Глава двадцать третья ВЕЛИКИЙ МЕЛИОРАТОР
Глава двадцать третья
ВЕЛИКИЙ МЕЛИОРАТОР
Путь воды в стране больше говорит о её богатстве, чем пути её войска.
Мухаммад Ташруф
В записной книжке Андрея Платонова был телефонный номер В 1-37-42.
Это номер Шкловского.
Тогда телефонные номера обозначались смешанным буквенно-цифровым способом, а уже потом «В» превратилось в «9», да и сам номер удлинился.
Но встретились они давно.
Шкловский приехал в Воронеж летом 1925 года — он был знаменит, его послали писать очерк и статьи о новой жизни на селе. Более того, он летал над воронежской землёй на агитсамолёте «Лицом к деревне» — в качестве пассажира, конечно.
В «Третьей фабрике» есть целая глава «Воронежская губерния и Платонов», где Шкловский пишет: «Все эти реки, о которых мы учили в учебнике географии: Воронеж, Битюг, Хопёр, Тихая Сосна… их нет. Они заросли камышом. Если раздвинуть камыш, то внизу между камышинками мокро. Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль… Есть места, где воды нет на сорок вёрст. Пустыня ползёт сюда по оврагам. Реки зарастают, сохнут. Высыхают совсем. Тогда на дне их копают колодцы… Есть деревни, где целую ночь стоят с вёдрами у колодца»{181}.
Шкловский говорил с мелиоратором Платоновым несколько свысока, но Платонов знал себе цену. Говорили они не только о движении воды, но и о движении литературы.
Тут есть несколько важных деталей: во-первых, внешне это — диалог между столичным человеком, знаменитостью, основоположником новых школ в искусстве и науке и — провинциалом. Но провинциал этот не испытывает робости перед гостем.
Во-вторых, одной из черт, составивших образ Шкловского, была любовь к машине, механизму. Но всё же он относился к машинам поэтически, а вот Платонов был человек, с машинами сроднившийся. То есть Платонов был практиком всего того, о чём так красиво говорил Шкловский. И практик этот имел свой голос, просто голос этот не был так громок в общем хоре новой литературы, как голос Шкловского.
Образ Шкловского начала века — образ повелителя автомобиля, а потом — броневика. Образ Платонова в глазах читателей будущих поколений неразрывно связан с двигателями, котлами и призывным криком паровоза.
А пока провинциал, который читает всё, что выходит в столицах, ведёт разговор с заезжим корреспондентом.
И пока Шкловский, чувствуя талант Платонова, пишет жене:
«Город здесь полуюжный. Нищих как в Москве. А вообще я очень изменился. Мне не хочется смеяться.
Познакомился с очень интересным коммунистом. Заведует оводнением края, очень много работает, сам из рабочих и любит Розанова.
Большая умница.
У него жена и сын трёх лет».
В «Третьей фабрике» Шкловский пишет:
«Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль. <…>
Платонов — мелиоратор. Он рабочий лет двадцати шести. Белокур. <…>
Товарищ Платонов очень занят. Пустыня наступает. Вода уходит под землю и течёт в подземных больших реках. <…>
Качать воду должен был двигатель.
Но доставали её из другого колодца пружинным насосом. Пружина вбегала в воду и бежала обратно, а вода за неё цепляется.
Крутили колесо пружины две девки. „При аграрном перенаселении деревни, при воронежском голоде, — сказал мне Платонов, — нет двигателя дешевле деревенской девки. Она не требует амортизации. <…>“
Мы сидели на террасе и ели с мелиораторами очень невкусный ужин.
Говорил Платонов о литературе, о Розанове, о том, что нельзя описывать закат и нельзя писать рассказов».
В биографии Андрея Платонова писатель Алексей Варламов замечает:
«Говорил или нет Платонов про не требующих амортизации деревенских девок, вопрос спорный, запрещал ли мелиоратор описывать закат и вообще сочинять рассказы — тоже неясно; более вероятно, что он говорил про Розанова, и тема эта Шкловскому, написавшему книгу о Розанове, была близка, а обнаружение коммуниста-мелиоратора, знающего и любящего Василия Васильевича, посреди знойных воронежских степей, где жажда, по смелому выражению автора „Третьей фабрики“, страшней сифилиса, — всё это не могло не поразить столичного литератора. Но насколько Платонов Шкловскому открылся, делился ли сокровенным… говорил ли о текущих литературных делах, о скуке беспартийности и разъяснил ли Платонову Виктор Борисович механизм романа тайн… — всё это неизвестно. Сам Шкловский, сколь бы высоко Платонова ни ценил (а в 1930-е он, по свидетельству писателя Льва Ивановича Гумилевского, публично называл своего водителя по чернозёму гением), уже после смерти Платонова сказал о нём очень немного и, несмотря на несколько покаянный тон, сказал уклончиво, старательно обходя острые углы личных взаимоотношений и разногласий, особенно проявившихся в платоновских рецензиях конца 1930-х годов».
В последний год жизни Шкловского Александр Галушкин записал за ним:
«С Платоновым я познакомился очень рано. Приехал по журналистской командировке в Воронеж. Встретился с молодым человеком, небольшого роста.
Была засуха, и Платонов хотел дать воду человеку и земле.
Мы говорили о литературе.
Он любил меня, потому что мы были людьми одного дела.
<…>
Потом я узнал его как писателя.
Это был писатель, который знал жизнь: он видел женщин, которым были нужны мужчины, мужчин, которым не были нужны женщины; он видел разомкнутый треугольник жизни. <…>
Он верил в революцию. Казалось, что революцией Платонов должен был быть сохранён.
Путь к познанию России — трудный путь. Платонов знал все камни и повороты этого пути.
Мы все виноваты перед ним. Я считаю, что я в огромном долгу перед ним: я ничего о нём не написал.
Не знаю, успею ли».
Им же записано ещё одно воспоминание:
«На вопрос, не показывал ли Платонов ему свои произведения и какими были их разговоры о литературе, Виктор Борисович ответил: „Нет, не показывал ничего. Мы говорили о Розанове“. И немного спустя добавил: „Мне кажется, ему был нужен другой читатель“».
Дальше Варламов замечает:
«Написанный вчерне на рубеже 1925–1926 годов „Антисексус“ — одна из самых необычных даже для Платонова вещей: монтаж высказываний знаменитых людей в связи с рекламной акцией недорогостояшего, доступного, можно сказать, демократичного аппарата, призванного самым элементарным и эффективным образом решить ту проблему, что не давала покоя воронежскому философу с младых ногтей и одновременно с тем служила источником его вдохновения: что делать с основным инстинктом человеческого тела и на какие цели тратить гигантскую энергию, этому инстинкту подчиняющуюся, а также с веществом, которое при том выделяется? Но теперь идеализм и определённый радикализм юности — пустить мужскую силу на великие свершения — уступил место сарказму и иронии. <…>
„Антисексус“ считается своеобразным рубежом в платоновском творчестве, но, возможно, точнее было бы сравнение с железнодорожным тупиком, куда Платонов загнал состав накопившегося у него неразбавленного яда. Действительность, которую воронежский публицист ещё в 1921 году объявил контрреволюционной, не только не сдвинулась в сторону просветления и очищения, не только не удержалась на высоте тех лет и не поднялась выше, но стала ещё более грязной, отталкивающей и… более прочной. Никакие революции и потрясения ей не грозили. „Антисексус“ — сильнейший протест против тотальной человеческой пошлости, против превращения всего на свете в товар: Платонову нужно было выплеснуть накопившуюся у него желчь против обуржуазивания, омертвения всеобщей, в том числе и советской, жизни, ударить молнией в скопившейся духоте, и он это сделал.
Этот рассказ Платонов настойчиво хотел напечатать в первом сборнике своей прозы, даже согласившись на специальное предисловие, на „сливочное масло издательства, — лишь бы прошёл сборник“, как писал он жене, однако „Антисексус“ застрял в архиве на долгие десятилетия»{182}.
У Платонова есть железнодорожный рассказ про стрелочника, ставшего сцепщиком.
Рассказ этот написан в 1936 году.
Сцепщик Иван Алексеевич Фёдоров в конце рассказа получает орден — за то, что остановил вырвавшийся на свободу вагон.
Но интересно в этом рассказе, который называется «Среди животных и растений», ещё то, что действие его происходит близ Медвежьей горы, то есть — Медвежьегорска, там, где строится Беломорско-Балтийский канал.
В рассказе железнодорожный человек Фёдоров сетует, что на его разъезде «ни театра, ни библиотеки, есть одна гармоника у дорожного мастера, но он приезжает на разъезд редко и часто забывает взять гармонию, хотя и дал письменное обещание месткому возить её с собой неразлучно и играть повсюду в красных уголках новый репертуар, кроме сумбура, осуждённого в центральных газетах. Приезжал ещё среди лета член союза писателей и делал доклад о творческой дискуссии; Фёдоров тогда задал ему шестнадцать вопросов и взял в подарок книгу „Путешествие Марко Поло“, а писатель потом уехал. Книга та была очень интересной; Иван Алексеевич сразу начал её читать с двадцать шестой страницы. В начале писатели всегда только думают, и поэтому скучно, самое интересное бывает в середине или в конце, и Фёдоров читал каждую книгу враздробь — то на странице номер пятьдесят, то двести четырнадцать. И хотя все книги интересные, но так читать ещё лучше и интересней, потому что приходится самому соображать про всё, что пропустил, и сочинять на непонятном или нехорошем месте заново, как будто ты тоже автор, член всесоюзного союза писателей. Одну книгу под названием „Известь“ — или, кажется, „Камень“ — Иван Алексеевич прочитал с конца до самого начала и понял, что книга хороша, а если читать с начала, то получается неверно и маловыдержанно»{183}.
Что интересно, Фёдоров — реальное лицо, железнодорожник, награждённый орденом Красной Звезды.
Неизвестно, так ли, как у Платонова, он разглядывал случайные вещи на насыпи. С тем ли восторгом воображения, будто Робинзон на морском берегу, всматривался в случайные дары цивилизации.
Но это был тот самый новый язык, язык, годный для описания нового мира.
Шкловский почувствовал его в Платонове рано и, кажется, относился к нему не без ревности.