Глава одиннадцатая. ЛЕЙПЦИГСКИЙ ГАМБИТ

Глава одиннадцатая.

ЛЕЙПЦИГСКИЙ ГАМБИТ

Унизительное судилище сильно задело нашего героя. Скорее всего, душевные раны, нанесенные чиновниками, не смогли затянуться окончательно уже никогда. Но Бах никогда не походил на бледного гения с горящим взором, готового наложить на себя руки от очередной жестокой несправедливости толпы.

К моменту скандала ему исполнилось сорок пять лет. Возраст зрелости и расцвета сил для современного человека. В XVIII веке сорокапятилетних называли стариками.

Итак, обиженный и к тому же оштрафованный старик, на шее которого — куча детей мал мала меньше.

Несомненно, Бах со свойственным ему прагматизмом правильно оценил свою жизненную ситуацию и начал действовать. Уже не из-за Endzweck, а ради простых земных вещей: прекращения нервотрепки и компенсации материальных убытков. В конце концов, пора было защитить себя и свою семью.

Он написал письмо своему школьному другу Георгу Эрдману, служившему в то время у русской императрицы Анны Иоанновны. Тон послания униженно-заискивающий. Многие биографы и просто любители музыки, начитавшись этого документа, с яростью бросались клеймить позором не только мерзких чиновников, но и Эрдмана, оставившего старого друга в беде. На первый взгляд так оно и есть, за исключением некоторых нюансов.

Уже начало обращает на себя внимание то ли крайним смирением, то ли грубой лестью в адрес получателя:

«Высокоблагородный господин,

Ваше высокоблагородие простят старому верному слуге, что тот взял на себя смелость сим Вас обеспокоить. Прошло уже почти четыре года с тех пор, как Ваше высокоблагородие осчастливили меня благосклонным ответом на мое к Вам послание».

Даже учитывая эпистолярный стиль XVIII века, довольно странно обращаться подобным образом к бывшему однокласснику, с которым к тому же поддерживаешь отношения. В Веймарские годы Эрдман гостил в доме Баха, и в лейпцигский период переписка явно имела место.

Дальше становится понятным: Бах доведен до отчаяния и готов на любые условия, только бы покинуть недружелюбный Лейпциг. Потому и не просит, а умоляет:

«…мне приходится жить в непрестанных огорчениях, средь зависти и преследований, постольку я буду принужден искать, с помощью Всевышнего, свою фортуну где-нибудь в другом месте. Если Ваше высокоблагородие знают или могут подыскать для старого верного слуги, в сих местах пребывающего, какую-нибудь подходящую должность, то покорнейше прошу дать мне благосклонную рекомендацию, я же не премину поусердствовать, дабы оправдать Ваше милостивое покровительство и поручительство».

Взбудораженная тоном письма, а также посланником русского царя, фантазия начинает разворачивать перед нами картины. Если б Эрдман не оказался таким черствым! Наверняка в этот тупиковый момент композитор, подгоняемый неудовлетворенной Endzweck, мог бы доехать до России и начать там новую жизнь. И.С. Бах — музикдиректор Санкт-Петербурга и капельмейстер Ее Императорского Величества!

Композитор буквально предлагает себя, да не одного, а с целым семейством, расхваливая музыкальные достоинства своих близких, в том числе малолетних детей:

«Мой старший сын изучает юриспруденцию, другие два сына еще учатся — один в первом, другой во 2-м классе, а старшая дочь пока не замужем. Дети от второго брака еще маленькие, мальчику-первенцу 6 лет. Но все они прирожденные музыканты, так что смею Вас уверить, что уже могу составить семейный Concert Vocaliter и Instrumentaliter, тем более что моя нынешняя жена обладает чистым сопрано, да и старшая дочь недурно поет. Я преступлю допустимые пределы и буду недостаточно учтив, если еще чем-нибудь стану докучать Вашему высокоблагородию, и посему спешу закончить в преданнейшем к Вам почтении, до конца дней своих пребывая Вашего высокоблагородия покорнейше-преданнейшим слугой».

* * *

Бывший товарищ побоялся скандального характера Иоганна Себастьяна и оттого не захотел помочь. Но если посмотреть пристальнее и разобраться, Бах не мог ждать и не ждал от него никакой помощи. Возможно, отчаянное письмо являлось хитроумным ходом и адресовывалось вовсе не Эрдману. Некоторые исследователи (в их числе крупный баховед М. Друскин) придерживаются именно такой точки зрения.

Для начала: а чем, собственно, мог помочь Баху бывший одноклассник? Неужели сорокапятилетний многодетный отец действительно имел намерение уехать в чужую страну, покинув многочисленных родственников и друзей, с которыми постоянно общался, а также налаженный быт? А в Германии Эрдман при всем желании предложил бы работу только в Данциге, где служил сам.

Ныне это польский город Гданьск. Когда-то, во времена расцвета Ганзейского союза, он привлекал к себе купцов и любителей культуры, но к середине XVIII века уже давно пришел в упадок. Торговлю подавили конкуренты — Кенигсберг и Штеттин. К тому же, находясь на окраине немецких земель, город нередко подвергался разграблению и осаждению иностранными войсками, в основном русскими.

Лютеранская церковь в нем имелась только одна.

Значит, никакого музикдиректора Баху там не светило. Тем более — капельмейстера. Только скромная должность городского органиста — то, с чего композитор начинал в Арнштадте. Да и то проблематично, поскольку о наличии вакансии органиста в данцигской Мариенкирхе не объявлялось. Стало быть, Бах имел шанс стать вторым органистом или помощником органиста достаточно небольшой церкви. Не странно ли для известного сорокапятилетнего мастера, имеющего множество учеников и почитателей, среди которых — высокородные аристократы?

Стоп. Если Бах имел столь высоких покровителей, почему они не защитили его от произвола чиновников? Они и защитили. Только не сразу — им требовалось узнать о его беде. Сильные мира сего не вдаются в мелочи. Для того чтобы ему помогли, композитору нужно было пожаловаться определенным людям, а законы высшего света не позволяли сделать это просто, написав письмо или тем более приехав лично.

Жалостливое униженное послание, скорее всего, предназначалось не Эрдману, а Герману Карлу фон Кейзерлингу, крупному русскому государственному деятелю, происходящему из древнего германского рода. Оба политика работали в одном и том же ведомстве, хоть и не в одном городе. Видимо, Бах надеялся на внутриведомственное «сарафанное радио». Тем более достоверно известно, что Кейзерлинг посещал Данциг.

Тогда легко объясняется и заискивание, и готовность убежать куда угодно, хоть в ужасную глушь простым органистом, даже петь на улице семейным хором, только бы не видеть мерзавцев, несправедливо обидевших композитора. Требовалось показать весь ужас положения и тяжесть нанесенной обиды.

Понятны и бесконечные реверансы в адрес бывшего одноклассника — ведь Бах обращался в лице товарища к русской дипломатической службе, то есть к своему высокородному и могущественному покровителю.

Кейзерлинг, один из немногих, ценил Баха именно как создателя музыки, а не виртуоза или органного эксперта.

Дипломат прекрасно разбирался в искусстве. Он учился русскому языку у поэта Тредиаковского. Занимал, среди прочего, должность президента Российской академии наук и художеств. В истории дипломатии XVIII века ему принадлежит заметное место. В частности, известна его деятельность по защите от притеснений православных славян, проживающих на территории Польши и Австрии.

Они познакомились, вероятно, в Дрездене. Кейзерлинг служил при дрезденском дворе, а Бах выезжал туда на гастроли. Один из таких выездов состоялся вскоре после отправки письма Эрдману. Иоганн Себастьян посетил чествование модного оперного композитора И.А. Хассе, с которым дружил. Он остался в саксонской столице надолго, общаясь с коллегой и его супругой — знаменитой оперной певицей Фаустиной. В этот приезд произошла очередная встреча с Кайзерлингом, который уже знал о несправедливом и унизительном суде над бедным кантором.

Разумеется, русский дипломат не собирался опускаться до разборок с лейпцигскими чиновниками. Но факт его осведомленности сильно менял акценты. Мелкий кадровый вопрос о недобросовестном подчиненном перерастал в травлю если не «национальной гордости», то хотя бы достойного человека, уважаемого в высших кругах.

Такой тайный смысл «отчаянного письма к другу» подтверждает и следующий факт: композитор не подавал прошение об отставке с поста кантора Томасшуле. Да и странно было бы: ректором этого заведения как раз выбрали И.М. Геснера — если и не близкого друга Баха, то уж точно горячего поклонника его творчества. Бросать школу посреди учебного года некрасиво. Иоганн Себастьян, при своей порядочности, не мог бы желать подвести целый коллектив педагогов, учеников и доброжелательно настроенного ректора.

Навряд ли он хотел интриговать за спиной Геснера — не в характере это Иоганна Себастьяна, говорящего правду в глаза и швыряющегося париком. Скорее всего, они с ректором придумали хитроумный ход вместе. Это очень логично: ведь именно в Веймаре, во время общения с Геснером, Бах уже имел Schein-Bewerbung (мнимое оспаривание вакансии ради повышения в должности по месту службы).

Так или иначе, после письма обижать кантора перестали. И все четыре года, пока пост ректора занимал Геснер, Баху жилось неплохо. Жалованье ему восстановили в полном объеме. Больше не требовали исполнять неинтересные обязательства, вроде ночных дежурств, уроков пения и налаживания дисциплины среди школяров. Чиновники наконец признали микроскоп годным на более квалифицированную работу, нежели забивание гвоздей.

Изменились к лучшему и бытовые условия. Семье кантора дали новую, более просторную квартиру, состоящую из гостиной, столовой, пяти спален и комнаты для прислуги. К тому же имелась специальная Componirstube («творильная комната»). Там Иоганн Себастьян мог создавать возвышенную музыку, не опасаясь быть отвлеченным детскими криками или иной бытовой суетой. Правда, музыка его не улучшилась от наличия «творильни», поскольку и прежде находилась за гранью достижимого совершенства.