с первыми христианами. Отсюда в официальных документах тех лет — «хлеб» как обозначение всей вообще пищи, отсюда «золото»; «братья» не просто борются с врагом, они «истекают кровью». «Революция» звучит как имя ребенка, нуждающегося в защите. Разве родители не вправе защищать своего ребенка любыми способами? Спасти революцию даже через преступление — это не грех, а доблесть.
«Братья» истекают кровью на передовой, а в тылу — крестьянское восстание. Надо его подавить. Чувство, что восставшие по-своему правы, надо загнать поглубже. Разбираться будем потом. Поэтому любое восстание в тылу, даже «справедливое», воспринимается как предательство, подлый удар в спину. И мы видим убежденных людей с обеих сторон...
* * *
А как же сочеталась романтическая музыка революции с ужасами бессудных расстрелов?
Расстрелы врагов неизбежны — на них кровь «братьев». А ужасы творят «примазавшиеся» к партии. Вожди большевиков уверяли, что сдерживают стихию насилия, даже в период официально объявленного красного террора. Возмущаться насилием попусту — удел мещан. Получен сигнал о злоупотреблениях — надо поправить. Зарвавшегося товарища — осадить, проворовавшегося или сводящего личные счеты — хоть расстрелять, как предавшего заповеди братства. Разве в тюрьмах республики не содержатся тысячи комиссаров, чиновников, следователей, совершивших должностные преступления? Но других кадров у нас, товарищи, нет, царизм и февральские деятели их не оставили. Работать приходится с теми, кто есть. Не оставишь ведь революцию беззащитной?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.