17. К вопросу о заговоре

17. К вопросу о заговоре

"Устранивший Сталина совершит благородное дело"[23]. Эти слова я поставил было эпиграфом к книге. Слова, которые неловко произнести. Призыв к убийству тирана.

И что же военные? Впрямь сговаривались?

Как уже замечено, военные не были ни однородны, ни едины. Большинство тех, кто стал жертвой Сталина, вначале имели все основания не опасаться за свою судьбу. Так было с Егоровым. Маршал был человеком Сталина. В конце концов, можно быть грамотным военным, храбрым в бою, но - мало ли маршалов, которые дрожали перед женами… В мирное время трудно упрекать военных, ставших чиновниками. Работают много, готовят армию к будущим испытаниям тщательно и умело, но уже в рассуждении того, что вести ее в бой придется не им. Роль сыграна, можно жить и наслаждаться жизнью в уважении и довольстве. И не лезть на рожон. Тем паче что Сталин к началу репрессий успел набрать в политической игре немало очков. Случись заварушка, маршал Егоров наверное встал бы на сторону вождя. Быть может, он сделал бы это, сочувствуя мятежникам, но ведь воинская дисциплина, верность присяге - не пустые все же слова.

Кто же из них настолько проникся будущим, чтобы, если представится случай, переступить даже через это?

Вождь, конечно, не ошибся: первая восьмерка жертв как раз и состояла из людей, подлинное отношение которых к нему не было тайной. Но толки о заговоре остаются не подкрепленными. Ничем абсолютно. Многие современники (я в том числе) счастливы были бы, найдись доказательство заговора командармов. Вот это была бы подлинная их реабилитация - не невиновности перед Сталиным, но невиновности перед страной и собственной совестью.

Увы, не только доказательств - даже свидетельств заговора нет, ни письменных (их, скорее всего, и не было), ни устных, хотя замещение Сталина любым другим деятелем партии было несомненным желанием каждого из его первых жертв. Кроме этой нелюбви к Сталину в сетях истории не осталось ничего. И это при том, что, в силу занимаемых должностей, первые жертвы общались со множеством людей, а через руки лубянских старателей прошел после гибели военных пласт самого драгоценного человеческого материала, оставив лишь самые общие слова о желательности смены вождя. Более того, потом сгинуло немало самих старателей, после них тоже остались протоколы допросов, но и в них нет ничего. Так что говорить можно - и то гипотетически - лишь об использовании ситуации, подобной той, какая сложилась в начале войны. Если даже после ужасающего головосечения 1937-1939 г.г. многие командиры пренебрегли в канун войны сталинским запретом на повышенную боеготовность[24], то нетрудно представить действия таких ответственных военачальников, какими были командующие пограничными округами Уборевич и Якир. Не вступая в дебаты с кремлевским горцем и не запрашивая помощи, они распорядились бы наличными силами в соответствии с данными разведки, координируя действия между собой. В таких условиях вождю оставалась лишь роль наблюдателя. Чрезвычайная обстановка de facto не оставляла ему свободы действий. И в этом просчет добросовестных западных ученых, вроде Дж. Эриксона, считающих, что и живые командармы не отменили бы трагических событий начала войны, ибо, дескать, у кормила все равно оставался Сталин. Западные ученые в ментальности своей законопослушной и помыслить не могут о непослушании. Но при живых командармах события на советско-германском театре войны - если бы она вообще началась - развивались бы совсем по иному сценарию. Армия не простила бы Сталину такого начала и ему не пришлось бы обременять себя государственными обязанностями после чего-то, хоть отдаленно напоминавшего Минский или Киевский котлы. Да и в самом начале, в истерике 22 июня, вождя некому было бы успокаивать и уговаривать вернуться к власти.

Возвращаясь к вопросу о заговоре, следует отметить, что единственное подобие попытки организации его имело место в Киеве, из чего следует, что Якир был наиболее последовательным противником диктатора. Когда Геллер и Рапопорт замечают, что Сталин всегда благоволил к Якиру, они основываются на внешней стороне дела. Никто не находился в большей опасности, чем тот, кому Сталин улыбался. Улыбался - не значит благоволил. Если вождь по отношению к Якиру никогда не допускал того хамства[25], какое то и дело проскакивало в его отношении к Тухачевскому, это означает одно: к Якиру он относился со всей серьезностью. Даже перечень близких Якиру людей, готовых за него жизнь отдать, был ненавистен диктатору: Примаков, Котовский, приемник Котовского гигант Криворучко, Охотников, Шмидт…

В исторических анналах имя Тухачевского перекрыло все другие имена и сделалось символом сопротивления командармов сталинскому дилетантизму. Тухачевский был старшим по званию и должности - маршал, первый заместитель наркома обороны, - и в формальном плане это понятно. Понятно, но вряд ли справедливо. Тухачевский, блестяще одаренный во всех отношениях, был фронтальной фигурой РККА. Он представительствовал, выезжал с миссиями и участвовал в разного рода переговорах. Он писал книги и статьи, выступал с докладами и лекциями. Он был заметен. Но, фанатик военного дела, при всем своем заметном вкладе в перевооружение РККА (разумеется, совместно с аппаратом НКО и командующими западными округами) идеологической фигурой он не был. В заграничных поездках и контактах Тухачевский иногда вел себя до удивления нескромно, даже вызывающе, что в его положении было и вовсе глупо. Это никоим образом не умаляет его военных талантов, зато проясняет, что Сталину он противостоял как дилетанту, но никогда как сатрапу. На эту роль истории еще предстоит короновать скромного Якира. Когда это произойдет и произойдет ли, предсказать невозможно.

Напомню канву киевских событий. Сталин велел Ягоде готовить фальшивый компромат на противников вождя, имея в виду сотрудничество с охранкой. Составление фальшивок - рискованное дело, надо в совершенстве знать не только форму подачи, но и множество имен и обстоятельств. Поэтому Ягода велел сперва прокопать архивы. В архиве заместителя директора Департамента полиции Виссарионова сотрудник НКВД Исаак Штейн обнаружил изящную серую папку из тех, в которых бумаги готовят к докладу. Знакомясь с содержимым, он понял, что это документы о Сталине. Сперва Штейн обрадовался, но, прочтя бумаги, ужаснулся: это были донесения Сталина охранке. Штейн, прежде чем показать документы Ягоде, повез их своему другу и бывшему начальнику Балицкому, главе НКВД Украины. Тот ознакомил с папкой своего заместителя Зиновия Кацнельсона. Бумаги подвергли негласной экспертизе, и она подтвердила их принадлежность Сталину, почерк которого, впрочем, деятели НКВД и так хорошо знали. Лишь тогда Балицкий предъявил папку Якиру и Косиору. Так что в беседе по этому поводу участвовало как минимум пятеро: Косиор, Якир, Балицкий, Кацнельсон и Штейн.

Серая папка в корне меняла положение дел. Вернее, могла изменить, но при условии: армию поддержит партия. Лидерство Якира в противостоянии с вождем напрашивается потому, что бумаги из Москвы привезены были в Киев, хотя Косиор имел репутацию сталинца. Если бы сталинцем был и Якир, то поступок Штейна со товарищи можно бы квалифицировать как коллективное сумасшествие. Но они, работники ненаивного ведомства, были люди трезвые и отдавали себе отчет в том, что такого рода папки безопаснее всего жечь. Решение показать серую папку Косиору было свидетельством веры Штейна и его товарищей в Якира и основательной надежды на то, что его авторитет привлечет к делу и Косиора.

Станислав Косиор был видным украинским деятелем еще в Гражданскую войну и Якира знал не понаслышке. Якиром трудно было не восхищаться, он был живой легендой и кумиром войск, и Косиор был таким же поклонником первого матерщинника армии [26], как и любой боец и командир РККА. Не таким же, а куда большим. Он общался с Якиром в деле и знал государственность его мышления, огромную трудоспособность и цельную честность. Ответственность Якира служила эталоном, это было качество, которого нельзя было достичь, на него можно было лишь равняться. Такие люди в любую эпоху в любой стране мира насчитываются единицами, и это Косиор тоже знал.

Но Сталин!.. Обнародовать такое о Сталине - да это же смертельная рана делу коммунизма во всем мире. Провокатор охранки во главе гигантской страны, демонстрирующей энергию и силу, пока мир барахтается в экономическом кризисе… Вот уж фарс так фарс. И какой кровавый!

Сотрудники НКВД принесли все это добро помимо московского начальства самым авторитетным на Украине людям с одной целью: узнать, что с этим делать. (Все, кроме Балицкого, погибли. Это наводит на мысль, что утечка информации произошла через него. Не сразу…) Вопроса о доверии к вождю энкаведисты не поднимали, ограничившись представлением документов и выводами экспертизы. Вопрос не мог не встать сам собой. По соображениям советской государственности и идеалов коммунизма подозрения Косиором были отвергнуты. Данных для реконструкции обсуждения нет. Сохранились две достоверные фразы. Якир сказал: "За Сталиным мы пойдем с закрытыми глазами". (Так говорят во тьме, когда увидеть все равно ничего нельзя.) - "Зачем же, - возразил Косиор, - за Сталиным мы пойдем с открытыми глазами." (Так говорят, когда видеть ничего не желают. Очевидно, слова Якира были им сказаны после того, как Косиор решил не видеть бумаг.)[27].

Вот и все, что побуждает думать о Якире, как о том, кто глядел дальше других и готов был действовать, если армию поддержит партия и НКВД хотя бы только Украины. Понимаю, что данных для такого заключения мало. Но смерть Якира, убитого первым, сразу после фарса судебного заседания, его выкрикнутое в расстрельное дуло "Да здравствует Сталин!" (явно в защиту семьи) и особо злобная реакция Сталина и его клики на смерть Якира весьма подкрепляют такое предположение.

Теперь, когда Косиор отверг серую папку как фальшивку, не оставалось ничего иного, как доложить о ее содержимом Ягоде, что означало - Сталину. Судьба всех, видевших документы, была предрешена.

Сталин принял известие о папке с выдержкой опытного провокатора: вот, дескать, опять подкоп под партию и государство. Он разумно не скрыл этого факта и разумно о нем не распространялся. Так, при случае, обронил что-то Хрущеву, поскольку тот, отряженный на Украину, мог узнать о папке от случайно уцелевших или слышавших от третьих лиц.

В связи с этим возникает еще вот какое соображение.

Сталин-то знал, что где-то в архивах, недоступные ему ввиду его высокого положения и невозможности лично заниматься пошлым поиском, лежат убийственные для него бумаги. Опасался, что они всплывут. Не при жизни, так после смерти, тоже страшно, ведь понимал, что входит в историю. Кто будет заинтересован объявить фальшивкой подлинные документы после его смерти? Никто, конечно! Об этом при жизни надо позаботиться. Значит, уничтожить свидетелей прошлых дней, этих политкаторжан, сумма их знаний может напомнить о его дружбе с провокатором Малиновским и тем прояснить картину провалов. А главное - дезавуировать доверие к архивам. На вершине власти, когда направление его мыслей стало руслом мышления прислуги, велеть ей стряпать архивные фальшивки на деятелей партии. Тогда при всплытии собственного его агентурного дела и оно может быть объявлено фальшивкой. Причем, и устного распоряжения довольно, лишь бы оно стало известно кому надо. Развести такую грязь, чтобы его собственная в ней утонула.

Ягода не посмел фабриковать фальшивки[28]. Не нашел людей. Чтобы фальсифицировать историю, ее надо превосходно знать. Вдоволь было еще подлинных архивных дел. Но, решая направить усилия подчиненных на розыски подлинников, найти что-либо подобное он не ожидал. Если бы в ОГПУ все еще был Дзержинский, если бы в стране оставался Троцкий или хоть Каменев и Зиновьев могли бы взойти на трибуну, серая папка означала смертный приговор Сталину: дело его друга Малиновского и конец провокатора, расстрелянного по приговору ЦК в 1918 году, еще свежи были в памяти.

Но времена переменились. Соперники были устранены и раздавлены. А Сталин слишком был умен, чтобы показать, что сколько-нибудь папкой озабочен.

А урок он учел. Возможно, подлинность серой папки подсказала ему не использовать на процессе командармов красную папку с фальшивками, сфабрикованными в гестапо Гейдрихом с подручными. (Тот же почерк, что и в указаниях Ягоде…) Ведь не все, видевшие серую папку, были устранены, еще оставался на своем посту Косиор (за проявленную верность вождю взятый в 1938-м) и параллель чересчур была явна.

К началу 1937-го смерть Куйбышева и Орджоникидзе[29] и арест Бухарина и Рыкова развесили над страной тучи ужаса. На момент расправы с командармами Бухарин и Рыков были живы. Оставаться с армией лицом к лицу, без политического прикрытия, Сталин не желал. Пусть армия знает, что еще живы партийные трибуны.

Трибуны, полившие себя помоями на прошедшем XVII съезде, изолированные от трибун, ставшие предметом уже не сочувствия, но осмеяния и сидящие за решеткой без надежды быть услышанными хоть в последнем слове…

У Шмидта следователи более всего выбивали имена, которые сами же и называли. Не выбили, но изуродовали так, что вывести его на открытый суд было бы крайне не полезно, и героя убили 20 мая 1937 года, за несколько дней до ареста Тухачевского, Уборевича, Якира. (От них требовали признаний в измене Родине, в связях с заграницей, в желании реставрировать капитализм. Какой убийственной иронией звучат эти слова сегодня…) Инкриминировали также умысел на драгоценную жизнь наркомвоенмора Ворошилова. Это Шмидт признал. Странно, что умысел на жизнь вождя обвинением не стал. И это несмотря на "уши отрежу". Сталин даже и в следственной кухне таких обвинений не поощрял. В то время - нет.

Примаков терпел исстязания и не подписывал протоколов, пока на свободе оставался его друг Иона Якир, командующий Киевским военным округом, один из могущественных людей страны.

Он преувеличивал - и могущество Якира, и готовность это могущество использовать. Якир и имевший на него огромное влияние Гамарник несомненно глядели на вещи трезво. Никакого заговора в стране, пронизанной сетью НКВД-ОГПУ, состояться не могло. А открытый конфликт, кровопролитие в обескровленной стране ради спасения собственных жизней - чем бы тогда они от Сталина отличались?[30]

Тем и отличались.

Ничто не состоялось. Под грохот всенародных торжеств по поводу дарования народу солнца Сталинской конституции и эпохальных триумфов социализма, под проклятья врагам трудящихся, посягающим на счастье народа, на любимого вождя, подлый убийца тихо кончал по углам цвет страны. Военных разобщили. Тухачевскому то объявляли о поездке в Англию на церемонию коронования нового монарха, то вдруг о том, что на его жизнь готовится покушение (не дьявольский ли юмор?) и ехать ему нельзя, но он постоянно был затребован и вроде бы не имел оснований тревожиться. То же и с командующими округами: их вызывали в НКО и ЦК, советовались по разным вопросам, давали все новые поручения и выбирали в почетные президиумы собраний. Их женам заботливый генсек наказывал беречь мужей, людей чрезвычайно ценных для державы. На последнем этапе Тухачевского сняли с поста заместителя наркома и перевели в Поволжский округ, якобы для непосредственного руководства войсками и современного их обучения, но арестовали в первый же день, не допустив к войскам. Якира известили о переводе в Ленинградский округ, вроде бы равноценный Киевскому, где он тем не менее сразу терял важный пост члена ЦК Украины. Тут же его вызвали в Москву, и он поехал и позволил арестовать себя, зная, чем все кончится. Гамарник узнал о его аресте и застрелился, едва сталинские соколы поскреблись к нему в дверь. Вождь всецело контролировал положение. Факты делались ему известны еще до того, как становились фактами, они лишь тенденциями были. В игре с командармами Сталин опережал их не на ход - на кон. Гамлетовские сомнения и желание заручиться одобрением возможно большего числа достойных людей погубили намерение, отвергнутое еще на стадии разговоров.

Новые историки сделали из этого заговор. Словно бы даже заговор оправдывал разгром РККА, повлекший за собой трагедию войны.

Жаль командармов. До слез.

Но Сталин натворил столько, не оказавшись свергнут при их жизни. Этот упрек трудно отвести.

Трудно. И все же еще два довода в пользу командармов.

Первый - командармы не были политики, они были солдаты, патриоты, работавшие по 16-18 часов в сутки, практически без выходных, ради укрепления обороноспособности страны в условиях дефицита всего - от металла для вооружения и боеприпасов до помещений для более или менее нормальной работы военных конструкторов, - притом работали в обстановке непонимания и непризнания нужд армии дилетантами типа самого вождя и его кавалерийских туповатых клевретов. На обучение армии, на ее оснащение, на содержание огромного, все увеличивавшегося армейского арсенала уходили их силы и время, да и того не хватало. Командармы, в отличие от вождя, ясно видели угрозу нацизма и необходимость парирования ее путем военного превосходства. Они уже почти добились этого, что и показали - не без намерения устрашить агрессора - на маневрах 1936-1937 годов. Они, таким образом, могли уделять обсуждению политической обстановки в стране и сталинских козней лишь остатки своего более чем скромного досуга, тогда как всесильный диктатор, их усилиями освобожденный от практической работы во всех сферах народного хозяйства и обороны, планам уничтожения патриотов уделял все свое время[31]. Об этом надо бы помнить тем, кто легок на упреки командармам.

Второе - это фактор покатившейся по планете волны антисемитизма, возбужденной гитлеризмом в Германии и не так легко отразимой, как некоторым кажется. Здесь надо отметить, хотя бы мельком, что чистка в армии не несла на себе национального оттенка, хотя успокоения ради первыми предусмотрительно схвачены были военные с нетипичными фамилиями. (Примаков, единственный носитель русской фамилии, русским не был.) А евреи среди верхушки РККА, как и латыши, украинцы, поляки, играли заметную роль. Громадна была в стране популярность Яна Гамарника, начальника ГлавПУ РККА, командарма 1-го ранга. О Якире сказано. Да и кроме них было немало евреев на постах командующих и заместителей командующих и начштабов округов, командармов, комкоров, комдивов типа Фельдмана, Славина, Аронштама, Шифреса, Вайнера, Туровского… Список можно продолжить без труда.

Никакое действие даже рассмотрению не подлежало авторитетными военными без ведома такой личности, какой был Гамарник[32]. Идеологическим лидером РККА он был не только формально. Мог он толкнуть армию к вмешательству в политическую жизнь страны при обилии евреев в командных кадрах и нарастании антисемитизма в мире? Он лучше других представлял, как завопит гитлеровская пропаганда по поводу свержения Сталина, как разыграет антисемитскую карту: вот, опять евреи варят свою кашу, не зря они, нацисты, обращают внимание мира на страшную еврейскую угрозу, на этот всемирный заговор, на вмешательство евреев в жизнь народов, ведомых своими любимыми вождями. У Гитлера в противостоянии с вермахтом были основания опасаться, что советские военные подадут дурной пример его собственным генералам, тоже оборонцам, тоже считавшим, что мир надо хранить, а не рушить, так что в интенсивности и истеричности антисемитской кампании сомневаться не приходилось. Опять вспомнили бы участие евреев в революции и всю уже как-то улегшуюся кровь Гражданской войны, о которой они не желали вспоминать. Это был позор их честной жизни. И соображения дисциплины и революционного запала не оправдывали теперь в их глазах содеянного в страшный 1919 год. Тем паче в соображении того, фарсом какой диктатуры обернулось свержение просвещенной монархии. Закрыть на это глаза они не могли. Судьба крестьянства не позволяла.

Последний из вышеизложенных тезисов относится лишь к разряду более или менее правдоподобных догадок. Но, когда речь идет о мотивах, что такое вся история, как не предположения и догадки…