В гостях у Родена
В гостях у Родена
Женщина сжала в объятиях умершего ребенка. Она прильнула к нему, пытаясь горячим дыханием вернуть его к жизни.
Она слилась с остывающим телом и замерла.
На выставке зрители останавливались мгновенно, привлеченные магией штриха Кольвиц. В одну глыбу слиты два тела — матери и ребенка, в одну страдальческую глыбу, словно высеченную из камня.
Во все века обращались художники и ваятели к этой вечной печали. Множество совершенных произведений знает искусство, в которых гений оставил запечатленную красоту оплакивания уходящего из жизни ребенка.
Пиета Кольвиц — оттиск бумаги, снятой с медной доски, вобрал в себя сверхчеловеческую силу воздействия и остроту чувств, на которые оказалась способной эта хрупкая женщина.
Рвущаяся в тоске горя плоть, теряющая свое дитя. Зрелость, мужество и художественное совершенство слились в этом листе. Его можно смотреть десятки раз и, увидев вновь, испытать заново свежесть первого впечатления.
Такова уж сила подлинного произведения искусства: оно никогда не приносит усталости восприятия, оно вечно будит чувства и мысли, оно приковывает к себе.
Этот офорт сделан в 1903 году, когда Кольвиц уже была поглощена своим новым большим циклом — «Крестьянской войной» — и создала самые совершенные его листы.
Женщина с умершим ребенком вела художницу к пластике. Торжество упругой, выпуклой силы словно вырывалось с белого листа бумаги, который не выдерживал буйного натиска.
Она еще не прикоснулась пальцами к глине, но рисунки ее приобретают ту монументальную плотность и цельность, которые присущи скульптуре.
Оставляя эскизы к новой серии офортов, Кэте Кольвиц уезжает во Францию. Для нее «ехать в Париж — значит учиться пластике».
Она вспоминала:
«Париж заворожил меня. По утрам я бывала в старой академии Жюльена в классе скульптуры, чтобы познакомиться с основами пластики».
Академия была своеобразным учебным заведением. Когда-то в ее свободных художественных мастерских обучался великий Гоген. Здесь собирались иностранцы и можно было встретить самых неожиданных студентов из далеких городов. Но и немало французов предпочитало ставить свои мольберты в этих мастерских, чем посещать более строгие и академические школы.
Кольвиц пробыла здесь недолго, она не могла отлучаться из дому на большой срок. Поэтому занималась старательно, в убыстренных темпах. Свободные часы проводила в прославленных музеях.
Известны немногие торопливые зарисовки тех дней, сделанные на улицах, в кабаре и ресторанах. Они говорят все о той же пристальной зоркости глаз и цепкой правдивости штриха.
Но, пожалуй, главной приманкой в поездке был Роден, тот самый, о котором она потом признается в дневнике, что он «полон чудес». Да, тот Огюст Роден, который создал «Мыслителя». Эта небольшая фигура должна была завершать врата аДа, над которыми скульптор упорно трудился.
Потом он вернулся к этой фигуре, увеличил ее до двух метров. Посетители выставки увидели огромного, могучего человека, прижавшего к натруженной руке лицо, озаренное светом глубокой мысли.
И зрители начала XX века, проходя мимо этой фигуры, видели в ней воплощение революционной идеи. Бронзовый человек был знамением времени. Скульптор создал пробуждающегося к действию пролетария. Сознание силы исходило от него.
Недаром В.И. Ленин советовал двум молодым делегатам III съезда партии, путь которых следовал через Париж: «Обязательно посмотрите роденовского «Мыслителя».
Кольвиц хотела увидеть человека, чье вдохновение вызвало к жизни эту и множество других скульптур.
Она пошла на Университетскую улицу в знаменитый уже тогда отель Вирой, где помещалась мастерская скульптора.
Коренастый приветливый человек с сильными руками легко поднялся ей навстречу. Короткие белые волосы оттеняют высокий лоб. Живые голубые глаза смотрят проницательно. Она в рабочем кабинете Родена. Мир скульптур прошлого окружает ее. Мрамор и глазурь, античные статуи и бронза. Венера, сидящая на корточках, и маленький японец, вырезанный из слоновой кости, загадочно улыбающийся.
Роден окружал себя величием прошлых эпох, от молчаливых мраморов он возвращался к мягкой покорной глине, к живым моделям, с которых ежедневно, как неутомимый труженик, делал бесчисленные наброски.
Мир этой неутомимости открылся перед Кольвиц. Роден пригласил ее к себе домой, в виллу Медон, что расположена под Парижем. Это была вторая встреча.
Кэте Кольвиц подошла к дому с остроконечной крышей, стоящему в большом саду. Хозяин ввел взволнованную гостью в свое ателье.
Огромное окно освещает мастерскую. Посредине — гигантская гипсовая фигура Бальзака. Памятник писателю, исполненный скульптором для Парижа и отвергнутый отцами города. Они испугались необычности статуи, им хотелось чего-то попроще, подоступнее. Они заказали памятник другому скульптору, который сумел угодить их трусливым вкусам.
«Бальзак» Родена вернулся на виллу Медон. Его установили сначала в саду, среди деревьев. Как писала Ю. Кладель: «Роден велел перевезти свою статую в Медон. «Бальзак» гордо возвышался под открытым небом на импровизированном цоколе посреди огромного участка, примыкавшего к Бриллиантовой вилле и саду, незадолго перед тем купленным мастером. В этом уединении странная красота статуи приобрела почти устрашающий характер: в ней было что-то волнующее и хватающее за Душу, что-то непонятное, принадлежащее иному миру. Лунными вечерами, возвышаясь над окутанной тьмой землей, белый фосфоресцирующий памятник устремлял к освещенной полосе неба свой лик ночной птицы, существа, пришедшего из другого мира, в который он хочет возвратиться. Он казался астральным двойником бессмертного писателя, явившимся взорам профанов… Роден, сам пораженный странным видом своей статуи, стал изучать ее при этом измененном освещении, проверяя правильность постановки фигуры в условиях резких контрастов света и тени».
Кольвиц остановилась возле белой фигуры, которая как нельзя лучше отвечала словам Ламартина, сказанным о великом писателе: «Бальзак — это стихия». Перед ней была стихия, воплощенная гениальной силой ваятеля.
Роден долго, очень долго искал общий силуэт памятника. И когда накинутая на плечи ряса доминиканца, которую любил носить писатель, легла мягкими складками, он выбрал именно этот эскиз. Ему удались руки писателя, сжатые кисти, выходящие из широких рукавов рясы. Руки сами по себе — совершенство пластики.
Когда скульптор пригласил друзей и впервые показал им своего «Бальзака», он взывал к их откровенности. Самым смелым оказался его лучший ученик Бурдель. Он долго молча разглядывал великолепно вылепленные руки писателя и сказал учителю, что они слишком хороши и отвлекают внимание от всей фигуры, от львиной, сильной головы, венчающей статую.
Роден, оглядев еще раз скульптуру, согласился с мнением ученика. На глазах у всех он отсек руки. Они упали на пол и разбились, дивное создание ваятеля, не представлявшее теперь для него никакой цены.
Он спрятал руки писателя под рясой, пустой рукав теперь плавно свисает, и белая огромная фигура смотрится еще более устремленной ввысь, легкой и порывистой.
Вокруг статуи продолжали клокотать страсти. У нее уже были верные друзья и не менее яростные враги.
Роден сам написал в прессе о своем «Бальзаке»: «…это произведение, над которым издевались, которое поспешили осмеять, так как не могли его разрушить, оно результат всей моей жизни, основной стержень моей эстетики. С момента, когда я его задумал, я стал иным человеком. Моя эволюция была решительной: я вновь связал узы между забытыми великими традициями и моей современностью, становящиеся с каждым Днем все более тесными.
Против «Бальзака» доктора эстетических норм, громадное большинство публики и большая часть прессы.
Что до того? Силой или убеждением он найдет свою дорогу к умам. Молодые скульпторы приходят сюда, в мастерскую, посмотреть на него; они думают о нем, спускаясь по тропинкам туда, куда их зовет их идеал.
Есть даже простые люди из народа, которые его поняли, — рабочие из числа тех, кто одиноко в толпе продолжает старую ремесленную традицию, когда каждый создавал свою работу согласно собственной совести, не изучая своего искусства в официальных катехизисах.
Что касается публики, ее нечего осуждать. Вина падает на ее воспитателей. Смысл красоты и любовь к логике утрачены».
Кэте Кольвиц вновь услыхала от Родена горестный рассказ о том, какого труда и борьбы ему стоил каждый новый шаг в искусстве.
Она молча бродила среди эскизов, закрытых стеклянными колпаками. Работа старого мастера перед глазами, и он сам дает пояснения.
«Это посещение для меня незабываемо», — вспомнит художница через много лет.
Пристрастия Кольвиц привели ее и к известному французскому художнику Теофилю Стейнлену. Оба видели и изображали тяжелую жизнь своих соотечественников. Она — берлинские лачуги, он — парижские трущобы. Сердца немки и француза бились в унисон. При встрече им легко было найти общий язык. Знакомство запомнилось.
«…посетила я также Стейнлена в его ателье… Также он для меня незабываем со своей типично парижской внешностью, с рассыпанным в глубоких карманах табаком, который он вынимал для сигарет. Его жена, его веселые дети».
За четыре года до поездки в Париж Кольвиц создала офорт «Растоптанные». Три судьбы, зашедшие в тупик. Мать, отец, дочь. Отчаяние бедности, безысходность.
Отец в минуту слабости предлагает жене и дочери петлю. Маленькую нежную голову ребенка мать держит обессиленными руками. В лице ее — застывшая мысль. Перед ней стена, как поступить?
Великий бельгийский скульптор Константин Менье знакомился в дрезденском гравюрном кабинете с листами Кольвиц. «Растоптанные» произвели на него огромное впечатление.
Директор гравюрного кабинета написал Кэте Кольвиц об этом посещении: «Константин Менье видел Ваши работы у меня и очень ими восхищался. Он сказал, что считает Вас сильнейшим талантом Германии и просит через меня переслать ему Ваши вещи для выставки в Либр Эстетик в Брюсселе и, во всяком случае, разыскать его, когда Вы будете в Брюсселе».
Высокая оценка Менье принесла много счастливых минут. Она была давно его преданной почитательницей.
Удивительна судьба этого бельгийского мастера. Он занимался живописью и только к пятидесяти годам пришел к скульптуре. И произошло чудо: все полувековое творчество художника стало лишь фундаментом поздней всемирной славы. В истории искусства прочно заняли свое место гордые и свободолюбивые образы Менье — его грузчики, труженики порта, углекопы.
Именно в этих статуях были та красота и грация силы человека труда, которые привлекли Кольвиц еще в юности. Грузчики Менье, увиденные в журнальных репродукциях, отвечали тому представлению о подлинной красоте, которого придерживалась сама Кэте Кольвиц.
Еще в юности вся буржуазная жизнь казалась ей слишком педантичной и не представляла никакого интереса для изображения.
Зато мотивы, взятые из жизни рабочих, «просто и безоговорочно давали то, что я считала красивым. Красив был для меня кенигсбергский грузчик… красива широта народных движений».
Узнав двух своих французских единомышленников, Кольвиц захотела пожать руку и старому бельгийцу.
«В конце этой поездки решила я поехать в Брюссель, чтобы увидеть уже очень пожилого Менье. К сожалению, это не удалось. Париж держал меня крепко вплоть до последнего вечера. Менье умер, я его не увидела».
В том же 1904 году Кольвиц познакомилась в Париже с русской социал-демократкой А.М. Калмыковой. Она занималась в Москве издательским делом, немало нелегальной литературы хранила на своем книжном складе и помогала ее распространять.
Она получала много писем от В.И. Ленина. По ним можно судить о том, как полезна была эта русская женщина для молодой еще тогда партии.
Теперь она жила в Париже, а путь ее лежал в Берлин. Она заходила на Вайсенбургерштрассе, как в родной дом.
Когда за большим столом в гостиной собирались завсегдатаи этой семьи, русская социал-демократка Калмыкова вместе со всеми гостями участвовала в обсуждении самых трепетных проблем времени.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.