ОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ (I)

ОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ (I)

Теперь, пока Дефо ожидает королевского выкупа, пришло время поставить рядом с ним еще одного человека. Родился в 1676 году, в поле нашего внимания попадает уже в начале нового, восемнадцатого, столетия: он бежал из дома, а в мае 1703 года в английских газетах можно было прочесть, что два корабля – «Святой Георг» и «Пять портов» – отправились в дерзкую и далекую прогулку. На «Пяти портах» шел штурманом интересующий нас молодой человек.

Корабли пошли как-то странно: газеты писали – на запад, а они повернули к югу, в Тихий океан, но ведь вел флотилию адмирал Дампьер, а увертливый курс держал он всю жизнь.

Облеченный адмиральским званием Вильям Дампьер – продолжатель дела «морских соколов», однако со всеми особенностями своего времени. Экспедиции «соколов» овеяны были ореолом подвига во имя славы нации, между тем жизнеописания адмирала начинаются прямо со слова «пират». Правда, там же будет сказано – «и гидрограф». Действительно, кто открыл и описал новые – уголки земного шара, составил надежную карту течений и ветров, как не все тот же Дампьер!

Матушка молодого штурмана хотела видеть сына «ученым» (так писали о нем в старых книгах), а он стал морским разбойником, но по тем временам тут не было большого противоречия и одно другого, как видно, не исключало.

С молодым человеком надо нам познакомиться покороче, потому что перед нами, конечно, тот самый моряк, что считался реальным Робинзоном. Похожи ли они в самом деле? Отец этого моряка, сапожник, прочил сына, седьмого по счету, себе в преемники, а сын ушел в море. Вроде бы похоже, но ведь у Дефо сказано о том, кто его герой, с величайшей точностью. Начинает Робинзон свою исповедь с учета преимуществ, уготованных ему судьбой, – благополучие, образование, приготовленое поприще. И столь же последовательно среда и воспитание Робинзона проявляются на протяжении всей книги. Странно было бы, если бы Дефо, который, разбиваясь в кровь, карабкался по социальной лестнице, проявил безразличие к происхождению и положению человека в обществе. Ему жизни стоило утвердить себя, и писал он о людях, целеустремленно добивающихся места под солнцем, причем каждый от своей «точки отсчета».

Этот начальный пункт пути определяет в известной мере и его цель. При всем сходстве и даже совпадении мотивов наиболее общих («ушел в море» и т. п.), о таких людях, как штурман с «Пяти портов», Дефо написал, в сущности, не «Приключения Робинзона», а совсем другую «морскую» книгу – «Приключения и пиратство славного капитана Синглтона», она появилась следом за «Робинзоном», как другой вариант вроде бы той же судьбы.

Книга называется «Приключения и пиратство», но установить, где «приключения», а где разбой, нельзя вдруг. «Приключения» – это когда Синглтон, украденный с малолетства у матери, переходит из рук в руки и в конце концов попадает на португальский корабль, промышляющий чем попадется у берегов Африки.

Обвиненный в заговоре против капитана, Синглтон был высажен с кучкой матросов на Мадагаскар. Отсюда он через Центральную Африку, остававшуюся белым пятном до второй половины XIX века, пробирается к Золотому берегу, а потом, домой, в Англию.

Как преступники сухопутные, так и морские будут представлены у Дефо вопреки уже тогда установившейся моде. «Пиратская» литература шла потоком, но Дефо изобразил пирата не смельчаком-головорезом, как по законам этой литературы было принято, а прежде всего человеком дела, своего дела, и потому до крайности осторожным и расчетливым. Схватки, нападения, абордажи – все это, разумеется, способно привлечь читателей, однако у Дефо существенной роли играть не будет. Его «джентльмены удачи» озабочены скорее соображениями о том, как бы уйти от схватки, если только это возможно и, главное, если кровь проливать невыгодно.

«Нам не составляло труда захватывать английские, французские или испанские суда, если они попадались по пути», – рассказывает Синглтон.

Как пират Синглтон не различал ни своих, ни чужих. А если его и интересовало, под каким флагом идет судно, то лишь по соображениям дела.

«Мы старались не связываться с английскими судами», – говорит Синглтон о своих соотечественниках. «Во-первых, они сильнее сопротивлялись, а во-вторых, у них меньше попадалось добычи».

Можно подумать, что, ссылаясь на силу сопротивления, Синглтон хотел польстить соотечественникам. Как сказать… «Если уж схватывались мы с англичанами, то принимали меры пожестче, чинили над ними расправу без пощады, дабы не добрались до дома и не разнесли бы про нас дурной славы». Но тут пират спохватывается, понимая, что наговорил лишнего, и поскорее переходит к подсчетам выручки.

Взяли немало! Одних денег набралось тысяч под двести, что по тем временам, когда фунт весил фунт, было обеспечением по гроб жизни всем и каждому из команды. Захватили они бригантину виргинской постройки, хорошую, совсем новую, а старый свой шлюп продали. Еще пару-тройку шлюпов взяли, тех, что шли из Нью-Йорка на Барбадос с мукой, горохом и говядиной. Все это очень пригодилось. Кроме того, на Кубу заглянули и набрали там вволю буканины. Эти кубинцы умели на палках из бука мясо вялить, да так, что пальчики оближешь. Главное, без соли совсем, а то ведь месяцев за восемь без берега солонина до того осто… гм-гм… Славилось море Карибское буканиной, а слово «буканер», то есть копченый, стало самым общим наименованием морских разбойников всех мастей. И ведь в самом деле, что разбирать, пират или капер, корсар или приватер – кто буканину ест, кто солониной довольствуется, а уж добычи все искали посытней.

Боб Синглтон и его товарищи были, конечно, людьми осторожными. Но и схватки, само собой, тоже случались, если уж ничего другого делать не оставалось. Один раз сцепились с португальцем, хватили по нему изо всех пушек с одного борта, вырвали ему бок, да и в пролом всей командой кинулись с тесаками и с пистолетами, а уж те пощады просят!

Другой раз смотрят, что такое? Корабль как пьяный кружится по морю. Кто же это такие галсы закладывает? Сели они этому кораблю на клюз, пристроились за ним следом, значит, глядят в трубу: черным-черно! Одни негры. А где команда? Что спрашивать! Видно, покидали команду за борт, только сами управления кораблем не знают совершенно: вот оно, каково без «мастера» пиратствовать…

Подошли к борту, пришвартовались, взошли на палубу. А негры столпились вокруг, руками машут, и ни один ни слова по-человечески сказать не умеет. Лопочут по-своему, и все тут.

– Как бы не съели они нас, – обеспокоился Синглтон.

– Не дрейфь, не слопают! – это ему так друг Вильям сказал, друг, в смысле из секты «Общество друзей» или, как еще их называли, квакеров, то есть «трепещущих» – прямо по писанию, где сказано, что и хлеб свой вкушать надо с трепетом…

Трепет трепетом, а малый этот был оборотистый, увертливый, и во всех пиратских «удачах» вроде бы не участвовал, а все-таки был тут как тут. Этим трепетным «друзьям», по их правилам, оружием даже ради собственной защиты пользоваться было не дозволено, и друг Вильям не пользовался, только это он так дело повернул и других надоумил – с португальцами – чтобы всех, значит, в расход, а доктора оставить. Он же сам одному негру потом ногу отрезал. Гангрена начиналась, так он жизнь ему спас. Человек стоящий, прямо надо сказать.

Кто-то предложил, что, может, и черномазых перебить всех или же вместе с кораблем потопить.

– Что ты, – друг Вильям вовремя остановил, – столько товару на дно пускать! Продадим их. Тут, почитай, голов шестьсот наберется.

Ну, пока суд да дело, стали черномазых языку учить, чтобы узнать, откуда они и что с командой сделали. Этот, с отрезанной ногой, посмышленей прочих оказался. Недели через две понимать стал. Говорит: «Не знай, что делай с парусам». Это ясно как божий день, что «не знай», а команда где, «знай» или «не знай»?

Раненый рассказал, как мог, что французы (судя по всему, корабль был французский) везли их куда-то («Понятно куда», – ухмыльнулся друг Вильям), а обращение с ними было самое преужасное («Изверги!» – друг Вильям так и сказал). Один француз (если в самом деле это было французское судно) каждую ночь спускайся в трюм, где содержались все невольники, а там негра со всей семьей везли, так он жену, дочерей – всех подряд насиловал у отца на глазах. Придет, ключом кандалы им отопрет и… На вторую ночь отец семейства впал в великий гнев, и француз рассердился, пригрозив всех перестрелять, а на третью ночь опять пришел. Тут отец из кандалов как-то высвободился, припрятал огромную дубину (должно, гандшпуг) и размозжил французу голову. Достал у него из кармана ключ от кандалов и всех негров освободил.

Тут невольники вооружились кто чем мог – дубинками, тесаками, кортиками (пистолеты и порох, как и паруса, им были без надобности) – и на команду. Жестоко те отстреливались. Кровищи пролили от души, по свежим пятнам видно, что на палубе остались. Но всех разве постреляешь? Негров тридцать прикончили, лодку захватили и бежать: оставили несчастных в открытом океане без руля.

– Вот ироды рода человеческого! – друг Вильям еще раз сказал.

Ну, когда корабль Синглтона в Сан-Педро пришел, у друга Вильяма там друг-плантатор нашелся. По сходной цене всех черномазых и сбыл, да так удачно, что и своего добра не пожалел, плантатору этому девицу лет шестнадцати ото всего сердца подарил.

Этот друг Вильям – фигура не менее историческая, чем сам Боб Синглтон. Квакеры – из крайних протестантских сект. По их собственному мнению, они понимали и проповедовали правду божию во всей истинности и чистоте. Популярность квакерства среди торгового и делового люда была велика. Говорят, и Дефо уважал квакеров. Действительно, он писал о них иногда сочувственно – в статьях. Но романы отражают взгляды его полнее – в живом движении. Рядом с Роксаной у Дефо тоже квакерша – вдохновительница и пособница во всех смелых предприятиях обворожительной «подружки». А друга Вильяма Боб Синглтон иначе как «честным малым» не называет. Однако Дефо дает возможность нам увидеть, какова эта «честность»: оправдание выгоды.

Исповедь капитана Синглтона обрывается опасениями о том, как бы теперь, когда обзавелся он добром и оставил свое прежнее ремесло, не вспомнили, кто он на самом деле такой. Но не забывал об этом Дефо, для того и писал он «пиратскую исповедь», чтобы напомнить читателям: темное прошлое, если поискать да покопаться, может быть обнаружено и под купеческим кафтаном или же проповедью постной добродетели.

Вот какого рода «приключениям» собирался посвятить себя молодой штурман с «Пяти портов». Однако экспедиции, возглавляемой адмиралом Дампьером, столь солидной «удачи» как-то все не выпадало. На кораблях непрерывно затевались ссоры, самого адмирала видели то и дело пьяным, с подчиненными он не ладил. Вроде бы захватили одно судно, а оно оказалось битком набито… папскими буллами. Важнейший, видите ли, груз доставляло за океан! Сорвали злобу, побросав пятьсот кожаных тюков за борт, а что толку?

Среди них оказался некто, давший огласку позорным подробностям плавания. Когда Дампьер подошел к родным берегам, его уже ожидал разоблачительный отчет, опубликованный в качестве дополнительного четвертого тома к его же собственным «Путешествиям». Положим, краски могли быть сгущены, и в трусости адмирала упрекать не следовало, но факт – дисциплина была ужасной, с кораблей бежали, несколько человек высадили насильно, а молодой штурман «Пяти портов» решил сойти с корабля по собственной воле у берегов Чили, в архипелаге Хуан-Фернандес.

Его не удерживали, его как бы обменяли: на островах жили двое матросов из команды капитана Пикеринга, так их взяли, а его высадили и, оставив ему ружье, порох, табак, постель, одежду, Библию и прочие предметы первой необходимости, покинули на Мас-а-Тьерра (Остров-у-берега).

В последнюю минуту молодой моряк, не ожидавший, что дело зайдет так далеко, стал проситься назад. Однако корабль поднял паруса.

А Дефо? Где был Дефо, когда разворачивались все эти события?

При неспешной, но все-таки упорной поддержке Гарлея получил он наконец в самом начале ноября 1703 года помилование и дотацию. Штраф за него был заплачен в самом деле из королевских средств. Некоторая денежная поддержка из тех же средств оказана была семье. Но за это тут же пришлось расплачиваться.

«С той поры и до конца своих дней, – говорит биограф, – Дефо был нанят как служащий, в обязанности которого входило продвижение в печать взглядов правительства, вне зависимости от того, каковы будут и состав кабинета и политическая линия».

Но первая, и для нас существенная, крупная работа Дефо в этой должности вызвана была событиями не политическими.

Едва он вышел из Ньюгейта, как 23 ноября у берегов Англии разыгралась чудовищная буря: шторм на море, ураган на суше – потрясение столь же плачевно-памятное, как чума или пожар. Оно так и осталось в истории – Ураган, и под таким названием Дефо выпустил книгу, первую свою книгу в документальном роде, будто бы «документальном».

По тому же случаю составил он проповедь, написал и стихи:

Как знак господень с неба дан

Нам этот страшный ураган.

Дефо было совершенно ясно, что это не просто дождь, ветер и волны, а сигнал всевышнего, обращенный в первую очередь ко всем враждующим религиозно-политическими группировкам с требованием образумиться. Дефо так и слышалось в вое ветра (так он и рифмовал):

И пусть звучит средь ваших дум:

«Возьмись за ум! Возьмись за ум!»

А чтобы его истолкованию смысла этого стихийного бедствия поверили, он и создал «Ураган»: «Собрание наиболее примечательных случаев и несчастий, происшедших во время последней чудовищной бури, охватившей как море, так и землю». Книга вышла в середине 1704 года.

О пропорции правды и вымысла в этой книге, а главное, о непосредственном наблюдении Дефо за бурными событиями были и могут быть мнения различные. В прошлом веке профессор Минто утверждал, что все – подделка под «достоверность». Наш современник профессор Мур полагает, что Дефо сам считал трубы разрушенных домов.

Что можно сказать определенно? А это важно для понимания рабочих методов Дефо. Ведь в то время, когда прототип Робинзона только еще уходит в плавание, у Дефо уже создана картина крушения: разбитые корабли, сила ветра – одним словом, весь Робинзонов реквизит. Откуда же он почерпнут? Из какого подручного материала сделан?

Исключительно на силу выдумки Дефо прежде полагались еще и потому, что, казалось, он просто не мог ничего видеть: находился в тюрьме. Сроки действительно близкие, однако теперь они уточнены по дням, так что месяц на свободе у него был. Но это еще не решает вопроса. Ведь принцип Дефо: «Выдумывать достовернее правды». Далеко не всегда ему необходимы были факты. Так, например, был он известен как «интервьюер» преступников. Приговоренные к высшей каре вроде бы исповедовались перед ним, он описывал их жизнь и, более того, держался рядом с ними до последнего часа во время казни, чтобы потом поведать публике, что сказал этот несчастный перед смертью. Но опять уточнили сроки, и выяснилось, что преступнику приносили совершенно готовую исповедь, прежде чем тот успевал открыть рот. Исповедь, составленную Дефо. Разве нужно было ему слушать косноязычное бормотание воришек и убийц! Так и остались в истории эти слова не проронившие люди за счет того, что их «интервьюировал» великий выдумщик.

Невольная тюремная практика – полгода Ньюгейта – дала Дефо такой заряд знаний, что в дальнейшем ему требовалось только имя, чтобы подобрать к нему старый материал из «гигантской картотеки памяти», как выразился один его биограф. А в «картотеке» уже значились, мы знаем, генералы кромвелевской армии, видные государственные мужи, пуританские проповедники, торговые люди со всего света – короче, то был богато населенный мир, в который входили и новые лица, обживались в нем, а со временем опять выходили на свет, уже как герои книг со всеми связями, что установились там, в «гигантской картотеке».

Мы так и не узнаем, когда он выдумывает, а когда говорит правду, потому что взаимообработка факт – фантазия совершается непрерывно: все время выдумывает, и все время – правда. Даже в тех случаях, когда приведены факты, – это уже, собственно, не факты. Совершенно точно может он указать, сколько дней пути от берегов Амура до Тобольска (во втором томе «Приключений Робинзона»), а произведет это на нас ровно такое же впечатление, как если бы цифру он не из посольского дневника выписал, а просто взял из головы: в масштабе примерного правдоподобия и даже неправдоподобия: как будто его читатели имели понятие о том, где это – Амур и Сибирь!

Составляя свой «ураганный» отчет, Дефо, наверное, кое-что все-таки видел, кое-что выспросил, немало и выписал из других отчетов, это уже проверено дословно, и его, кстати, уже тогда упрекали в плагиате.

Спустя пять дней после того, как буря улеглась, в «Лондонской газете», той самой, что еще недавно поместила его «словесный портрет» и объявление о поимке, Дефо уже опубликовал обращение к публике с просьбой присылать ему сведения о совершившемся несчастье. Сама идея такой связи с читателями была совершенно новаторской, но наладилась ли переписка? Ничего не сохранилось, если не считать материалов, вошедших в книгу. Правда, Дефо и сам мог сочинить такие письма, как сочинял «исповеди» преступников. Переписка должна была стоить больших денег – за корреспонденцию платил получатель. Профессор Мур в данном случае почему-то склонен полностью доверять Дефо, считая, что он в самом деле письма получал – и платил. А может быть, это был первый из его ходов, какие он не раз будет совершать впоследствии: станет писать о «родственниках» своих книжных героев как о реальных людях. Например, обнаружится вдруг «племянница Моль Флендерс». Это он сам объявил Моль Флендерс «знаменитой» и сам же поддерживал ее славу, заботясь прежде всего о репутации собственной книги.

Дефо верил в силу общественного мнения и понимал, что его необходимо организовывать. Он рассуждал как социолог. Предложит он правительству и «службу осведомления» для того, чтобы оно не только было в курсе ходячих мнений, но чтобы и создавало мнения. Так и для себя он издалека, постепенно организовывал интерес читателей.

А письма могли приходить, могли и не приходить – он заблаговременно выдвигал идею переписки, а затем добивался впечатления ее полной реализованности.

Книга об урагане была создана как отчет: сведения с мест, списки погибших, перечень потерь и даже обрывки молитвенных стихов, которые в горечи шептали потерпевшие, будто бы шептали.

Слог, тот, что, по идее Дефо, должен отличаться «естественной свободой простого письма», у него уже давно был выработан, и проверен на читателе (даже слишком!) основной арсенал средств правдоподобной выдумки, а теперь – в «Урагане» – Дефо дал, пользуясь всем своим литературным багажом, картину урагана. Внедрить бы в ту же книгу сюжет, ввести героя, и тогда мы бы с вами и сейчас читали эту книгу!

Но пора было Дефо приступать к выполнению своих прямых обязанностей. Он приступил. Вновь можно было видеть его в седле, в пути. Сложнее увидеть его было за письменным столом, хотя он и за столом проводил времени немало: в 1704 году начала выходить его газета…

Дефо расплачивался за свое освобождение, за оказанную ему помощь. Вместе с тем старался он выполнить и те обязанности, что определялись должностью, которую он сам назвал так – «скромный слуга Эпохи».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.