В гостях у Токтогула

В гостях у Токтогула

Было это в тридцатом году. Я приехал в долину Кетмень-Тюбе, попал в Мазар-сай, мне сказали, есть старичок, хорошо поет песни. Имя Токтогул ничего мне не говорило. Послушать песни пошел в сопровождении киргиза милиционера — единственного здесь человека, знавшего русский язык. Теперь понимаю, милиционер не зря увязался со мной: это были дни, когда Токтогул из столицы уехал обратно в горы на родину — в своего рода почетную ссылку, если можно ее так именовать, а я не знал этого и радовался, что у меня есть переводчик.

Увидел низенького старичка с добрыми глазами: удивительно гладкая розовая кожа на лице, совершенно белая борода. Встретил меня вежливо, но сдержанно. Перед нами сразу появились чашки с кумысом. Спеть согласился охотно, взял в руки комуз и начал…

Слов я не понимал, но его игра на комузе меня захватила. Это были сразу и музыка, и театральное представление, и цирковое искусство. Токтогул склонялся над своим узеньким инструментом, словно спрашивая его о чем-то, и, когда его пальцы отрывались от струн, комуз неожиданно ему отвечал. Чем бы Токтогул ни прикасался к комузу — пальцами, ладонью, локтем, плечом, куда бы в порыве ни отбрасывал свой инструмент — под мышку, на плечо, за спину, взволнованный разговор его с комузом не умолкал ни на миг. Шутка? Пожалуй. Но Токтогул был знаменит своими шутками — теми, о которых в Киргизии говорят: «Шутки высекают огонь».

С его слов записал тогда подстрочные переводы двух песен. И вот что поразило меня: когда дело дошло до перевода, оказалось, по-русски акын говорит лучше милиционера, хотя и неправильно. Вкладываю в письмо тебе одну из записанных мной песен: он сложил ее обо мне, госте, — повод, которым часто пользуются киргизские народные певцы, чтобы высказать мысли совсем о другом, о своем.

— Э-эй! Комуз мой! Скажи, ответь…

Ходит джигит вдали от родимого дома,

Оставил милую, милая его ждет…

Скажи, что делать джигиту?

— Не ходи, джигит, вдали от родимого дома.

Милая подождет, подождет…

Улыбнется ей парень,

С парнем она уйдет!

— Эй, комуз! Зачем сердце посыпать солью?

Услышит твои слова джигит,

Услышит их и заплачет,

К чему миру еще одни слезы?

— Пусть плачет! Пусть плачет!

Поплачет джигит и перестанет,

Сделается мужчиной.

Сердце будет как у льва.

— Для чего ему сердце льва,

Если милая будет плясать,

Если милая будет радоваться,

Если милая будет смеяться с другим?

— Сердце льва поможет ему вынести беды:

И станет он биться за правду!

За одну правду! Только за правду!

Только правда чего-нибудь стоит на земле.

Э-эй, комуз! Недаром называю тебя другом.

Знай, джигит! Знайте все! Придет день.

Ложь провалится в пропасть.

Девушка будет лить длинные слезы.

И останется правда! Только правда!

Одна правда останется на земле!

Тогда строки эти показались мне любопытными, и все. В дом Токтогула попал случайно, провел в нем два-три часа и лишь спустя несколько лет, узнав его историю, ощутил по-настоящему трагический подтекст этих строк.

Две любви было у Токтогула. Первую, Алымкан, выдали насильно замуж за другого: юноша Токо был в ту пору всего лишь нищим певцом. Его песню «Алымкан» знает наизусть каждый киргиз. Вторая — Тотуя, его жена и мать его сына, сама ушла к другому, когда Токтогул был на каторге: вернулся, жена с другим — судьба многих.

А Токтогул умел ценить жизнь, умел и в старости воскликнуть в певучих строках: «Джигиту встретить красавицу прекрасную, как зеркало, — вот наслажденье!», а то и так: «Женщины, жадно глядите на нас звездами говорящих глаз». Как жаль, что не задержался тогда в Мазар-сае хотя бы на несколько дней. Сколько бы еще услыхал!

Умер Токтогул в 1933 году. В последние дни жизни сложил предсмертную песню, вот строки из нее:

… Пусть серенький ваш соловей запоет.

Пусть не только язык его говорит,

Пусть кровью сердце его изойдет.

Когда ваш любимый Токо умрет,

Кто вспомнит серенького соловья,

Кто к серой могиле его придет?

Не правда ли, странные слова в устах прославленного в своем народе певца?

Бывает так. Прожил жизнь человек, умер, в надгробной речи превознесли его до небес, но спустя два дня все о нем позабыли, ибо дело, которому он посвятил жизнь, было ничтожно. Бывает и так: умер человек, скромно опустили его в землю, даже речей особых не было, а проходит месяц, год, Два… Дело, которому отдал жизнь человек, повлекло за собой сотни других, больших, бесконечно важных для человечества дел, и все чаще возвращается к этому человеку благодарная память потомков. Так произошло с Токтогулом: в песнях он выразил дух своего народа — гордый, несгибаемый, во имя правды готовый жертвовать всем.

И вот я в уютной гостиничке, в Каракуле, поселке Токтогульской ГЭС. В двадцати минутах езды отсюда — Токтогульская плотина, одна из самых высоких в мире, позади нее разлилось Токтогульское море, а в теснине рядом с плотиной Токтогульская ГЭС, вырабатывающая больше электроэнергии, чем в 1972 году ее выработали все станции Киргизии. Может ли быть поэту памятник грандиозней?

Будь моя воля, я начертал бы на здании ГЭС четверостишие Токтогула:

Жил человек. Глядишь — зарыт.

Зачем же ссориться, джигит?

Пойми, не ссора жизнь твою,

А дружба счастьем озарит.

Чтобы слова эти всегда горели перед глазами людей, сдерживая их от злых слов, сказанных хотя бы и в порыве раздражения, а главное, чтобы обиды не застилали людям глаза.

23 апреля. Фрунзе

Кто-то, не помню кто, сказал: «Жизнь страннее вымысла». Все чаще в нынешней поездке приходят на ум эти слова.

Прилетел во Фрунзе под вечер. Места в гостинице, конечно же, не оказалось: «Наведайтесь позже». Ждал, что-то ел в ресторане. Там почему-то все пили пиво: батареи пивных бутылок на каждом столике. И опять ждал, ждал…

Наконец уложили меня в коридоре на койке. Всю ночь мимо ходили, где-то дурными голосами орали коты. Потом плакал ребенок, хлопали двери, кто-то надсадно кашлял. Не сомкнул глаз, но отдохнуть — чуть отдохнул.

А дальше и весь день пошел вкривь и вкось. Двинулся по городу… Небо закрыто тучами, вот-вот брызнет дождь, холодный ветер… Люблю Фрунзе — пожалуй, самый чистый город в Средней Азии. Слагал когда-то гимн его бульварам, паркам, садам, но в непогоду и тут неуютно и грязно.

И что хуже всего — мне всюду начала мерещиться ты, может быть, потому, что очутился в городе, где русских больше, чем киргизов. Откуда можешь ты взяться! Понимаю, дикая мысль! Однако сделать с собой уже ничего не могу. Знакомый стук каблучков… Резко поворачиваюсь! Мной овладевает дрожь ожидания, прибавляю шаг, почти бегу. Меня обгоняет автобус. Болтается задняя дверь, как видно, поломанная. Вдруг из автобуса на полном ходу выскакивает какой-то парень… Но этот прыжок — целый рассказ.