Приключения и не только

Приключения и не только

Поздневикторианская эпоха дала целую плеяду признанных мастеров жанровой литературы. Наиболее яркие из этих авторов прилагали свой талант к самым разным литературным жанрам — фантастике, историческому роману, роману приключений, сказке — одновременно. Естественно, все они были хорошо известны молодым читателям поколения Толкина. И некоторые оставили у него в памяти и в его творчестве весьма заметный след.

Толкин был совершенно равнодушен к «реалистическим» приключенческим романам Роберта Льюиса Стивенсона. «Остров сокровищ» ему не понравился ещё в детстве: «У меня было очень мало желания смотреть на закопанные сокровища и дерущихся пиратов, так что «Остров сокровищ» оставил меня холодным». Конечно, вряд ли могли его вдохновить и «шотландские» романы Стивенсона — слишком «неанглийские», даже «антианглийские» с очевидностью… Другое дело — поэзия Стивенсона с её романтическими и мифологическими мотивами. Стивенсон тоже обращался, например, к образу таинственной волшебной страны.

Более значимым для Толкина произведением Стивенсона была, похоже, фантастическая (весьма условно «научно») «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда». Книга, кажется, не входила в «репертуар цитирования» в собственном смысле слова. Но двуединый центральный образ не единожды приходил Толкину на ум — шла ли речь о борьбе «лит.» и «яз.» в Оксфорде или о собственном раздвоении между литературой и наукой. Если говорить всерьёз, то Толкину, конечно, не мог остаться безразличен опыт преодоления моральной амбивалентности реального мира (заметим, раздражавшей его) средствами литературы. Выведя впервые в «Падении Гондолина» на сцену абсолютное Зло, отделённое от Добра, Толкин фактически шёл по следам именно Стивенсона — наиболее близкого предшественника в английской литературе. Правда, масштаб этого разделения у Толкина намного превосходит стивенсоновский, и едва ли речь идёт о каком-то влиянии — скорее о частичном совпадении целей. Более явно подспудное воздействие повести Стивенсона во «Властелине Колец», при описании раздвоения Голлума и Смеагорла, однако и здесь Толкин на самом деле вполне независим.

Намного более важным для Толкина автором был Райдер Хаггард. В основном речь об одной, наиболее любимой Толкином и лучшей среди фантастических книг Хаггарда — романе «Она». В том же самом интервью 1966 г., где Толкин резко критиковал Макдональда, он вместе с тем с благодарностью вспоминал глубочайшее впечатление, произведённое на него в детстве романом Хаггарда. В глубине этого впечатления и в самом деле не приходится сомневаться — следы знакомства с романом в раннем творчестве Толкина просто бросаются в глаза. Самый разительный — Кор, величественный город на вершине холма в кольце гор, резиденция демонической Аэши у Хаггарда и таинственный символ величия старины в толкиновских стихах 1915 г. Может быть, садясь за написание стихотворения, Толкин и имел в виду хаггардовский Кор, остаток былого. Но как бы то ни было, его отношение к древнему городу иное, и в итоге Кор стал городом эльфов на земле Валинора, Тирионом на Туне позднейшей «мифологии». С другой стороны, Кор Хаггарда напоминает и Гондолин, «новый Кор» первого из «Забытых сказаний».

Стремление «есть пирог так, чтобы от него не убывало», сохранять верность прошлому — фундаментальный грех толкиновских эльфов-Нолдор, жителей Гондолина и Тириона. Как и египтян, соплеменников Аэши, построивших Кор. Как и нуменорцев в толкиновских легендах 1930–60-х гг., включая и «Властелин Колец». Толкин сам однажды сопоставил нуменорцев с египтянами, и надо отметить, что именно хаггардовских египтян поздние нуменорцы, исполненные жажды бессмертия, высокомерия, как минимум ностальгии по уходящему весьма напоминают. Роман Хаггарда мог послужить одним из источников идеи о поселении Черных Нуменорцев, отступников от веры отцов, в южных областях Средиземья, соответствующих Африке.

В упомянутом интервью сам Толкин фактически признал, что идея выстроить сюжет романа на единственном артефакте, обладание которым уводит героев навстречу опасным приключениям, в какой-то мере навеяна Хаггардом. У последнего такую роль играет обломок меча (!) Аменартас. Впрочем, этим влияние Хаггарда во «Властелине Колец» не ограничивается. Уже из истории с Кором очевидно, что Толкин был заворожен хаггардовскими пейзажами. С учетом его собственной воспитанной на Моррисе склонности к живописанию окружающего мира — обстоятельство весьма значимое. Обращалось внимание, например, на то, что Хаггардом мог быть навеян образ и облик Горы Рока в «решающих» главах «Властелина Колец».

Обращение Фродо с Кольцом Всевластия и даже неудачная попытка избавиться от него находит прямую параллель в романе «Она и Аллан», где Аллан Квотермейн обладает магическим амулетом, который не может никому передать. К Хаггарду («Она») могут восходить и некоторые детали в изображении Мертвых Топей.

Наиболее заметно воздействие романа Хаггарда, однако, не в этих деталях, а, как ни странно, в благородном и величественном образе Галадриэли. Она, как подметили уже многие толкиноведы, неожиданным образом напоминает Аэшу, бессмертную и губительную королеву затерянного народа. Сходство действительно трудно не заметить — особенно в сцене разговора Галадриэли с хоббитами у ее Зеркала.

Вот Галадриэль пытается объяснить хоббитам, что представляет собой Зеркало («серебряная чаша, большая и плоская»): «Многое может открыть Зеркало, если я ему повелю… Некоторым я могу показать и то, что они сами желают увидеть. А иногда вода являет непрошеные образы… можно узреть и прошлое, и настоящее, и ещё не бывшее — причём последнее сбывается не всегда… Ведь это и есть то, что называют волшебством, — так, кажется? Я, правда, слышала, что Вражьи обманные чары называют так же. Но это — чары Галадриэли, сравнивать их нельзя… Впрочем, величай как хочешь!»

А вот Аэша говорит о своём «зеркале» («сосуде, похожем на купель»): «Это не колдовство! Это твое невежество! Я не умею колдовать, я знаю только тайные силы природы. Эта вода — мое зеркало, и в ней я вижу все, что мне нужно. Я могу показать тебе твое прошлое, или припомни какое-нибудь лицо, и я покажу его тебе в воде! Я не знаю всех тайн природы, я не умею читать в будущем. В Аравии и Египте колдуны умели разгадывать его несколько веков тому назад!» Наверное, «зеркало» Аэши как раз проходило бы по ведомству «Вражьих обманных чар», но сколь они действительно похожи здесь на эльфийское «волшебство»!

Вот Галадриэль, искушаемая Кольцом: «Я буду дивной и грозной, как Утро и Ночь! Прекрасной, как море и солнце и снег на вершинах! Страшной, как буря и молния!.. Все будут любить меня и все лягут прахом у моих ног! — Она подняла руку — и из её Кольца внезапно вырвался сноп ярчайшего света, осветив её одну и оставив всё прочее в темноте. Она стояла перед Фродо — неизмеримо высокая, недостижимо прекрасная, неизъяснимо грозная и величавая. Однако… рука её вдруг упала, свет померк…»

Помимо того что это вообще чрезвычайно напоминает образ (анти)героини Хаггарда, вот и конкретная сцена из второго романа о бессмертной королеве, «Аэша»: «Неяркое, лучистое сияние… струилось из ее чела. Она стала медленно гладить свои пышные волосы, затем грудь и тело. И к чему бы ни прикасались ее пальцы, все начинало светиться таинственным светом: уже вечерело, и в комнате было темно; в этой тьме она вся с головы до пят фосфоресцировала, словно океанская вода, — великолепное и все же страшное зрелище! Она махнула рукой — и свечение сразу же прекратилось, только чело продолжало сиять по-прежнему». Галадриэль, конечно, не Аэша. Но, поддавшись искушению Кольца, эльфийская владычица вполне могла бы стать чем-то похожим. Тем более что и Аэша — вовсе не абсолютное зло и движима скорее любовью… Вообще, в ряду сильных, горделивых, роковых женских образов Толкина, о которых ранее шла речь, Аэша смотрелась бы уместно — не знакомая ли с детства «Она» их неосознанный первоисточник?

Впрочем, не только женские образы в этой связи стоит вспоминать. Сцена смерти Сарумана во «Властелине Колец» сильно напоминает сцену смерти Аэши в романе «Она». У Толкина: «В убитом внезапно проступили следы разложения, словно смерть настигла его много дней назад. Тело на глазах съёжилось; лицо сморщилось и превратилось в лоскутья кожи, легко отстающие от жутко оскалившегося черепа. Фродо поднял валявшийся рядом грязный плащ, накрыл им останки чародея и отвернулся». У Хаггарда: «Вдруг странная перемена произошла в ее лице. Улыбка исчезла, глаза смотрели сухим, недобрым взглядом, правильное лицо вдруг удлинилось и осунулось, словно она испугалась чего-то, прекрасные формы тела потеряли свои дивные очертания и красоту… Я взглянул на ее руки. Куда исчезла их необычайная красота? Они были худы и костлявы. А ее лицо! Великий Боже! Лицо ее состарилось на моих глазах!.. Аэша лишилась своих чудных волос. Она становилась все меньше и меньше, кожа ее изменила свой цвет и стала похожей на старый пергамент, нежные руки превратились в лапы, фигура напоминала высохшую мумию… Фигура ее все уменьшалась, пока не достигла размеров небольшой обезьяны. Кожа сморщилась; прекрасное лицо сделалось лицом дряхлой старухи… подняв одежду Аэши… я прикрыл труп».

Можно заключить, что Хаггард мог бы стать одним из наиболее важных для Толкина авторов. Во всяком случае, реакции отторжения он у Толкина не вызывал или почти не вызывал. Пристрастие же Толкина, ещё юношеское, к фантастике и экзотике автоматически вводило Хаггарда в число писателей интересных. Однако, с другой стороны, знакомство Толкина с обширным творчеством Хаггарда было, судя по всему, довольно ограниченным и эпизодическим. «Она», в частности, была в большей степени предметом детских или юношеских воспоминаний.

То же самое, вероятно, ещё более относится к знаменитому другу и коллеге Хаггарда по перу, Редьярду Киплингу. Толкин, конечно, немало читал его как минимум в молодости и по случаю мог цитировать. Но влияние Киплинга у Толкина едва заметно и нуждается в исследовании. Шиппи обращает внимание в первую очередь на сборник «Пэк с холмов», который действительно должен был привлекать Толкина и мифологическим (отчасти) содержанием, и патриотическим пафосом. Однако ставить Киплинга в ряд с Макдональдом или Моррисом, видимо, всё-таки излишне. Шиппи в обоснование приводит действительно очевидное совпадение в неприязни к викторианским фейри да внимание к кузнечному ремеслу. То и другое отсылает к самому мифологическому из рассказов «Пэка с холмов» — вводному «Мечу Виланда». Иногда предполагают влияние внешнего вида киплинговского Пэка (низкорослого, крепко сложенного, с покрытыми шерстью ногами) на изображение хоббитов.

Из более молодых писателей, отметившихся и в приключенческом, и в фантастическом жанре, Толкин любил творчество Джона Бакена. Толкин и в зрелые годы с интересом читал его произведения, причём и вполне «реалистические». Вообще, фантастическая часть творчества Бакена на Толкина никакого заметного влияния не оказала. А вот отголоски свежего знакомства с только что вышедшими «Тридцатью девятью ступенями» можно при желании найти в «Падении Гондолина» — в обострённом внимании к теме военного шпионажа и самой подаче этой темы.

В целом представители неоромантического мейнстрима оказали на Толкина довольно умеренное воздействие. Некоторые — как, например, А. Конан Дойл — не удостоились особого его внимания вообще (в чём Толкин заметно отличался от К. С. Льюиса). Стивенсон, Хаггард, Киплинг привлекали внимание Толкина в основном постольку, поскольку вступали на священную для него территорию Феерии, пусть на сколь угодно дальние её границы. Тем не менее к этим экспедициям классиков неоромантизма Толкин относился с уважительным интересом.