ДЫХАНИЕ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ, ИЛИ МАГИЯ ДИКТАТУРЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ДЫХАНИЕ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ, ИЛИ МАГИЯ ДИКТАТУРЫ

Мао приехал в Шанхай 5 мая. Он остановился у друзей-хунаньцев, которые снимали жилье в маленьком двухэтажном доме на грязной улице, в западной части города, недалеко от проспекта Хэтун. Трое мужчин и одна девушка, с которыми ему предстояло на ближайшие два с половиной месяца разделить кров, тоже были вовлечены в агитационную борьбу за изгнание Чжан Цзинъяо139. Как всегда, Мао был стеснен в средствах. Не было денег и у его друзей. Чтобы как-то свести концы с концами, Мао должен был отбросить свою, как он сам говорил, «интеллигентскую привычку» и заняться физическим трудом. Один из его знакомых, бывший соученик по Первому провинциальному педагогическому училищу, некто Ли Шэньсе, работавший на судостроительном заводе, советовал Мао устроиться на судоверфь140, но по каким-то причинам из этого ничего не вышло. В итоге дело кончилось тем, что Мао стал стирать чужое белье141. Работа «прачкой» не отнимала все время: он был занят всего по полдня142, а на досуге занимался политикой и бродил по городу.

В этот раз он успел осмотреться в Шанхае. Великий город, расположенный на берегах Хуанпу (на местном диалекте — Ванпу), одного из притоков могучей реки Янцзы, мог поразить воображение. Уже тогда он являлся крупнейшим индустриальным и коммерческим центром Китая, да и Восточной Азии в целом. С 1842 года, со времени прибытия сюда англичан, Шанхай, идеальный порт, прилегающий к устью Янцзы («Шанхай» означает «На море»[11]), превратился из города с населением в 230 тысяч жителей в мегаполис. В 1920 году в нем насчитывалось не менее полутора миллионов человек, в полтора раза больше, чем в Пекине. Небольшой по площади город, чуть более 90 квадратных километров, был уже тогда перенаселен. Это был главный открытый порт страны: каждый день здесь разгружались и загружались сотни судов. Вдоль левого берега Хуанпу тянулись бесчисленные пристани и пакгаузы.

Шанхай был поделен на шесть основных районов. Четыре из них (Наньдао, Чжабэй, Усун, международный сеттльмент и французская концессия) находились на левом, западном, берегу Хуанпу, а один (Пудун) — на правом, восточном. («Пудун» означает «К востоку от реки Хуанпу».) «Наньдао» («Южный остров»), известный также как Наньши («Южный рынок»), включал в себя наиболее старые кварталы китайского города, возникшего еще в период Танской династии (618–906). Исторически он состоял из двух территорий: собственно города (Чэнсяна, буквально: «Город»), до начала XX века окруженного высокой стеной, и самого Наньши, представлявшего собой нечто вроде пригородной слободы. В 1920-е годы этот район располагался между южным железнодорожным вокзалом и Хуанпу. Вблизи же северного железнодорожного вокзала, на левом берегу небольшой реки Усун (или по-другому Сучжоу), притока Хуанпу, находился индустриальный, рабочий Чжабэй («Территория к северу от шлюза»). Это был молодой район, возникший в середине XIX века. К югу от Чжабэя и к северу и западу от Хуанпу тянулся международный сеттльмент, управлявшийся англичанами. Образован он был в 1863 году путем слияния двух концессий: английской, существовавшей с 1845 года, и американской, созданной в 1848 году. С юга к международному сеттльменту примыкала французская концессия, основанная в 1849 году. Таким образом, владения иностранцев перерезали левобережную часть Шанхая посередине, втискиваясь двумя широкими полосами между китайскими районами Чэнсяна — Наньши и Чжабэя. К западу от международного сеттльмента и французской концессии, в верховьях реки Сучжоу располагался еще один китайский район — Усун.

Большую часть города контролировали иностранцы. Ни в одном другом населенном пункте Китая они не владели такой обширной земельной собственностью: из 90 квадратных километров городской территории им принадлежало более 32. На территориях сеттльментов (концессий) действовали, разумеется, законы соответствующих иностранных держав, имелись свои войска и полиция. Впрочем, селиться китайцам здесь не возбранялось, и этим спешили воспользоваться как зажиточные китайские буржуа, так и оппозиционно настроенные к китайским властям интеллигенты-разночинцы. Между прочим, число китайцев в международном сеттльменте и во французской концессии в десятки раз превышало численность иностранцев[12]. Политическая атмосфера здесь была куда либеральней, чем в целом в Китае, да и уровень жизни значительно выше. Таких магазинов, как на Нанкин-роуд, тянущейся от реки Хуанпу в глубь международного сеттльмента, не было нигде в Китае. В международном сеттльменте и во французской концессии располагались филиалы крупнейших банков Европы и США, дорогие отели и утопавшие в зелени виллы. Архитектурный ансамбль города резко контрастировал с тем, что можно было увидеть в других местах. Человек из провинции, попавший сюда, должен был испытывать сильные чувства. Особенно впечатляла набережная, вдоль которой, тесно прижавшись друг к другу, высились громады каменных небоскребов, острыми шпилями устремленные в небо. Жизнь бурлила, горела реклама, по улицам катили авто и сновали рикши, в гавани разгружались и загружалась пароходы из всех стран мира, по центральной набережной Банд (по-английски значит просто «набережная») в тени деревьев прогуливались нарядно одетые дамы в сопровождении изысканных джентльменов. На Нанкин-роуд, окрестных улицах и в переулках толпился народ. Бесчисленные магазины и рестораны, кинотеатры и казино привлекали богатую публику. Вот как вспоминает этот город Сергей Алексеевич Далин, один из секретных агентов Советской России, впервые оказавшийся в нем весной 1922 года: «Передо мной открылась панорама залитого электричеством города с многоэтажными домами и мелькающими электрическими рекламами на крышах… Асфальтовая мостовая, множество автомобилей, трамваи, сотни предлагающих свои услуги рикш, китайская музыка, звон литавр, перспектива залитой электричеством улицы, огромные электросветовые иероглифы торговых реклам — все это сразу поразило меня»143. А вот что пишет о нем американская писательница Гарриет Сержант: «В двадцатые и тридцатые годы Шанхай стал легендой… Его имя было окутано тайной, вызывая в памяти истории о приключениях и безудержной вольнице. На кораблях… его жители интриговали пассажиров рассказами о „Публичной девке Востока“. Они пугали слушателей китайскими гангстерами, описывая никогда не закрывающиеся ночные клубы и отели, в которых героин приносили по первому требованию клиента… Однако Шанхай превосходил все ожидания… Как только вы сходили на берег, неповторимый шанхайский аромат — смесь дорогих духов и чеснока — обволакивал вас… Беспризорные дети висли на вашей одежде. Американские машины гудели на вашего рикшу. Мимо, громыхая, проносились трамваи. На Банде высоко над вашей головой в небо уходили здания, принадлежавшие иностранцам. У ваших ног китайские попрошайки выставляли напоказ свои раны. Чуть дальше по улице русская женщина средних лет и несовершеннолетняя китаянка дрались из-за моряка. Китаец, толкающий тачку, полную серебряных украшений, обливал на тротуаре проклятиями изысканно одетых англичан, выходящих из клуба… Полицейский-сикх свистел на быстро пробегавших сквозь поток машин двух китайских девушек в развевавшихся на ветру халатах с разрезами до бедра. Даже ослепнув, вы узнали бы Шанхай по невероятной, почти истерической энергии этого места»144.

В Шанхае повсеместно слышна была английская, французская и даже русская речь. «Международный квартал Шанхая изобиловал белоэмигрантами, — вспоминает еще один эмиссар Кремля, Вера Владимировна Вишнякова-Акимова, побывавшая в этом городе в феврале 1926 года. — …Белогвардейцы щеголяли в царской форме. Многие лавки имели вывески на русском языке… с ятем и твердым знаком». В городе издавались русский журнал «Современные записки» и три русские газеты: «Шанхайская заря», «Слово» и «Шанхайская жизнь». Последняя субсидировалась большевиками и была откровенно левой, в то время как остальные издания придерживались резко антикоммунистической ориентации. Некоторые молодые русские служили в английской полиции международного сеттльмента, и приезжавшие в Шанхай советские граждане с удивлением глазели на рослых, стройных ребят с типично славянскими лицами, которые, маршируя в чужой форме по Нанкин-роуд, дружно горланили: «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать!»145

В 1925 году русских в Шанхае насчитывалось 2 тысячи 766 человек, англичан — не менее 6 тысяч, американцев — около полутора тысяч, французов — более тысячи. Всего же в городе проживало 37 тысяч 758 иностранцев различных национальностей (из них 29 тысяч 947 человек — в международном сеттльменте и 7 тысяч 811 — на территории французской концессии). Большинство составляли японцы (в 1925 году — 13 тысяч 804 человека)146, однако именно благодаря присутствию русских, англичан и французов, накладывавших печать на быт города, Шанхай производил впечатление европейской столицы. По архитектуре же международных кварталов он мало чем отличался от Нью-Йорка или Чикаго.

Каждый, кто приезжал в Шанхай, неизменно отмечал некитайскую особенность города. Не мог не обратить на это внимание и Мао Цзэдун, остановившийся на территории международного сеттльмента. От его жилища, правда, было далековато до Нанкин-роуд и набережной, но он всегда мог воспользоваться чудом техники, трамваем, который ходил по международному и французскому сеттльментам. На трамвае он ездил и по своим клиентам, собирая грязное белье и раздавая выстиранное. Эти поездки, по его собственным словам, отнимали большую часть его мизерного дохода147.

В то время в Шанхае собралось немало активистов античжановской кампании. Здесь с декабря 1918 года действовала Ассоциация возрождения Хунани, общественная организация, созданная богатыми выходцами из этой провинции. Существовали тут и другие хунаньские земляческие организации, которые также выступали за отзыв Чжана. Наиболее влиятельным из них был Союз всех граждан Хунани, проживающих в Шанхае. Здесь же весной 1920 года находился знаменитый уроженец Чанши, президент парламента Китайской Республики Сюй Фосу, который тоже был противником Чжан Цзинъяо148.

Но, как мы уже знаем, и в Шанхае все усилия Мао и других патриотов Хунани окажутся тщетными. Не догадываясь об этом, Мао Цзэдун продолжал бороться с ветряными мельницами. Правда, к борьбе с Чжан Цзинъяо он подходил теперь комплексно, ратуя не только за изгнание мафиози, но и за отмену самой порочной системы, при которой возникают подобные деспоты. В прокламациях, написанных весной — осенью 1920 года, он с наивной горячностью выступал за введение народного самоуправления в Хунани. Мысль была интересная, но утопичная. Имелось в виду отделение провинции от погрязшего в скверне Китая, провозглашение ее полной независимости с введением местной конституции и выборного, подлинно демократического, правления. «Возмущаясь Северным правительством и веря в то, что Хунань может модернизироваться быстрее, если освободится от связей с Пекином, — вспоминал Мао, — наша группа агитировала за отделение. Я был тогда страстным сторонником американской доктрины Монро и открытых дверей»149. Странное признание для человека, который, как мы помним, говорил Эдгару Сноу, что к лету 1920 года он стал марксистом.

Идея «независимой Хунани» была не нова. Еще накануне Синьхайской революции 1911 года ее высказывал хунаньский революционер-демократ Ян Шоужэнь в брошюре «Новая Хунань». Этот общественный деятель настаивал на том, что свободная Хунань может стать образцом для всех других провинций Китая, которые, следуя по ее пути, в итоге объединятся на новых, федералистских, началах, приведя, таким образом, к возрождению китайской нации150. Программа независимости или, точнее, автономизации привлекала прежде всего националистически настроенных хунаньских интеллигентов и бизнесменов. К марксизму и большевизму она, разумеется, не имела ни малейшего отношения, зато хорошо вписывалась в традиции некоторых западноевропейских стран и Североамериканских Соединенных Штатов.

Воспринял ее Мао не сразу. В марте 1920 года он еще высказывал сомнения в возможности отделения Хунани. «Я просто не понимаю, — писал он своему учителю Ли Цзиньси, — что нам следует сделать, чтобы реформировать нашу провинцию Хунань в будущем. Ведь поскольку она находится внутри Китая, добиться независимости Хунани будет совсем не легко. Если, конечно, в будущем не изменится общая ситуация и мы не превратимся в нечто подобное Америке или Германии»151.

Вскоре, однако, он стал страстным приверженцем этой идеи. Он исходил из того, что «Китай — слишком огромен. Провинции сильно отличаются друг от друга психологически, по интересам, по уровню народной культуры… [В то же время] география Хунани и характер ее народа имеют свои великие ресурсы. Если они будут объединены в общенациональную организацию, их специфические сильные стороны будут не выявлены, и на пути их прогрессивного развития окажутся препятствия»152.

По словам одного из его биографов, Се Линсяо, Мао тогда часто говорил, что «если сравнить Китай с Германией, то Хунань — это Пруссия»153. При этом он, правда, забывал, что Германию объединил не прусский народ, а железная армия Бисмарка, и в своих расчетах апеллировал прежде всего к творческой энергии граждан родной провинции. «Если хунаньский народ, — указывал он, — сможет взять на себя инициативу сейчас, то за ним последуют провинции Шэньси, Фуцзянь, Сычуань и Аньхой, в которых существуют аналогичные условия. После чего, через десять или двадцать лет, они все смогут объединиться для того, чтобы решить ситуацию в целом во всей стране»154.

Он так верил тогда в креативные силы народа, что, как и в отрочестве, готов был признаться в любви ко всем знаменитым хунаньцам, вне зависимости от того, были ли они героями или тиранами. Ему очень хотелось создать в рамках провинции некую особую «хунаньскую цивилизацию» — общество свободных людей, которые сами управляли бы своей страной, без военного губернаторства и армии, развивая образование, промышленность и торговлю155. Сравнивал он Хунань и со Швейцарией, и с Японией156: «Я выступаю против „Великой Китайской Республики“ за „Республику Хунань“ …Для народа Хунани нет другого пути. Единственный выход для нас — это вести дело к самоопределению и самоуправлению, к созданию „Республики Хунань“ на территории Хунани. Я думал об этом вновь и вновь и пришел к выводу, что только таким путем мы сможем спасти Хунань, спасти Китай и встать плечом к плечу со всеми свободными нациями земли. Если же у народа Хунани не хватит решимости и смелости построить государство Хунань, то тогда у Хунани не будет уже никакой надежды»157. В качестве авангарда движения за независимость и демократизацию провинции он особенно рассчитывал на граждан провинциальной столицы. «Ответственность неизбежно ложится на плечи трехсоттысячного населения Чанши», — писал он158.

В июне 1920 года Мао изложил планы возрождения и реконструкции Хунани самому авторитетному для него человеку, Чэнь Дусю159. Тот жил тогда на территории французской концессии в небольшом, традиционно китайском кирпичном доме, в тихом переулке. Здесь же находилась и редакция его журнала «Синь циннянь». Что ответил ему Чэнь, неизвестно, но, скорее всего, он отнесся к наивным прожектам безо всякого интереса, иначе Мао Цзэдун не преминул бы упомянуть об этом в каком-нибудь из своих выступлений. Со своей стороны, Чэнь Дусю постарался наставить бывшего библиотекаря на «путь истинный». В этот раз он много беседовал с ним о марксизме. «Во время моей второй поездки в Шанхай, — вспоминал позже Мао, — я обсуждал с Чэнем марксистские книги, которые читал, и убеждения Чэня оказали на меня глубокое впечатление в этот, вероятно, критический период моей жизни»160.

Как раз тогда Чэнь Дусю занимался строительством первой в Китае большевистской ячейки. Непосредственную финансовую и идеологическую помощь ему оказывали советские коммунисты, члены Коммунистического Интернационала (Коминтерна). Эта организация, созданная по инициативе Ленина в марте 1919 года, для объединения и координации усилий всех радикальных революционных партий, стоявших на большевистских позициях, сочетала в себе многообразные функции. С одной стороны, это был штаб мировой революции, главный идейный и организационный центр мирового коммунистического движения, с другой — мощный разведывательный орган. Во главе Коминтерна стоял выборный Исполнительный комитет (ИККИ) со своим разветвленным бюрократическим аппаратом, в работе которого принимали участие не только советские, но и иностранные коммунисты. ИККИ размещался прямо напротив Кремля, по соседству с Манежем, на Сапожниковской площади (угол Воздвиженки и Моховой улицы). Отсюда в разные концы земного шара разъезжались представители Коминтерна, увозившие с собой инструкции, директивы, деньги и драгоценности, экспроприированные у российской аристократии и буржуазии. На эти деньги создавались коммунистические организации в Европе и Азии, в Африке и Америке, открывались подпольные типографии и партийные школы, их выплачивали бастующим рабочим и профессиональным революционерам. Лидеры большевиков — Ленин и Троцкий, Зиновьев и Сталин — не скупились на поддержку коммунистического движения за рубежами РСФСР. В первые годы Советской власти они связывали все надежды на построение социализма в отсталой России с победой пролетарской революции во всемирном масштабе. «Если смотреть во всемирно-историческом масштабе, — отмечал Ленин в марте 1918 года на VII экстренном съезде РКП(б), — то не подлежит никакому сомнению, что конечная победа нашей революции, если бы она осталась одинокой, если бы не было революционного движения в других странах, была бы безнадежной»161.

Неудивительно, что их внимание привлек и Китай. Из Москвы до него, правда, в годы Гражданской войны, полыхавшей повсеместно в России, было не добраться, а потому весной 1920 года в Китай направили группу дальневосточных большевиков.

Возглавлял ее Григорий Наумович Войтинский, высокий, подтянутый, энергичный мужчина двадцати семи лет, крепко сложенный, с темными курчавыми волосами и очень внимательными печальными глазами. Он приятно удивлял врожденной интеллигентностью, тактом, мягкими благородными манерами. Свободно говорил по-английски. При общении с ним нельзя было и представить, что этот обаятельный молодой человек являлся одним из крупнейших организаторов коммунистического движения в Сибири и на Дальнем Востоке, твердокаменным большевиком, беспощадным к врагам революции. Уроженец Витебской губернии, он оказался в Сибири в 1918 году. До этого в течение пяти лет жил в эмиграции, в Соединенных Штатах, где, собственно, и увлекся социалистическими идеями. Вернувшись в Россию с началом Гражданской войны, сразу же вступил в большевистскую партию, после чего повел подпольную работу в Омске, Красноярске и Владивостоке. Был арестован и выслан в бессрочную каторгу на Сахалин, где поднял восстание каторжан. Вслед за тем вошел в руководство вновь образованного революционного комитета города Александровска, там же, на Сахалине. В начале 1920 года стал сотрудником аппарата ИККИ162.

Настоящая фамилия этого человека была Зархин, а Войтинский — один из партийных псевдонимов, наряду с другими: Сергеев, Сергей, Григорий, Григорьев, Стивен, Стивенсон, Тарасов.

Китайские знакомые звали его У Тинкан. В поездке его сопровождала жена, большевичка Мария Федоровна Кузнецова (партийная кличка — Нора). В группу Войтинского входил также переводчик-китаец, бывший рабочий, а позже бухгалтер Ян Минчжай (он же Иван Васильевич Шмидт), уроженец уезда Пинду провинции Шаньдун, с 1901 года проживавший во Владивостоке. Одновременно с ними в Китай приехали еще двое: некто Титов, выпускник Владивостокского восточного института, и один из деятелей корейской эмиграции в России, Валентин Иванович Ким (псевдоним — Серебряков). Коминтерновские агенты прибыли в Пекин в апреле 1920 года. Перед ними стояла сугубо конспиративная задача: установить регулярные связи с радикальными деятелями китайской общественности, с тем чтобы помочь им организовать коммунистические кружки. Денег у них для подрывной работы было достаточно.

Им повезло сразу. Через преподавателя русской литературы Пекинского университета русского эмигранта С. А. Полевого, настроенного сочувственно к Советской России, Войтинский смог установить контакт с Ли Дачжао. Советский большевик развернул перед профессором Ли головокружительный план создания в Китае коммунистической партии, но тот, хотя и всем сердцем воспринял идею, посоветовал ему вначале обсудить этот проект с Чэнь Дусю. То же самое предлагал Войтинскому Ян Минчжай, услышавший о Чэнь Дусю от русских эмигрантов. С рекомендательным письмом Ли Дачжао Войтинский, Кузнецова и Ян Минчжай прибыли в конце апреля 1920 года в Шанхай. Туда же независимо от них приехал и Серебряков, который, похоже, стал действовать по собственному сценарию. Что же касается Титова, то он, по всей видимости, остался в Пекине.

Ни Серебряков, ни Титов, однако, ничего не добились. В Китае не только деньги, но и связи играли роль. И в этом смысле линия поведения Войтинского, искусно использовавшего Полевого и Ли Дачжао, была единственно правильной. В Шанхае с группой Войтинского установили контакт находившиеся в городе советские коммунисты Иван Кириллович Мамаев и его жена Мария Михайловна Сахьянова, а также Константин Алексеевич Стоянович (клички — Минер, Минор, Яковлев) и Леонид Перлин (псевдоним — Ян Юйшу). Все вместе они стали активно «обрабатывать» Чэнь Дусю, который собственно и без того уже был готов к союзу с Советской Россией. Было решено использовать «Синь циннянь» как трибуну для распространения коммунистических идей с тем, чтобы объединить вокруг этого ежемесячника все радикальные революционные силы163.

Именно в это-то время Мао Цзэдун и навестил Чэнь Дусю. Их беседа смутила Мао. Чэню он верил, но и отказываться от своего плана объединения народных масс Хунани в целях провозглашения ее независимости на основах самоуправления и прогресса ему не хотелось. В начале июля он вернулся в Хунань в смятении.

Он начал с того, что вместе с приятелями (всего их было двадцать семь человек) учредил на паях первый в Китае кооперативный книжный магазин для распространения общественно-политической литературы. Магазин, получивший название «Общество культурной книги», был основан в июле 1920 года, а открылся для покупателей в сентябре. Он должен был продавать любые заслуживавшие с точки зрения его хозяев внимания книги, газеты и журналы по самым доступным ценам (не выше издательских)164, внося тем самым посильный вклад в просвещение хунаньского населения. «Общество культурной книги, — объяснял Мао в местной газете «Дагунбао», — стремится к тому, чтобы наиболее быстрыми и доступными способами знакомить [общественность] с китайскими и иностранными книгами, газетами и журналами всех направлений, которые будут служить источником новых знаний для молодежи и народа Хунани в целом. Кто знает, может быть, это в итоге способствует зарождению новой мысли и новой культуры. Мы искренне молимся о том, чтобы так и произошло. Мы преисполнены надежды»165.

Инициатива привлекла внимание многих общественных деятелей. Интересно, что иероглифы для вывески этого магазина были написаны самим Тань Янькаем, правда, уже после того, как он в конце ноября 1920 года вынужден был уйти в отставку с поста губернатора провинции Хунань под нажимом своего подчиненного, командующего Сянской армией Чжао Хэнти166. Магазин помещался в небольшом двухэтажном доме из трех комнат, который Мао и его товарищи арендовали у американо-китайского госпиталя Сянъя. Его первоначальный капитал был небольшим — всего 519 юаней167, однако довольно быстро, уже к концу октября 1920 года, Мао с приятелями удалось приобрести для продажи книги 164 названий. Это были работы Рассела, Кропоткина, Дарвина, Платона, Ху Ши, книга Киркаппа «История социализма», столь полюбившаяся Мао Цзэдуну, и многие другие. Наряду с прочим в магазине имелись и изданное отдельной брошюрой предисловие Маркса к первому изданию «Капитала» в переводе члена шанхайского коммунистического кружка Ли Ханьцзюня, а также книга журналиста Шао Пяопина «Изучение новой России», представлявшая собой, по сути, первый довольно подробный очерк истории российского коммунистического движения за последние 17 лет, принадлежавший перу китайского автора. Интересно, что в этой книге, насчитывавшей 140 страниц, в качестве двух заключительных глав были напечатаны биографии Ленина и Троцкого168. Магазин получал также 45 журналов и 3 газеты, среди которых были и коммунистические, издававшиеся Чэнь Дусю, Ли Дачжао и некоторыми другими социалистами, — «Синь циннянь», «Лаодун цзе» («Мир труда»), «Лаодунчжэ» («Трудящийся»), «Лаодун чао» («Прибой труда») и «Шаонянь Чжунго» («Молодой Китай»). К апрелю 1921 года отделения «Общества культурной книги» были открыты в семи уездах провинции, торговые точки существовали также в четырех учебных заведениях Чанши169.

Примерно тогда же, в конце августа 1920 года, под влиянием разговоров с Ли Дачжао и Чэнь Дусю, Мао основал в Чанше «Общество по изучению России»170. В середине сентября его генеральным секретарем в тактических целях был избран министр финансов правительства Тань Янькая, известный общественный деятель-либерал Цзян Цзихуань, однако фактическим руководителем оставался именно Мао. «Общество» преследовало большие цели: заниматься (индивидуально и сообща) изучением всего, что происходит в Советской России, собирать доступную литературу, публиковать исследования и обзоры, посвященные Стране Советов, а также открыть специальный русский класс для подготовки желающих поехать на учебу в Москву. «Общество» располагалось там же, где и книжный магазин, в арендованном у американо-китайского госпиталя Сянъя здании171.

Мао и сам мечтал поехать в Россию. В Пекине он консультировался по этому вопросу с Ли Дачжао и некоторыми другими товарищами. В Шанхае же даже хотел найти какого-нибудь выходца из России, согласившегося бы обучать его русскому языку. Он задумал план целой кампании — за работу и учебу в Советской России — по типу инициированного анархистами движения «экономной учебы и прилежной работы» во Франции172. До него, вне сомнения, доходили известия о той активной деятельности, которую развернули в этом направлении в Шанхае Чэнь Дусю и Войтинский. В сентябре 1920 года для социалистически настроенной молодежи, желавшей поехать учиться в Москву, Чэнь и «У Тинкан» организовали так называемую Школу иностранных языков173, где в основном изучали русский язык, который преподавал Ян Минчжай. Раз в неделю переводчик «Манифеста Коммунистической партии» Чэнь Вандао читал им лекции по марксизму174. Войтинский предоставлял окончившим школу деньги для поездки в Россию.

Все это импонировало Мао Цзэдуну. И все же он не был еще готов всем сердцем принять большевизм. Он глубоко уважал Ли Дачжао и Чэнь Дусю, прислушивался к их точке зрения, но ему было мучительно трудно избавиться от своих либеральных и анархистских представлений. «Существует теория, — размышлял он вслух, — согласно которой политические организации могут реформировать социальные организации, государство может способствовать развитию отдельных районов, а некая группа своими силами может трансформировать личность. Но все это возможно лишь в определенной обстановке при определенных условиях. Например, Ленин опирался на миллионы членов партии, когда начал невиданное дело народной революции, которая начисто смела реакционные партии и верхние и средние классы. У него была идеология (большевизм). Ему помогли обстоятельства (поражение России). Он был подготовлен, и в его распоряжении имелась действительно надежная партия, которая поднялась по первому сигналу и выполняла его приказы с такой же неотвратимостью, с какой несет свои воды речной поток. Класс трудящихся крестьян, составляющих от 80 до 90 процентов населения, также незамедлительно реагировал. В этом-то и состоят причины успеха русской революции. Я бы поддержал [большевизм], если бы в Китае имела место настоящая и всеобщая революция, но таковая невозможна (я не буду сейчас объяснять почему). Следовательно, в случае с Китаем мы не можем начать с целого, а должны начинать с частного»175.

Изо всех сил стремясь продвинуть вперед дело народного просвещения, с тем чтобы пробудить творческие силы граждан Хунани, Мао летом — осенью 1920 года принял участие и в организации несколько других обществ как в провинции в целом, так и в родном уезде Сянтань176. Он по-прежнему агитировал за самоопределение Хунани. В начале октября он председательствовал на общей ассамблее общественности Чанши в Комитете образования, где организовал сбор подписей под резолюцией за созыв Народного конституционного собрания Хунани. Резолюцию подписали 430 человек — журналисты, деятели науки и образования, бизнесмены и даже рабочие177. 10 октября, в День Республики, известный в Китае под именем «Двойной десятки» (десятый день десятого месяца), эта резолюция была вручена губернатору Тань Янькаю во время грандиозной десятитысячной манифестации178. 7 ноября, во время другой массовой демонстрации в Чанше, Мао нес большое красное знамя с надписью «Да здравствует Великая Хунань!»179.

Но из затеи с независимостью ничего не вышло. Вспоминая об этом спустя много лет, Мао с горькой самоиронией замечал: «Тань Янькай был изгнан из Хунани милитаристом, которого звали Чжао Хэнти, использовавшим движение за независимость [имеется в виду за народное самоуправление] Хунани в своих интересах. Он притворялся, что поддерживает его, выступая с идеей создания Соединенных Автономных Штатов Китая, но как только захватил власть, начал подавлять демократическое движение с величайшей энергией»180. Правда, 1 января 1922 года Чжао Хэнти, единственный из всех милитаристов Китая, даровал своей провинции конституцию, однако сделал это только потому, что ему не хватало военной силы, чтобы играть роль общенационального лидера. Чжао казалось, что закрепление его власти на уровне провинциальной конституции прибавит ему веса, по крайней мере, в хунаньском обществе, а это в свою очередь усилит его позиции. К народовластию, за которое ратовал Мао, эта конституция, маскировавшая обычную военную диктатуру, никакого отношения не имела. «Провинциальная конституция, — пророчествовал Мао Цзэдун, — определенно долго не проживет. А организация федерации самоуправляемых провинций еще менее вероятна при нынешних обстоятельствах»181.

Столкнувшись с первыми трудностями, многие из бывших активных сторонников Мао сразу же начали отходить от движения за народное самоуправление. Все, за что так долго ратовал Мао Цзэдун, пошло прахом. Он испытал глубокое разочарование. Народ, на который он так рассчитывал, оказался настолько пассивен, что у Мао просто опустились руки. Свои гневные чувства он излил в письме другу юности Сян Цзинъюй, гражданской жене Цай Хэсэня: «За последние несколько месяцев я достаточно узнал хунаньцев: тупоголовые дураки, у которых нет ни идей, ни долговременных планов. В политических кругах все погружены в летаргический сон. Процветает ужасающая коррупция. Можно сказать, что нет абсолютно никакой надежды на политическую реформу»182.

Вот тогда-то он и стал всерьез задумываться над тем, что говорили ему Ли Дачжао и Чэнь Дусю. Да, решил он, «мы должны все отбросить и проложить новый путь, создать новую обстановку»183. К этому призывал его и Цай Хэсэнь, изучавший французский язык в мужском коллеже города Монтаржи во Франции. Под воздействием всего увиденного в Европе Цай уже твердо встал на большевистские позиции. «Я считаю, что нынешняя мировая революция является единственным способом одержать победу, — писал он Мао Цзэдуну. — Я сейчас ясно вижу, что социализм есть реакция на капитализм. Его основной миссией является уничтожение экономической системы капитала, а методом — диктатура пролетариата. Он использует политическую власть для перестройки социально-экономической системы. Поэтому классовая война, по сути, является политической войной, в ходе которой уничтожается механизм [господства] среднего класса (парламентское правительство) и создается механизм [господства] пролетариата — Советы… Поэтому я думаю, что анархизм не сможет работать в современном мире. Ведь очевидно, что сейчас в современном мире имеются два антагонистических класса. Нельзя свергнуть диктатуру имущих классов без подавления реакции с помощью диктатуры пролетариата. Ярким свидетельством этому является Россия. Вот почему я считаю, что для будущей реконструкции Китая полностью применимы принципы и методы социализма… Я думаю, первым делом мы должны организовать партию — коммунистическую партию, поскольку она является инициатором, пропагандистом, авангардом и штабом революционного движения»184.

Как раз в это время над созданием такой партии и работали Чэнь Дусю, Войтинский и Ли Дачжао. В мае 1920 года Чэнь и Войтинский создали так называемое Революционное бюро, в которое помимо них самих вошли еще три близких к Чэнь Дусю человека185. Бюро развернуло работу по формированию партийных кружков. 19 июля 1920 года в Шанхае состоялось собрание наиболее активных товарищей, на котором было принято решение об образовании коммунистической ячейки. Ее секретарем стал Чэнь Дусю186. 22 августа по инициативе профессора Чэня был образован Шанхайский социалистический союз молодежи, а затем аналогичные организации возникли в Пекине, Тяньцзине, Учане и некоторых других городах. В октябре произошло оформление пекинской коммунистической группы во главе с профессором Ли, а в ноябре был официально провозглашен Социалистический союз молодежи Китая.

Первых китайских коммунистов было не более двадцати человек. Студенты, молодые преподаватели и журналисты. Ни рабочих, ни крестьян не было. Самому старшему — Чэнь Дусю — шел сорок второй год, но его за «почтенный возраст» называли «Старик». Среди молодежи особенно выделялись склонные к философствованию шанхайские студенты Ши Цуньтун и Юй Сюсун, а также проживавшие в Пекине импульсивный и деловой Чжан Готао, волевой и целеустремленный Дэн Чжунся, дерзкий и решительный Чжан Тайлэй и поэтически вдохновенный Хэ Мэнсюн. Самым молодым был восемнадцатилетний студент Бэйда Лю Жэньцзин, немного владевший русским. Всех их объединяло страстное желание любыми путями и побыстрее осуществить у себя на родине то, что произошло в России. В ноябре 1920 года Чэнь стал полулегально издавать в Шанхае новый журнал «Гунчаньдан» («Коммунист»), в котором с особым упорством начал пропагандировать идею образования компартии. В журнале для рабочих, «Лаодун цзе», просто и доходчиво разъяснялись не слишком образованным людям марксистские теории капитала и прибавочной стоимости.

Необходимость в создании «группы людей, связанных воедино измом»187, понимал и Мао Цзэдун. Сомнений в важности крепко спаянной политической организации у него, как мы знаем, никогда не возникало. Но общество «Обновление народа» оставалось довольно аморфным, а Объединенный союз учащихся давно прекратил существование. Приходилось начинать заново, и Мао решил реорганизовать на большевистских принципах общество «Обновление народа». Своими мыслями он поделился с уже вступившим в большевистский кружок в Пекине Ло Чжанлуном: «Мы действительно должны создать абсолютно новую атмосферу… [А это] требует организации группы упорно работающих и решительных „людей“. И даже больше — это требует „изма“, который все разделяют. Без „изма“ нельзя создать атмосферу. Я думаю, что наше общество не должно быть просто собранием народа, связанного чувством… „Изм“ подобен знамени; только когда оно поднято, у людей появляется надежда, только тогда они знают, куда идти»188.

Мао пытался преодолеть аморфность своего общества, еще находясь в Шанхае, в мае 1920 года. Тогда в парке Баньсун, недалеко от реки Сунцзян, он созвал собрание двенадцати членов группы, находившихся в то время в городе. На встрече были выработаны новые принципы, осуществление которых должно было укрепить организацию. Но никакого «общего изма» даже не обсуждалось. Приняв решение о необходимости заниматься кропотливой работой и быть реалистами, члены общества разошлись, не забыв полюбоваться «уходящими за горизонт зеленой травой и изумрудными водами реки Сунцзян»189.

Теперь же ситуация круто менялась. «Прежде чем объединяться и для того чтобы объединиться, мы должны сначала решительно и определенно размежеваться» — эти знаменитые слова Ленина, сказанные им накануне раскола РСДРП190, как нельзя лучше отражали то, что приходило на ум Мао Цзэдуну. С аморфностью и всеядностью пора было кончать. Следовало вооружаться единственно правильным «измом». А в ноябре 1920 года таковым для Мао уже начинал становиться большевизм («интернациональный коммунизм», «социалистический космополитизм») с его программой мировой социалистической революции. Ведь «космополитизм, — полагал теперь Мао Цзэдун, — есть доктрина всеобщего братства, это „изм“, который нацелен на то, чтобы приносить пользу не только одному человеку, но и всем другим людям. Это как раз то, что и называется социализмом»191. В конце ноября 1920 года он в одном из писем даже восхвалял анархиста Ли Шицзэна за то, что тот организовал обучение китайских студентов во Франции: ведь именно благодаря этому китайцы (то есть Цай Хэсэнь и некоторые другие) стали изучать «космополитизм»192. Теперь он стыдился своего чересчур горячего участия в либеральных движениях за изгнание Чжан Цзинъяо и провозглашение самоуправления Хунани. «С моей точки зрения, — пытался он оправдаться, — прошлогоднее движение за изгнание Чжана и нынешнее автономистское движение не были для наших членов политическими движениями, которые мы специально инициировали… В случае с автономистским движением мы просто надеялись выработать метод (хунаньская конституция) для создания лучшей обстановки в Хунани, при которой мы могли бы осуществлять некоторую конкретную подготовительную работу. Когда вы всерьез взглянете на все это [станет ясно], что оба движения являются лишь оппортунистическими мероприятиями в ответ на создавшуюся ситуацию и никоим образом не отражают наши основные взгляды»193. Вот так вот! Кто бы мог подумать?

Не все из старых друзей согласились с Мао. Сяо Юй, вернувшийся из Франции в октябре 1920 года, не принял большевистские планы. В письме Мао Цзэдуну он с горечью заметил: «Мы считаем невозможным жертвовать частью народа в обмен на благосостояние большинства. Я выступаю за умеренную революцию, революцию, чьим оружием является образование, революцию, которая преследует цель всеобщего благосостояния народа и осуществляет реформы при посредничестве профсоюзов и кооперативов. Я не думаю, что марксистская революция русского типа справедлива. Я склоняюсь к поддержке новой революции — анархизма или антиавторитаризма в духе Прудона. Она милосерднее и постепеннее; пусть она постепенна, но зато милосердна»194.

Однако Мао Цзэдуна уже нельзя было переубедить. Он сам прошел через увлечения анархизмом и либерализмом, и ничего, кроме разочарований, это ему не принесло. Да, в принципе он еще мог согласиться с Сяо Юем в том, что «стремиться к благосостоянию всех мирными средствами» — дело хорошее, но по большому счету уже считал все эти фантазии чистой утопией. Пройдет немного времени, и он даже в принципе не сможет рассматривать эти «иллюзии»; пока же он выражал свою позицию следующим образом: «Все эти вещи — абсолютный либерализм, анархизм и даже демократия — хороши в теории, но не осуществимы на практике». Как можно надеяться на перевоспитание эксплуататоров, недоумевал он, если дело образования в современном мире находится в руках самих же капиталистов? Буржуазия владеет фабриками и банками, контролирует парламенты, армию и полицию. Где же место для коммунистов? Нет, возражал он, только «революция русского типа… является последним прибежищем, когда все остальные средства исчерпаны. Это не означает, что мы отбрасываем другие, более хорошие, методы и хотим только использовать эту террористическую тактику»195. Иными словами, пусть большевизм и не лучший выход из положения, но «милосердие» ни к чему не приведет! «С моей точки зрения, — подытоживал Мао, — русская революция и тот факт, что число радикальных коммунистов в разных странах все возрастает и становится все более крепко сплоченным, отражают лишь естественный ход событий»196.

Как видно, его приход к большевизму не был простым. Он выбрал «террористическую тактику» под давлением обстоятельств, разочаровавшись в творческих силах народа, в его способности к демократическому самоуправлению.

Не романтика всеобщего равенства соблазнила его в коммунизме. Такого добра было предостаточно и в анархизме Кропоткина. Его привлекли именно апология насилия, триумф воли, торжество силы. В конце концов он сделал выбор! Да, безнравственный, но по-своему объяснимый. О каком либерализме, какой демократии можно было говорить в государстве, где не существовало гражданского общества? Где из 400 миллионов населения 390 были безграмотными. Где, несмотря на то, что власть императора была упразднена еще в 1912 году, «лишь несколько граждан действительно понимали, что такое республика»197. Где капитализм еще не стал определять все стороны общественной жизни, а в экономике были представлены все известные истории хозяйственные уклады. Дикая, патриархальная страна. Какая же сила нужна была, чтобы сдвинуть ее с мертвой точки?

То, что импонировало в большевизме Мао Цзэдуну, влекло к нему и других китайских революционеров-радикалов. Восхищаясь Октябрьской революцией, они воспринимали большевистский эксперимент практически без всякого критического осмысления. Даже те из них, кто более или менее серьезно читали основателей классического марксизма и в силу этого не могли не ощущать определенного расхождения между теорией и практикой большевиков, с одной стороны, и материалистической концепцией Маркса — с другой, действительный «марксизм» все же склонны были видеть в деятельности российских коммунистов, приходя к выводу о «недостатках» в Марксовом историческом материализме. «Я полагаю, — писал, например, Ши Цуньтун, член шанхайского коммунистического кружка, — что в целом марксистская теория основана на материале промышленно развитых стран, поэтому кое-что из его [Маркса] слов не может найти применения в странах, где промышленность находится в младенческом состоянии… Если в Китае осуществлять марксизм, то, может быть, внешне надо будет прийти в конфликт со словами Маркса, но это совершенно неважно, так как сущность марксизма — отнюдь не мертвый шаблон… Коммунизм Маркса, несомненно, может быть осуществлен в Китае»198.

Соответственно из самого учения Маркса и Энгельса китайская радикальная молодежь легче всего уясняла резко революционные идеи классовой борьбы рабочих против капиталистов, антикапиталистической социальной революции и диктатуры пролетариата199. Среди же известных им работ классиков марксизма молодые китайские интеллигенты особенно выделяли откровенно публицистическую и политизированную, но зато исключительно страстную, зовущую к непосредственным революционным действиям брошюру молодых Маркса и Энгельса «Манифест Коммунистической партии».

Именно в «Манифесте» в первую очередь черпали китайские сторонники коммунизма подтверждение подлинно марксистского характера большевистской теории. В этом плане показательны, например, лекции Чэнь Дусю «Критика социализма», прочитанные в Юридическом институте в Кантоне и опубликованные 1 июля 1921 года в «Синь циннянь». Обильно цитируя «Манифест», а также «Критику Готской программы» и сравнивая содержащиеся в них идеи с теоретическими и политическими позициями российских коммунистов и германских социал-демократов, Чэнь Дусю приходил к заключению: «Только в России возродили истинную суть учения Маркса, назвав ее коммунизмом… Лишь русская компартия и по словам, и по делам своим является подлинно марксистской, а германская социал-демократическая партия не только забыла учение Маркса, но и совершенно ясно выступает против Маркса, хотя и рядится в тогу марксистов»200. О том же писал в конце декабря 1920 года член шанхайского коммунистического кружка Ли Да в статье «Возрождение Маркса»: «Марксов социализм уже полностью осуществлен в России… Ленин отнюдь не творец, его можно назвать практиком, однако он сумел и блестяще раскрыть истинную суть марксизма, и умело применить его. В этом величие Ленина, и современники должны преклоняться перед ним.

Извращенный Вильгельмом Либкнехтом, Бебелем, Бернштейном и Каутским марксизм к настоящему времени, озаренный ленинским светом, смог возродить свой истинный облик»201.

Все китайские последователи большевиков в начале 20-х годов сходились на том, что непосредственной целью их движения являлась подготовка собственного Октября. Китайская пролетарская революция, по их мысли, должна была уничтожить не только господство милитаристских сил, но и положить конец развитию капиталистических отношений в их стране: она должна была быть направлена как против старых эксплуататорских классов, так и новых, в том числе против национальной буржуазии. В то же время она рассматривалась и как антиимпериалистическая, целью которой считалось свержение засилья в Китае иностранного капитала. В результате такой революции в Китае, естественно, должна была быть установлена диктатура пролетариата202.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.