ПРИЕМНЫЙ СЫН БОДХИСАТТВЫ

ПРИЕМНЫЙ СЫН БОДХИСАТТВЫ

Деревня Шаошаньчун уезда Сянтань провинции Хунань на юге Китая расположена в живописном месте. Узкая долина, зажатая меж холмов, покрытых вечнозелеными лесами, рисовые чеки, высокое голубое небо. Чуть поодаль высится давшая название местности знаменитая, особо почитаемая буддистами гора Шаошань, одна из семидесяти двух вершин величественного хребта Хэншань. От столицы провинции, города Чанши, до ближайшего городка, носящего то же название Шаошань, проложена железнодорожная ветка. 130 километров пути поезд не спеша преодолевает за более чем три с половиной часа. На широкой привокзальной площади вас ждут автобусы. Кондукторы надрывно кричат: «Мао чжуси гуцзюй! Мао чжуси гуцзюй!» («Место рождения Председателя Мао!»). Еще с полчаса тряской езды — и вы на деревенской улочке, ведущей через залитые водой рисовые поля и заросшие лотосами пруды к большому кирпичному дому-музею из тринадцати комнат. Справа и слева — такие же или немного меньше размером обычные крестьянские фанцзы (хижины), окруженные традиционными каменными заборами, с внутренними двориками и рядами комнат. Типичная сельская атмосфера. Небольшая деревня, каких много в Хунани. И все же сердце сжимается от волнения. Именно здесь, в этом доме, много лет назад родился один из тех людей, которым суждено было изменить историю XX века. Человек, чье имя миллионы людей до сих пор произносят с дрожью в голосе. Одни — обожая, другие — ненавидя. Революционер, перевернувший уклад жизни 600 миллионов! Патриот, заставивший мировых политиков признать Китай великой державой! Тиран, обрекший миллионы людей на голод и смерть! Мао Цзэдун.

Когда-то, четыре с половиной тысячи лет назад, великий правитель Китая, мудрый Шунь, посетил, согласно легенде, эти места. Остановившись отдохнуть на вершине горы, он повелел музыкантам, сопровождавшим его, играть популярную в то время мелодию шао, которую очень любил. Эту мелодию исполняли в сопровождении флейты и губного органчика. На звуки чудесной музыки слетелись фениксы и, к удовольствию правителя, закружились в грациозном танце. В память об этом событии люди назвали место отдыха Шуня горой мелодии Шао — Шаошань. Долина же, раскинувшаяся у ее подножия, получила название Шаошаньчун — место у подножия Горы мелодии Шао.

В расположенной в долине деревне большая часть жителей носит фамилию Мао. Это их клановое поселение. Все Мао, живущие здесь, отсчитывают свою родословную от легендарного предка Мао Тайхуа, уроженца соседней провинции Цзянси, отважного воина. Мао Тайхуа покинул родные края в середине XIV века для того, чтобы участвовать в походе императорских «красных войск» (красный цвет считался символом Будды Милофо, покровителя династии) в провинцию Юньнань против правивших Китаем с семидесятых годов тринадцатого века монголов. Основные войска кочевников были к тому времени разбиты повстанческой армией буддийского монаха Чжу Юаньчжана, в 1368 году провозгласившего себя императором новой, китайской, династии Мин. Однако в провинции Юньнань еще оставались их отдельные гарнизоны. Там, в далекой Юньнани, Мао Тайхуа женился на местной девушке и в 1380 году привез жену и народившихся к тому времени детей в Хунань (она тогда называлась провинцией Хугуан), где и обосновался в уезде Сянсян, к югу от Шаошани. И только десять лет спустя двое его сыновей перебрались, наконец, в Шаошаньчун. От них-то и пошли шаошаньские Мао¹.

Будущий вождь родился в семье одного из них, Мао Ичана, в девятнадцатый день одиннадцатого месяца года Змеи по лунному календарю. По официальному династийному летосчислению того времени, это был девятнадцатый год эры Гуансюй маньчжурской династии Цин, правившей в Китае с 1644 года. Со времени Ханьской династии (202 год до н. э. — 220 год н. э.) китайские императоры, вступая на престол, провозглашали определенные эры правления (няньхао), которые наступали с началом будущего нового года. Названия эр правления выбирались так, чтобы продемонстрировать подданным величие императора. Они часто менялись даже в период правления одного и того же владыки, в зависимости от его настроения. Именно в соответствии с эрой правления в Китае велись официальные династийные летосчисления: первый, второй и т. д. год такой-то эры. С 1875 года в Китае шла эра правления Гуансюй (светлое начало), провозглашенная от имени малолетнего тогда императора Цзайтяня (в 1875 году ему было всего четыре года) его теткой по матери, вдовствующей императрицей Цыси.

В нашем летосчислении радостное событие, каким для каждой китайской семьи является рождение мальчика, в семье Мао Ичана произошло 26 декабря 1893 года. Отец не мог не испытывать удовольствия, однако мать взволновалась: мальчик родился очень большим, и она испугалась, что не сможет его выкормить. До этого ребенка у нее уже было двое сыновей, и оба умерли в младенчестве. Запеленав новорожденного, мать отправилась к жившей в горах буддийской монахине. Со слезами просила она ее взять малыша на воспитание. Но та отказалась: мальчик выглядел абсолютно здоровым, и нужды не было о нем волноваться. Отшельница посоветовала обеспокоенной матери оставить сына себе, рекомендовав молиться о его благополучии. Подхватив ребенка, мать поспешила к отчему дому, в расположенную за 12 ли[1] от Шаошани, в соседнем уезде Сянсян, деревеньку Танцзято. Там, неподалеку от родной фанцзы, она остановилась перед небольшой кумирней, возведенной на вершине огромного, в четыре метра высотой, камня. Кумирня была воздвигнута в честь Богини Милосердия, Бодхисаттвы Гуаньинь. Пав ниц, изможденная физически и морально женщина начала умолять Бодхисаттву стать ее сыну приемной матерью².

Согласно традиции о рождении мальчика немедленно известили родителей роженицы, послав им петуха. Если бы родилась девочка — послали бы курицу.

Девять месяцев, проведенные ребенком в утробе, засчитывались в Китае как первый год жизни. Так что при рождении уже подразумевалось, что ребенку исполнился год. Древний ритуал требовал, чтобы новорожденного заворачивали в пеленки, сшитые из старых отцовских штанов. Другие штаны отца вешали у колыбели. Считалось, что они вбирают в себя всякую заразу. Купали ребенка только на третий день и обязательно в присутствии гостей, которым теперь разрешали на него смотреть. До этого видеть младенца постороннему было нельзя: родители боялись сглаза. В день первого купания отец с утра приносил жертвы духам предков, а в кипяченую воду, предназначенную для малыша, клали лук и имбирь, которые символизировали ум и здоровье. Искупав ребенка, мать отдавала его повитухе, принимавшей роды, которая прикладывала к его голове луковицу, пришептывая: «Первый раз — будь сметлив, второй раз — будь мудр, третий раз — будь хитер». После этого касалась рта, рук и ног младенца замком или засовом, уговаривая: «Будь тих». На грудь ребенку ставили весы, чтобы он «много весил», а к щекам прикладывали вареные яйца — на счастье, запястье ребенка обвязывали красным шнуром, на котором висели серебряные монеты. Через месяц ребенку нужно было обрить голову, оставив пряди волос на висках и затылке: ими младенец удерживался в жизни. Это было важное событие. Вновь собирались гости, приносили подарки, дарили деньги, свинину, рыбу, фрукты и крашеные яйца. Тогда же малышу давали имя.

С испокон веков в Китае родители с помощью даосов-гадателей сами составляли имена новорожденным. Святок никогда не было. В соответствии с традицией Мао Ичан пригласил местного геоманта, который посоветовал ему обязательно использовать в имени сына знак «вода», ибо, по его словам, именно этого элемента недоставало младенцу в гороскопе³. Мао Ичан выбрал иероглиф «цзэ», имеющий двойное значение. Первое — «влага и увлажнять», второе — «милость, добро, благодеяние». Второй иероглиф — «дун» — «восток». Имя получилось на редкость красивое: Цзэдун — «Облагодетельствующий восток»! Одновременно ребенку по традиции дали и неофициальное имя. Оно должно было использоваться в особых случаях как величальное, уважительное. Мао Ичан решил, что таким именем будет Юнчжи. «Юн» означает «воспевать», а «чжи» — или, точнее, «чжилань» — «орхидея». Таким образом, второе имя получилось не менее звучным, чем Цзэдун — «Воспетая орхидея»! Вскоре, правда, второе имя пришлось заменить: в нем ведь отсутствовал так необходимый ребенку с точки зрения геомантии знак «вода». В итоге второе имя получилось по смыслу похожим на первое и даже более красивым: Жуньчжи — «Орошенная водой орхидея» (иероглиф «жунь» — синоним иероглифа «цзэ» — «влага», «благо»). При несколько ином написании иероглифа «чжи» имя «Жуньчжи» приобретало и еще один символический смысл: «Облагодетельствующий всех живущих». Мать Мао на всякий случай дала ему еще одно имя, которое должно было оградить его от всех напастей и напоминать о родстве с Бодхисаттвой: Ши («Камень»). Дело в том, что огромный валун, на котором и по сей день высится кумирня в честь Богини Милосердия, называется в народе Камнем Гуаньинь. А так как Мао Цзэдун был третьим ребенком в семье, мать стала называть его Шисаньяцзы (буквально — «Третий ребенок по имени Камень»). На этом родители успокоились.

Через сто дней после рождения мальчика, в соответствии с древним обычаем, в доме его родителей вновь собрались друзья и родные. На этот раз гадали о том, кем станет новорожденный. Ритуал требовал посадить ребенка в большую бамбуковую корзину перед алтарем предков. Алтарь находился в семейной спальне, непосредственно рядом с ложем родителей. Перед младенцем раскладывали разные предметы и по тому, что он брал, судили о его будущем.

Что взял маленький Мао, неизвестно. Но, должно быть, что-то весьма ценное. Иначе как объяснить его последующую головокружительную карьеру?

Семья Мао Цзэдуна была немногочисленной. Помимо отца и матери в доме жил еще дед, отец отца.

Семья занимала лишь половину дома, его восточное левое крыло. В другой половине жили соседи. Почти все в деревне, а в ней в ту пору насчитывалось немногим более 600 дворов, были людьми небогатыми. Тяжелый, изнуряющий труд на крохотных полосках земли приносил мало дохода.

Бедняком был и дед Мао Цзэдуна, Мао Эньпу («Распространяющий добро»). Своему сыну он оставил только долги. Однако отец Мао смог вырваться из нищеты. Мао Ичан («Дарящий процветание» или «Оставляющий после себя процветание»), известный также под именами Шуньшэн (возможные переводы — «Благополучно рожденный» или «Благополучно живущий») и Лянби («Прекрасный помощник»[2]), был единственным ребенком в семье. Он родился в октябре 1870 года, в один год с Ульяновым-Лениным, о чем, разумеется, ни тот ни другой не подозревали. В десять лет его помолвили с девушкой по имени Вэнь Цимэй («Седьмая сестра»[3]) из соседнего уезда Сянсян, которая была на три с половиной года старше его (она родилась в феврале 1867 года). Через пять лет Ичан и Цимэй поженились. Но вскоре за долги отца Ичана забрали в солдаты, в местную Сянскую армию (Сян — традиционное название Хунани, по реке Сянцзян, протекающей через провинцию), созданную в начале 1860-х годов могущественным генералом Цзэн Гофанем. Домой он вернулся нескоро и на скопленные за время службы средства смог выкупить потерянную отцом землю, обзаведясь в итоге самостоятельным хозяйством. Был он грубым и вспыльчивым, но очень трудолюбивым и бережливым. По словам дочери Мао Цзэдуна, Ли Минь (а ей, по-видимому, об этом рассказывал сам Мао), Мао Ичан часто говорил: «Бедность не оттого, что проедаешь, и не оттого, что тратишь. Бедность оттого, что считать не умеешь. Кто умеет считать, тот будет жить в достатке; а кто не умеет — дай ему хоть золотые горы, все попусту!»⁴ Выбиться в люди ему помогала жена, которую за трудолюбие и доброту все в деревне называли Суцинь («Простая труженица»)⁵. Ценой неимоверных усилий Ичану удалось скопить денег и приобрести еще немного земли. Мао Цзэдуну тогда уже исполнилось десять лет. Именно в тот год умер дед⁶. Число ртов, однако, не уменьшилось: за семь лет до кончины деда у Мао Цзэдуна родился брат, Цзэминь («Облагодетельствующий народ»). Через два года появился еще один мальчик, Цзэтань (возможные переводы — «Облагодетельствующий глубоко», то есть «Облагодетельствующий в полной мере» или «Облагодетельствующий уезд Сянтань»). В соответствии с традицией братья Мао получили и по вторым, величальным, именам. Цзэминя назвали Юнлянь («Воспетый лотос», позже имя было изменено на «Жуньлянь», «Орошенный водой лотос»), а Цзэтаня — Юнцзю («Воспетая хризантема», звали его и «Жуньцзю», «Орошенная водой хризантема»). Кроме этих детей и двух других сыновей, умерших до рождения Мао Цзэдуна, у отца и матери Мао было еще две дочери, однако обе они скончались в младенчестве.

Мать пыталась привить сыновьям религиозное чувство. В детстве и отрочестве Мао часто посещал с нею буддийский храм, и мать мечтала, что ее старший сын станет монахом: как хотелось ей, чтобы он посвятил себя служению своей приемной матери! Отец, не разделявший ее желаний, все же не слишком противился: к Будде он относился с тайным уважением, хотя внешне это и не показывал. Дело в том, что однажды в его жизни произошел случай, который он относил к божественному знамению. Как-то недалеко от деревни ему на дороге встретился тигр. Отец Мао страшно перепугался, но и тигр не выказал смелости. Они разбежались в разные стороны. И все же отец Мао решил, что это предупреждение свыше: всегда скептически относившийся к религии, он с тех пор стал опасаться излишнего атеизма⁷.

Уважая и побаиваясь Будду, Мао Ичан тем не менее считал, что гораздо полезнее для его старшего сына было бы постичь премудрости конфуцианства, традиционной китайской философии. Как это ни покажется удивительным, но без знания изречений Конфуция, древнего философа, жившего в Китае в VI–V веках до н. э., и его последователей, в Китае конца XIX — начала XX века невозможно было и шагу ступить. Вся политическая система страны была основана на принципах конфуцианской идеологии, требовавшей от человека нравственного совершенствования. Согласно Конфуцию, люди должны были выполнять данные им Небом священные заветы (ли), среди которых важнейшими были «человеколюбие» (жэнь), «сыновняя почтительность» (сяо) и «добродетель» (дэ). Только соблюдая небесные законы, человек мог превратиться в «совершенномудрого» (цзюньцзы). Иными словами — мог достичь высшего этического идеала, на утверждение которого и была направлена программа конфуцианства.

Конечно, в реальной жизни не все в Китае следовали заветам старца, учившего: «Молодые люди, находясь дома, должны проявлять почтительность к родителям, выйдя за ворота — быть уважительными к старшим, в делах — осторожными, в словах — правдивыми, безгранично любить людей и особенно сближаться с теми, кто обладает человеколюбием. Если у них после осуществления всего этого еще останутся силы, то потратить их надо на изучение… культуры»⁸.

Следовать или нет учению Конфуция — являлось, разумеется, делом совести каждого, но без знания изречений философа нельзя было сделать карьеру. Умение жонглировать конфуцианскими цитатами являлось обязательным при получении должности. Человек, не знакомый с книгой изречений Конфуция «Лунь юй» («Суждения и беседы»), а также с другими классическими канонами — «Мэнцзы» (книгой одноименного автора, крупнейшего после Конфуция древнекитайского философа), «Да сюэ» («Великое учение») и «Чжун юн» («Учение о срединном и неизменном пути»), считался необразованным.

Отец Мао очень хотел, чтобы старший сын овладел конфуцианским учением. У него самого-то было всего два класса образования, а мать Мао и вовсе не знала грамоты. Из-за недостатка образования Мао Ичан как-то проиграл в суде тяжбу о горном земельном участке. Он не мог подкрепить свои доводы ссылками на Конфуция, и, хотя правда была на его стороне, судья поддержал ответчика, продемонстрировавшего глубокое знание классики. Как пишет дочь Мао, ее дед тогда решил: «Пусть и мой сын станет таким ученым человеком и постоит за меня»⁹. В восемь лет Мао Цзэдун был отдан в частную начальную школу в его родной Шаошани, где от него требовалось заучивать наизусть конфуцианские каноны.

Но морально-этические заповеди Конфуция не оставляли в его душе следа. Подобно многим практическим людям, Мао Цзэдун заучивал изречения почтенного философа лишь в утилитарных целях: с тем чтобы победить кого-нибудь в споре, вовремя ввернув беспроигрышную цитату. Дочь Мао рассказывает, как однажды ее отец победил в споре самого учителя. «В жаркий полдень, — пишет она, — когда учитель отлучился из школы, отец предложил одноклассникам искупаться в пруду. Когда учитель увидел своих учеников купающимися в чем мать родила, он нашел это крайне неприличным и решил наказать их. Но отец отпарировал цитатой из „Лунь юй“, в которой Конфуций одобряет купание в холодной воде. При этом отец открыл книгу, нашел нужный отрывок и прочитал слова Конфуция по тексту. Учитель вспомнил, что у Конфуция действительно есть такое выражение, но он же не мог потерять лицо и, разгневанный, отправился к дедушке жаловаться:

— Ваш Жуньчжи совершенно несносен! Раз он знает больше меня, то я больше не буду его учить!»

Не менее ловко Мао использовал классические цитаты Конфуция и в частых спорах с отцом, который беспрерывно ругал сына за непочтительное поведение и лень. Иногда ему удавалось выиграть диспут, но в большинстве случаев дебаты заканчивались для него весьма болезненно: отец Мао, из всех принципов конфуцианства больше всего ценивший учение о «сыновней почтительности», избивал сына, осмеливавшегося перечить ему. «Я убью тебя, эдакого ублюдка, который никаких законов не признает!» — кричал он ему¹⁰. Бил он и двух других сыновей. Мать, добрая и мягкая женщина, дрожавшая над своими чадами, пыталась их защитить, но, как правило, безуспешно.

Конфликты в семье, жестокость отца и беззащитность матери, к которой Мао Цзэдун испытывал глубокие чувства любви и жалости, не могли не сказаться на характере будущего революционера. Мао рос вспыльчивым и гордым «мятежником». По словам его дочери, он был не менее «норовистым», чем его отец. Они очень походили друг на друга¹¹. И хотя Мао Цзэдуна и возмущал крутой нрав отца, он сам становился все более крут, резок и упрям. Отец унижал его, и это вызывало в маленьком Мао желание бороться за свои права. Жители Хунани вообще славятся в Китае своей вспыльчивостью и неуравновешенностью. «Остры, как их еда», — говорят о хунаньцах, сдабривающих пищу большим количеством красного перца. Так что «норовистый» характер Мао Цзэдуна имел не только семейные, но и этнопсихологические корни.

Много лет спустя, в июле 1936 года, Мао Цзэдун, тогда уже широко известный вождь китайских партизан и один из лидеров китайской коммунистической партии, принимал на своей базе в местечке Баоань в северной части провинции Шэньси, за много десятков километров от Шаошани, прокоммунистически настроенного американского журналиста Эдгара Сноу. По просьбе последнего Мао дал интервью, в котором впервые рассказал о детстве и юности. «Мы фактически напоминали заговорщиков, засевших в пещере у покрытого красной скатертью стола с потрескивающими свечами между нами. Я писал до тех пор, пока не был готов свалиться и уснуть, — вспоминал Эдгар Сноу. — У Лянпин [заведующий отделом пропаганды ЦК КПК, знавший английский язык] сидел рядом со мной и переводил мягкий южный диалект Мао, на котором курица, вместо того чтобы быть хорошей упитанной „цзи“, превращалась в романтическое „гхии“, Хунань становилась Фунань, а кружка чая („ча“) звучала как „ца“… Мао все говорил по памяти, и я записывал вслед за ним»¹². Автобиографический рассказ Мао вошел затем в книгу Сноу «Красная звезда над Китаем», где был помещен в главе с характерным названием — «Генезис коммуниста». Книга Сноу была впервые опубликована в Лондоне в 1937 году¹³.

Вот что Мао Цзэдун рассказал о своем детстве и об отце:

«Как крестьяне-середняки… моя семья владела пятнадцатью му [1 му равняется шести с половиной соткам] земли. С этого они могли собрать шестьдесят даней [1 дань — 50 кг] зерна в год. Пять членов семьи в целом потребляли тридцать пять даней, т. е. примерно по семь каждый, что оставляло сверх того ежегодно двадцать пять даней. За счет этого излишка мой отец скопил небольшой капитал и как-то купил семь му земли, что дало семье статус „богатых“ крестьян. Мы могли теперь собирать в год восемьдесят четыре даня риса… У нас… был излишек в сорок девять даней риса каждый год, и на этом мой отец быстро разбогател.

В то время, когда мой отец был крестьянином-середняком, он начал заниматься транспортировкой и продажей зерна, на чем немного подзаработал. Став „богатым“ крестьянином, он большую часть времени отдавал этому бизнесу. Он нанял постоянного батрака, а также заставлял работать в поле своих детей и жену. Я начал работать в поле, когда мне было шесть лет. У моего отца не было деловой конторы. Он просто скупал рис у бедных крестьян, а затем доставлял его в город купцам, от которых получал более высокую плату. Зимой, во время посадки риса, он нанимал еще одного батрака для работы в поле, так что в то время у нас было семь ртов… Он никогда не давал нам денег и кормил весьма скудно… Мне он не давал ни яиц, ни мяса».

Чуть позже Мао, смеясь, добавил: «В семье было две „партии“. Одну представлял отец, „Правящая сила“. Оппозиция состояла из меня, моей матери, брата [имеется в виду Цзэминь; в то время, о котором вспоминал Мао Цзэдун, Цзэтань еще не родился] и иногда даже наемного работника. В „объединенной оппозиции“, однако, существовали разногласия. Моя мать рекомендовала политику непрямой атаки. Она была против любого неприкрытого выражения чувств и попыток открытого восстания против „Правящей силы“. Она говорила, что это не китайский путь… Мое недовольство возрастало. Диалектическая борьба в нашей семье развивалась непрерывно».

Ссоры между отцом и старшим сыном были нередким явлением. Мао мог вступить в яростный спор с отцом даже в присутствии посторонних, что было уже совсем немыслимой дерзостью! В интервью Эдгару Сноу он так сказал об отце: «Я научился ненавидеть его»¹⁴.

Экономный отец Мао постепенно выбился в люди. Он уже не покупал больше земли для себя, а скупал закладные на землю других крестьян. Так он смог сколотить довольно солидное состояние — 2–3 тысячи китайских серебряных долларов, что по тем временам было немало для простого деревенского жителя. Большинство китайских крестьян жили в беспросветнейшей нищете. Цинский Китай конца XIX — начала XX века был вообще страной крайне отсталой, дикой, средневековой. Капитализм по существу только зарождался и не определял еще характер общественной жизни. Современные капиталистические предприятия строились где-то далеко от тихой, забытой Богом Шаошани — в Шанхае, Тяньцзине, Ухани, Кантоне. Только в этих нескольких городах жизнь и била ключом. В деревнях же все шло по старинке. Здесь лишь менее десяти процентов населения, к которым как раз и относился отец Мао Цзэдуна, видели в товарном производстве, если использовать выражение Карла Маркса, «nec plus ultra (вершину) человеческой свободы и личной независимости»¹⁵. Остальные же ничего хорошего от связей с рынком не ждали, ибо каждый раз, когда дело касалось их отношений с купцами, проигрывали. Осенью для уплаты повинностей простой китаец вынужден был продавать такому же, как отец Мао, скупщику часть своего необходимого продукта по бросовым ценам, а затем весной, когда цены возрастали, выкупать эту же часть у него же с большими потерями, чтобы избежать голода¹⁶. Понятно, что купцы, ростовщики и зажиточные крестьяне особой любовью беднейших крестьян не пользовались. Особенно сильную неприязнь к «мироедам», а по существу, к просто деловым и торговым людям, своим хребтом сколачивавшим небольшие состояния, испытывали пауперы и люмпены, то есть бродяги, бездомные попрошайки и прочий сброд[4], составлявшие чудовищную массу населения — приблизительно 40–45 миллионов человек при общей численности Китая в 400 миллионов¹⁷. Каждый десятый в цинском Китае был нищим и безработным! Именно они презрительно называли таких крестьян, как отец Мао Цзэдуна, тухао («мироеды»). А поскольку экономическая и социальная жизнь значительной массы населения замыкалась в стабильных местных границах вследствие того, что современные предприятия в городах были малочисленны и не могли предоставить работу всем желающим, пауперы и люмпены наводняли деревни. Здесь некоторые из них могли еще иногда перебиться случайным заработком, особенно в сезон посадки и сбора риса. Но большинству, как всегда, не везло. Толпы оборванных грязных людей бродили по сельским дорогам, прося милостыню. Часто на рыночных площадях можно было видеть крестьян, с тоской смотревших на проходящих. Они предлагали на продажу своих малолетних дочерей, а иногда и сыновей, которых приносили на базар в плетеных ивовых корзинках.

Многие разорившиеся крестьяне становились членами бандитских мафиозных групп, таких как «Триада», и занимались грабежом. А грабили, разумеется, «мироедов», тухао. Бунты, «бессмысленные и беспощадные», были частым явлением не только в Хунани, но и в других провинциях.

Как-то, в холодные зимние дни 1906 года, соседний с Хунанью уезд Пинсян провинции Цзянси, отстоящий от Шаошани всего на каких-то 440 ли, охватило восстание, поднятое тайным обществом «Хунцзян» («Общество благоденствия»). Это общество, являвшееся отделением мощного союза «Хунмэн» («Красное братство»), имело отделения во многих провинциях Южного и Юго-Восточного Китая. Особенно активно оно действовало как раз на границе провинций Хунань и Цзянси, между Шаошанью и Пинсяном. Целями его являлись свержение чужеземной маньчжурской династии Цин, завоевавшей Китай во второй половине XVII века, и восстановление поверженной китайской династии Мин (не случайно оно входило в «Красное братство», ведь красный цвет, как мы уже знаем, — цвет Будды Милофо, покровителя Минской династии). Общество имело тесные связи с другими тайными организациями, такими как «Гэлаохуэй» («Общество старших братьев»), «Тяньдихуэй» («Общество неба и земли»), «Саньдяньхуэй» («Общество трех точек») и, конечно, со знаменитой «Саньхэхуэй» («Триадой»). Члены общества, или иначе «Братства меча», были объединены особым, религиозным, ритуалом, скрытым от непосвященных. Они обязаны были помогать друг другу в любых ситуациях, верили в магические даоские и буддистские заклинания, а также в шаманство и колдовство и практиковали боевые искусства, считая, что серия физических и дыхательных упражнений ушу и цигун делает их неуязвимыми.

Именно это общество и восстало в Пинсяне, открыто провозгласив свои цели в двух лозунгах: «Свергнем династию Цин, восстановим династию Мин» и «Уничтожим богатых, поможем бедным». Слух о восстании быстро распространился по соседним уездам Цзянси и Хунани. Вооруженные саблями, копьями и мечами восставшие в течение десяти дней терроризировали округу, нападая на дома «тухао» и грабя «лешэнь» (зажиточных сельских грамотеев-чиновников и учителей, дословно — «злые грамотеи», в отличие от «хороших», незажиточных, сельских интеллектуалов — «шэньши»). Они отбирали у более или менее имущих крестьян деньги и продовольствие и устраивали в их домах дикие оргии. Правда, часть награбленного все же раздавалась беднякам. Через десять дней бунт подавили правительственные войска, но местные жители долго еще не могли опомниться. Спустя много лет об этом восстании вспомнил уроженец уезда Пинсян, один из основателей КПК и главный соперник Мао Цзэдуна в борьбе за власть Чжан Готао, девятилетним мальчиком (почти ровесником Мао) оказавшийся в эпицентре событий. Хотя в глубине души Чжан и сочувствовал бунтовщикам, но пережитый им в детстве страх заставил его нарисовать ужасающую картину:

«По дороге в обоих направлениях куда-то торопились люди с вещами и без вещей. Но мы, трое ребят, не замечали ничего особенного. Пройдя пять ли, мы дошли до небольшого магазина… Управляющий магазином считал, что в такое неспокойное время нам нельзя ходить одним. А так как ему не на кого было оставить магазин, чтобы проводить нас [домой], он предложил нам остаться поесть и переночевать. Мы этому были только рады.

Примерно в середине ночи несколько пьяных верзил с саблями стащили нас с кровати и поставили на прилавок. Мы мгновенно очнулись от сна, как только увидели, что они угрожают нам саблями. „Принесем в жертву этих трех мальцов и выкрасим наши боевые стяги их кровью!“ — говорили одни. „Неплохо бы на них и сабли испытать!“ — говорили другие. „Не надо их убивать. Свяжем их и увезем, и пусть семьи выкупят их за солидную сумму“, — предлагали третьи. Управляющий пытался спасти нас. Он умолял их позволить отослать нас спать и обещал им дать вина, еды — всего, что есть в магазине. Как мы узнали позже, он принадлежал к той же шайке и потому его слова возымели действие. Пошумев еще немного, они ушли, и мы вернулись в спальню. Испуг постепенно прошел, и мы вновь погрузились в сон»¹⁸.

Аналогичные мятежи случались и в других местах, даже в столице провинции Хунань, городе Чанше. Мао Цзэдун рассказывал Сноу, как поразила его однажды группа беженцев, торговцев из Чанши, оказавшихся в Шаошани. «Мы спросили их, почему они бегут. Они рассказали нам о большом восстании в городе. В тот год был жестокий голод, и тысячи людей в Чанше не имели еды. Голодающие послали делегацию к городскому губернатору, умоляя его о помощи, но он высокомерно ответил: „Почему у вас нет еды? В городе сколько угодно еды. У меня ее всегда достаточно“. Услышав его ответ, народ страшно возмутился. Были проведены митинги и организована демонстрация. Люди атаковали маньчжурский ямэнь [присутственное место], сломали флагшток, символ власти, и изгнали губернатора»¹⁹. А вскоре и в самой Шаошани подняли мятеж члены «Общества старших братьев». Через некоторое время взбунтовались и остальные шаошаньские бедняки. Они потребовали помощи от богатых крестьян и начали движение под лозунгом «ешьте рис бесплатно». «Мой отец, — вспоминал Мао Цзэдун, — был торговцем рисом и, несмотря на его недостаток в нашем районе, вывозил в город много зерна. Однажды отправленный им рис был захвачен бедными крестьянами, и гнев его не имел границ. Я не сочувствовал ему. В то же время я считал, что действия крестьян тоже были неправильными»²⁰.

Бунты жесточайшим образом подавлялись. В Чаншу прибыл новый губернатор, который немедленно издал приказ об аресте главарей восстания. Многие из них были обезглавлены, и их головы выставлены на шестах в назидание будущим «бунтарям». Были брошены войска и против «старших братьев», действовавших в Шаошани. Их вождь по имени Пан-каменщик был пойман, и ему тоже отрубили голову.

Казни в Китае были публичными. На преступников надевали белые безрукавки с черными иероглифами, означавшими «бандит» или «убийца», скручивали руки за спину и затем в открытых повозках возили по городу или деревне. Впереди шли солдаты с ружьями или саблями. По обеим сторонам процессии толпился народ. Многие сопровождали повозку во все время пути. Повозив таким образом приговоренного, солдаты в конце концов сбрасывали его с повозки на площадь, запруженную толпой. Один из солдат, отдавая свою саблю товарищу, подходил к преступнику и становился перед ним на колени. Он кланялся обреченному на смерть человеку, прося простить его за то, что должен был с ним сделать. Тем самым ограждал себя от потенциального возмездия со стороны души будущей жертвы. Ритуал давал возможность и смертнику «сохранить лицо»: ведь напоследок ему оказывали дань уважения. Наконец осужденного ставили на колени, и солдат, взяв назад свою саблю, быстрым ударом отсекал ему голову. После этого публика расходилась. Деревенская жизнь была небогата событиями, и такое зрелище, как публичная казнь, вызывало неподдельный интерес. Особенно ценилось, если осужденный во время шествия проявлял храбрость: пел песни или выкрикивал лозунги. Тогда кто-нибудь в толпе обязательно с одобрением говорил: «Хао! Хао!» («Хорошо! Хорошо!»)[5]. Иногда головы казненных не выставлялись на шестах, а вывешивались на столбах в наскоро сбитых небольших четырехугольных ящиках без боковых стенок — на всеобщее обозрение.

Насилие порождало насилие. Вот в такой атмосфере, в обществе, где жизнь человеческая не стоила ничего, где люди трудились не покладая рук изо дня в день, лишь бы свести концы с концами и вырваться из нищеты, происходило становление личностей как Мао Цзэдуна и Чжан Готао, так и многих других будущих китайских революционеров-коммунистов. Именно крестьянский бунт, по признанию самого Мао, произвел на него в детстве неизгладимое впечатление, оказав влияние на всю жизнь²¹. «Жестокий век, жестокие сердца!»

Огромное воздействие на мировоззрение и мироощущение Мао, по его собственным словам, оказала и китайская художественная литература, прежде всего исторические романы, повествующие о восстаниях, бунтах и мятежах. Он по многу раз перечитывал эпические «Цзинчжун Юэ чжуань» («Биография исключительно преданного Юэ Фэя»), «Шуйхучжуань» («Речные заводи»), «Суй Тан яньи» («Романтическая история династий Суй и Тан»), «Саньгочжи» («Троецарствие») и «Сиючжи» («Путешествие на Запад»). В этих книгах описывались подвиги легендарных рыцарей, военачальников и авантюристов, а также вождей народных восстаний. В них воспевались идеалы боевого братства и утверждался культ физической силы. Их герои звали на бунт против традиционных устоев. Школьный учитель, преклонявшийся перед Конфуцием и проповедовавший ученикам азы конфуцианской этики и морали, ненавидел эти «разбойничьи» книги, называя их «безнравственными», однако Мао и многие из его одноклассников были от них без ума и даже заучивали наизусть страницы «вольнодумных» романов²².

Напрасно мать Мао Цзэдуна молила Бодхисаттву. Не Святым Благородным Путем Всемилостивейшего Будды последует ее обожаемый сын, а дорогой крови, насилия и революции. Холодным останется его сердце и к этической философии великого гуманиста Конфуция. «Я знал классику, но не любил ее», — признавался Мао Цзэдун Эдгару Сноу²³. Уже в раннем детстве, под влиянием деспотичного отца, бунтарской литературы и окружавшей действительности, он сделал вывод: свои права можно защитить только открытым восстанием, если же оставаться смиренным и покорным, тебя будут бить все сильнее и сильнее²⁴.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.