Толкин и политика

Толкин и политика

Толкин не был в строгом смысле «ровесником века», однако относился именно к тому поколению, которому выпало стать непосредственными свидетелями многих и многих драматических страниц бурной истории XX столетия. Он родился в 1892 г. в столице государства, которое прекратило своё существование через несколько лет. Толкин покинул Южную Африку всего за четыре года до начала Англо-бурской войны, унесшей более двадцати тысяч детских жизней. За время его долгой жизни Соединенное Королевство переживёт ещё немало войн: две мировых, ещё множество колониальных и последнюю гражданскую в своей истории — в Ирландии. На фронте Первой мировой Толкин был сам. На Вторую — провожал сыновей, да и сам стал свидетелем и невольным участником Битвы за Британию… А потом была иная война, «холодная», и читатели упорно искали её признаки в творчестве современного мифотворца.

А помимо всего этого, на глазах Толкина разворачивались не менее бурные политические изменения. Менялась Британия, обретая и теряя владения, приспосабливаясь к меняющемуся миру. На сознательную жизнь Толкина пришлись и демократические реформы, принесшие всеобщее (включая женщин) избирательное право, и выход на большую политическую арену «рабочей» партии лейбористов. Менялся мир — и отнюдь не к лучшему на взгляд тех, кто застал «великолепную эпоху» до Первой мировой. Когда Толкин родился, слово «коммунизм» было не самым ходовым названием одной из западных социалистических идеологий. Слов «фашизм» и «нацизм» ещё никто не знал. Запад творил немало колониальных зверств за пределами «цивилизованного мира», но никто не думал, что кровавый террор, истребление миллионов сограждан во имя даже не экономической корысти, а отвлеченных идей, может вновь прийти в саму Европу. Прогресс, в неумении ценить который Толкина не раз упрекали, немало облегчил повседневную жизнь. Но он же принёс с собой новые средства уничтожения, техногенные катастрофы и — венцом того и другого — самое сокрушительное оружие в истории человечества. Такова была жизнь мира вокруг Толкина, и он не мог оставаться от неё в стороне, если и очень хотел, а хотел несомненно.

Рушащийся мир определил политические взгляды Толкина. Будучи со времен встречи с новым оружием на Первой мировой убежденным антисциентистом, он столь же враждебно относился ко всему «прогрессивному» и в политике. Эксперименты с обществом внушали ему не больше почтения, чем эксперименты с природой и её веществами. Так что общие политические воззрения Толкина стали крайне правыми — правее, во всяком случае, любой «демократии» и «реформ», не говоря уже о социализме. Больше всего раздражали его разнообразные ссылки на некие коллективные интересы — общественные или государственные.

Сам он в 1943 г. так определял своё политическое кредо: «Мои политические воззрения всё больше и больше склоняются к Анархии (понимаемой философски, как избавление от контроля, а не в лице заросших мужиков с бомбами) — или к «неконституционной» монархии. Я бы арестовывал любого, кто использует слово «Государство» (в каком-либо ином смысле, чем применительно к неодушевлённой Англии с ее населением, предмету, не имеющему ни власти, ни прав, ни разума); и по предоставлении возможности отречься казнил бы упорствующих! Если бы мы могли вернуться к личным именам, это было бы совсем неплохо. Government (правительство, правление) — абстрактное существительное, означающее искусство и процесс управления, и следует вменить в преступление написание этого слова с большой буквы или употребление его применительно к людям. Если у народа войдет в привычку поминать «Совет короля Георга, Уинстона и его шайку», это был бы первый шаг на долгом пути к очищению рассудка, приостанавливающий ужасающее сползание в ОНИкратию (Theyocracy)».

В письме 1955 г. Толкин где-то даже отнекивался от подозрений в «демократических» взглядах, каковое подозрение, по его мысли, могло возникнуть на почве его понимания хоббитов как более достойных героев сравнительно с «профессионалами»: «Не то чтобы я был «демократом» в каком-либо современном смысле; разве что я полагаю, говоря в литературных понятиях, что мы все равны перед Великим Автором». Гораздо жёстче и определённее он высказал ту же позицию год спустя: «Я не «демократ» хотя бы потому, что «смирение» и равенство есть духовные принципы, извращённые попыткой механизировать и формализовать их, — с тем результатом, что всеобщих малости и смирения мы не получаем, зато получаем всеобщие величие и гордыню, вплоть до того, что какой-нибудь орк заполучит кольцо власти — а тогда мы получим, и уже получаем, рабство».

Социальные и иные «реформы» как главное орудие «прогресса» вызывали у Толкина постоянное раздражение. То, что идею «прогресса» с благими целями во «Властелине Колец» воплощает в первую очередь Саруман, — почти общее место. Однако и искусственное консервирование меняющегося мира не лучше. Редкий случай, когда Толкин известной аллегоричности практически и не отрицал: «Я не реформист и не «бальзамировщик»! Я не «реформист» (с применением силы), поскольку это, кажется, обрекает на саруманизм. Но «бальзамирование» влечёт своё наказание… Эльфы не вполне хороши и правы. Не столько потому, что они флиртовали с Сауроном; сколько потому, что с ним или без его помощи оставались «бальзамировщиками». Они хотели есть кекс так, чтобы от него не убыло — жить в смертном историческом Средиземье, потому что привязались к нему (и, возможно, потому, что имели преимущества высшей касты) и притом пытаться остановить его изменения и историю, остановить его взросление, сохранять его как парк, даже в основном как пустыню, где они могли бы быть «художниками». То же самое нежелание нового, приверженность «прежнему благу» и у Толкина, и у Льюиса лежит в основе мятежа самих сатанинских сил против миропорядка. Однако в повседневной жизни Англии — и Европы, по крайней мере, послевоенной, — «саруманизм» оказывался явлением более частым. На «Хоббитском обеде» в Голландии в 1958 г. Толкин говорил: «Я смотрю на Восток, на Запад, на Север, на Юг — и Саурона нигде не видать, однако же у Сарумана развелось множество потомков».

Толкин, естественно, был убежденным противником любых социалистических проектов. «Социализм в любых своих фракциях, ныне воюющих», стоял для него в одном ряду с механицизмом и «научным» материализмом как соблазны мира сего, которыми не должен обманываться христианин. «Я не «социалист» ни в малейшем смысле — питая отвращение к «планированию» (как должно быть понятно) более всего потому, что «планировщики», когда они получают силу, становятся столь плохи». В общем, Толкин не слишком и отрицал — да и странно было бы отрицать, — что изображение бесчинств Сарумана в Шире в последних главах «Властелина Колец» является пародией на социалистические и коммунистические утопии. Вместе с тем «дух Изенгарда» Толкин находил отнюдь не только у социалистов: «Нынешний замысел уничтожения Оксфорда ради удобства автомобилей — тот самый случай. Но наш главный противник — член правительства «тори». Можете, впрочем, наблюдать подобное где угодно в эти дни», — писал он в 1956 г.

Толкин, несомненно, был патриотом своей страны — об этом свидетельствовало всё его творчество, начиная с замысла создать «мифологию для Англии». Но — «я люблю Англию (не Великобританию и с очевидностью не Британское Содружество (грр!)». Неудивительно, что к строительству и поддержанию мировой империи, со всеми естественными издержками этого процесса, Толкин относился отрицательно. «Я не знаю ничего о британском или американском империализме на Дальнем Востоке, что не наполняло бы меня сожалением и отвращением».

Нетрудно заметить, что многие мысли Толкина о новой истории Англии и Европы отразились в его схеме истории Нуменора. Мы ещё вернёмся к этой теме далее, в связи с религиозными воззрениями Толкина, а здесь отметим, что подробно описанная в нескольких местах «колониальная политика» нуменорцев достаточно отражает мнение Толкина об империализме. Уже «великие географические открытия» первых нуменорских исследователей Средиземья во главе с принцем Алдарионом, пусть полезные и неизбежные, приносят на остров «Тень Тени». Но Тень пришла бы в любом случае, а нуменорцы на первых порах выступают как защитники и просветители людей Средиземья. Постепенно, однако, их владения расширяются, они опустошают окрестную природу, начинают покорять и изгонять местных жителей. В ходе разрыва с Заокраинным Западом нуменорцы становятся жестокими завоевателями. Они забросили просвещение подданных и рассматривали большую часть людей Средиземья (даже собственную дальнюю родню из племени Халет) как низшую расу, «людей Тьмы», подлежащих изгнанию или истреблению. Наконец, после прихода Саурона в Нуменор правление колонизаторов окончательно превращается в кровавую тиранию. Позднее «Черные Нуменорцы» становятся вассалами Саурона, правителями порабощённых ими южан — и лютыми врагами королевств Верных в Средиземье.

Толкин навлёк на себя после выхода «Властелина Колец» немало обвинений в расизме. Что же, народы Юга и Востока действительно сражаются у него на стороне Врага, и сражаются, как не раз отмечает автор, в массе мужественно и достойно. Оркам приданы монголоидные черты (чего сам Толкин не отрицал), а Дальний Харад (примерно соответствующий Тропической Африке) населяют «черные гиганты… похожие на троллей, с белыми глазами и алыми языками». Однако всё это, как сам Толкин и указывал, явная дань европейской средневековой традиции. В мифологической географии «Властелина Колец» Толкин вполне следовал мифологической географии Артурианы или Каролингского цикла. Расизма в этом не больше, чем в «Песни о Роланде». Европейский «патриотизм» — определённо есть. Впрочем, среди «светлых» есть один совершенно неевропеоидный народ — Друаданы. А симпатии и сочувствия к нему у Толкина едва ли не больше, чем ко всем остальным, кроме хоббитов. Кстати, об орках. Диковатое представление о том, что всех жителей Востока Толкин считает подлежащими поголовному истреблению орками, просто не могло родиться у мало-мальски внимательного читателя романа и приложений к нему. Оставляя в стороне, что и орки вовсе не подлежат в идеале поголовному истреблению (эссе «Орки»), населён Восток всё-таки людскими племенами истерлингов («восточников»). Они бывали на стороне как тёмных, так и светлых сил. В итоге они действительно покорились Саурону и сражаются против Запада — но всё же не орки. Поскольку же орки, по ряду версий, — извращённые Морготом где-то на востоке люди, то и неудивительно, что их облик — «деградировавшее и отвратительное подобие наименее привлекательных (на европейский взгляд) монголоидных типажей».

С реальным расизмом — а именно южноафриканским апартеидом — Толкин был знаком хотя и понаслышке, но совсем неплохо. В 1944 г. он писал столкнувшемуся в ЮАС с «местными условиями» сыну Кристоферу: «Я о них знаю. Не думаю, что они сильно изменились (разве что к худшему). Я часто слышал, как об этом рассуждала моя мать; и с той поры всегда испытывал особый интерес к этой части света. Обращение с цветными почти всегда ужасает любого выходца из Британии, и не только в Южной Африке. К несчастью, немногие сохраняют это великодушное настроение надолго».

Первое из событий политической истории XX в., наложивших глубокую печать на творчество и сознание Толкина, — несомненно, Первая мировая война. О влиянии военного опыта и переживаний на складывание «Легендариума» речь уже шла.

Этому вопросу посвящено специально объемное исследование Дж. Гарта, демонстрирующее, как под влиянием военных событий рождались базовые идеи толкиновской мифологии. Молодой Толкин, конечно, не был лишён патриотической идейности. Но война больше ужасала, чем вдохновляла его, как, впрочем, и большинство людей его поколения. Как раз политическая подоплёка войны менее всего занимала его мысли позднее — в послевоенных письмах и эссе эта тема практически не поднимается, хотя к военным воспоминаниям Толкин обращается раз за разом. «Великая война» для него — прежде всего крушение старого миропорядка, наступление зловещей эры «Машин», несущих гибель и опустошение всему живому. Это историческое «Падение Гондолина» оказывается гораздо важнее для толкиновского понимания истории, чем хитросплетения блоковой дипломатии, столкновение империалистических интересов или революционный подъём.

Последний не миновал и Соединенное Королевство — прежде всего Ирландию. За Пасхальным восстанием 1916 г. последовали война 1919–1920 гг. и гражданская война между самими ирландцами в новообразованном доминионе. Известно, что Толкин одобрял борьбу ирландцев за гомруль (самоуправление) и с большой симпатией относился к ирландскому народу. То, что Толкин при этом ощущал язык и «дух» страны «совершенно чуждыми» своей англосаксонской натуре, лишь добавляло аргументов за обособление от Англии. Толкин едва ли был на стороне леваков-республиканцев, с которыми Британии пришлось и позднее не раз иметь дело в бунтующем Ольстере. Но позиция умеренных борцов за независимость вызывала у него сочувствие. Сам факт отделения Ирландии от Соединенного Королевства Толкин, в отличие от многих английских «патриотов», пережил спокойно. Он не раз бывал в Республике после Второй мировой войны, сотрудничал с местными учёными. Первую свою почётную докторскую степень Толкин получил от Национального университета Ирландии в 1954 г.

Скорее парадоксально, что более далёкая революция в России переживалась Толкином гораздо острее. Впрочем, для нескольких поколений британской (и не только британской) интеллектуальной элиты советская угроза стала постоянным страхом. Стоит отметить, что традиционной для Британии неприязни к России и русским как таковым Толкин не испытывал. Когда-то он даже пытался выучить русский (и сербский) язык. Ничего не вышло, Толкин даже не освоил кириллический алфавит, но остался под «сильным впечатлением структуры и эстетики слов». Едва ли не под влиянием этого опыта появился «Медвед» из черновиков «Хоббита», позднее ставший Беорном, — слово «медведь» здесь явно русское, а не польское, к примеру. Соответственно, и для лесовиков поречья Андуина Толкин изначально обдумывал именно «восточнославянскую» принадлежность…

Однако с тем большим, пожалуй, ожесточением встретил Толкин революцию и социалистические преобразования в России. Он резко и последовательно отрицал, что большевистская Россия стала прототипом Мордора, но едва ли то же можно сказать относительно Изенгарда или бесчинств Сарумана в Шире. Последнее — совершенно явная для современников карикатура на политику коммунистов, стоящая, как не раз отмечалось, в одном ряду с антиутопией Оруэлла и обществом муравьев из «Короля былого и грядущего» Уайта. Как мы видели выше, Толкин особо и не отпирался в этом пункте, хотя отмечал, что под «саруманизмом» разумеет любое неумеренное стремление к прогрессу. В общем, к СССР Толкин относился с неизменной неприязнью, если не сказать — ненавистью. По крайней мере, это касалось сталинского СССР и лично Сталина. Даже война не изменила (а в чём-то даже усугубила) это отношение. Как раз в военные годы Толкин не без снобизма и злорадства оценивал со слов случайного свидетеля современный ему СССР: «Он воспользовался случаем побывать в России — и отринул её. Говорит, что «новые города» не поднялись выше уровня Уиллесдена, а сельская местность не развивается вовсе. Он рассказывал, что если вы, едучи в поезде, выглянете в окно, затем пару часов почитаете книгу, а потом выглянете снова, — то снаружи не будет ни единого признака того, что поезд сдвинулся хоть на йоту!» Реплика, конечно, больше говорящая о части оксфордской публики, готовой ставить всякое лыко России в строку, чем о самой России. В русских просторах определённо были виноваты не большевики.

Толкин — противник как современной ему демократии, так и в ещё большей степени коммунизма — был, казалось, на самом острие искушения фашизмом. Однако искушение это его относительно счастливо миновало. Несомненно, сыграла роль жёсткая приверженность традиции и норме, на которую фашистские идеи общественного переустройства покушались не менее рьяно, чем коммунистические. Толкин был противником всяческого «контроля» со стороны государства, потому идеи «тоталитаризма» и «корпоративизма» должны были внушать ему ужас. Итальянский фашизм, за дальностью расстояния и нейтральностью для самой Англии, Толкина волновал мало. То, что итальянцы «ввязались» во Вторую мировую, он позже отмечал не без сочувствия. А вот к немецкому нацизму Толкин с самого начала относился с презрением — как из-за «социализма», так и не в последнюю очередь из-за «расовых теорий». Память о последних побуждала его ещё спустя годы после войны с неприязнью воспринимать само слово «нордический».

С «расовыми теориями» нацизма Толкин столкнулся самым непосредственным образом ещё до войны, в 1938 г. Потсдамское издательство, с которым велись переговоры о издании немецкого перевода «Хоббита», запросило данные об «арийском происхождении» автора. Толкин вышел из себя и написал С. Анвину: «Я должен терпеть такое нахальство из-за своей немецкой фамилии, или их лунатические законы требуют сертификата об «арийском» происхождении от любой персоны из любой страны?.. Я не считаю (вероятное) отсутствие всякой еврейской крови непременно почётным; у меня много друзей-евреев, и было бы прискорбно дать основание думать, будто я подписываюсь под совершенно пагубной и ненаучной расовой доктриной».

Сохранился довольно брезгливый вариант ответа Толкина на запрос немецкого издателя. В нём Толкин писал: «Сожалею, но мне непонятно, что вы разумеете под арийским. Я не арийский отпрыск, то есть не индоиранский; насколько я в курсе, никто из моих предков не говорил ни на хинди, ни на фарси, ни на цыганском, ни на каких-либо родственных диалектах. Но если я правильно понял, что вы справляетесь, не еврейского ли я происхождения, могу только ответить, что сожалею — у меня как будто нет предков из этого одарённого народа. Мой прапрадед переселился в Англию в восемнадцатом столетии из Германии; большей частью моё происхождение поэтому чисто английское, и я английский подданный — чего должно бы быть достаточно. Я привык тем не менее носить свою немецкую фамилию с гордостью, и продолжал поступать соответственно во время последней прискорбной войны, когда служил в английской армии. Не могу, однако, удержаться от комментария, что если нахальные и неуместные справки такого сорта станут правилом в вопросах литературы, то недалеко время, когда немецкая фамилия перестанет быть источником гордости». Отправлен С. Анвином был второй, вероятно, более формальный вариант ответа, — в любом случае немецкое издание «Хоббита» до войны не состоялось, хотя переговоры не прерывались вплоть до её объявления.

При всём том Толкин, как и многие на Западе его времени, не видел в нацизме главной угрозы миру вплоть до самой войны. Распространение коммунистических идей пугало гораздо больше. Это, а также католическая вера определило отношение Толкина к гражданской войне в Испании. Симпатии его были всецело на стороне Франко — и не изменились даже спустя несколько лет, в годы Второй мировой войны. В 1944 г. Толкин в письме к сыну с восторгом писал о встрече с Р. Кэмпбеллом, «солдатом, поэтом и обращённым христианином» (Кэмпбелл принял в Испании католицизм), который напомнил ему Арагорна. Кэмпбелл сражался в Испании на стороне Франко, а во Второй мировой проявил себя убеждённым патриотом. То и другое Толкин ставит ему в заслугу — и пеняет на Льюиса, который не верил в рассказы о терроре «красных» против католического духовенства в Испании. Достаётся и У. Одену, который короткое время пробыл в Испании — по другую сторону фронта — и добивался «со своими дружками» запрета произведений Кэмпбелла. Толкин прямо противопоставляет Кэмпбелла «левым» вроде Одена, «бежавшим в Америку» с началом Второй мировой.

В контексте «красной» угрозы Толкин воспринимал всё происходившее в Европе накануне войны. И в Мюнхенском сговоре и его последствиях он упрекает не своё правительство и даже не столько Гитлера, а… Советский Союз — редкостное проявление предубеждённости! «Отвратительно быть среди тех, кто заодно с Россией… Сдаётся, что Россия, вероятно, в конечном счёте куда более виновна в нынешнем кризисе и выборе момента, нежели Гитлер». Чем была в данном случае виновна «Россия», публично предлагавшая систему «коллективной безопасности» Западу, остаётся неведомым — данное письмо не вошло в публикацию 1981 г. Кажется, Толкин под впечатлением испанских событий оказался гораздо более чувствителен к ненавистной ему официозной «пропаганде», чем ему хотелось бы думать. Инстинктивно разыскивая в циничной предвоенной игре держав «правую» сторону, Толкин немудряще выбрал сторону своего правительства — со всеми его просчётами и предубеждениями. Думается, как и многие в Англии, Толкин в глубине души где-то сожалел, что агрессию Гитлера не удалось направить на Восток…

Война, однако, началась не с советско-германского противостояния, и западным державам пришлось её вести. По мере того как гитлеровская агрессия разрасталась в новую мировую войну, восприятие событий Толкином становилось всё более катастрофичным. Он, несомненно, понимал отличия Первой и Второй мировых и по разрушительности, и по глубине и ожесточению противостояния. А самое главное — чем дальше, тем больше он не видел однозначно «правой» стороны. Вина нацистской Германии всегда была для него очевидна, однако не менее очевидна была и беспринципность собственных властей, а будущий мир с неизбежным, как он начал понимать, доминированием СССР и США Толкина откровенно пугал. Американский буржуазный утилитаризм вызывал у него едва ли не столь же глубокое отторжение, как и советский коммунизм. Тем не менее на протяжении всей войны Толкин оставался патриотом — и пытался вдохновлять в письмах своих сыновей. Впрочем, по мере приближения конца войны это получалось всё хуже, а настроение Толкина становилось всё более пессимистичным. Именно эти письма к Майклу и Кристоферу — главный источник о том, что думал и чувствовал Толкин в военные годы, совпавшие с упорной работой над «Властелином Колец». Пусть они говорят сами за себя.

Из письма Майклу 12 января 1941 г.: «Воздушные тревоги здесь случаются часто, но (доселе) остаются просто тревогами… Воображаю, что «рванёт» скорее в начале этого года, чем в конце, — погода благоприятствует, — и что довольно трудные времена настанут для нас в каждом уголке сего острова! Также понятно, что наши дорогие старые друзья из СССР затевают какую-то шалость… Я не предполагаю, что просто «граждане» действительно хоть сколько-то в курсе происходящего. Но ясное рассуждение, кажется, подсказывает, что Гитлер должен атаковать эту страну напрямую, очень скоро и прежде лета. Между тем Daily Worker (орган компартии) безнаказанно распродаётся уличными зазывалами. Веселенькие времена настанут у нас после войны, даже если мы победим в том, что касается Германии».

Из письма Майклу 9 июня 1941 г.: «Я говорил тебе, что чувствую себя как хромая канарейка в клетке. Заниматься старой довоенной работой — просто яд. Если бы только я мог делать что-то активно!.. Ты видел отчет Максвелла («табачного контролера») о том, что творят оптовики! Им место в тюрьме… Коммерциализм — свинство по самой сути. Но полагаю, что главный грех англичан — леность. И это лености, в той же, если не в большей степени, чем природной добродетели, мы обязаны тем, что избегаем открытого насилия других стран. В свирепом современном мире, по правде говоря, леность начинает казаться почти добродетелью. Но скорее жутко видеть её столь много, когда мы сцепились с Furor Teutonicus. Народ в этой стране, кажется, даже не уяснил ещё, что в немцах мы имеем врагов, чьи добродетели (а это добродетели) послушания и патриотизма в массе своей больше, чем у нас. Чьи храбрецы столь же храбры, как наши. Чья промышленность в 10 раз превышает нашу. И которые — по Божьему проклятию — теперь ведомы человеком, вдохновленным безумием, ураганом, дьяволом — просто тайфун, страсть, — старый бедный кайзер на этом фоне просто старушка с вязанием. Я провёл большую часть своей жизни, изучая германский материал… За тем, что невежды воображают «германским» идеалом, есть довольно силы (и истины). Меня это сильно притянуло в студенческие годы (когда Гитлер, полагаю, занимался пачкотней и об этом не слыхал) — реакция против «классики». Надо понимать в чем угодно доброе, чтобы вычислить злое. Но никто никогда не звал меня «на радио» или сделать постскриптум! Между тем, полагаю, я лучше большинства знаю правду об этом «нордическом» нонсенсе. В любом случае у меня в этой войне свой личный неоплатный счёт — что, вероятно, делает меня в 49 солдатом лучшим, чем был я в 22, — к этому треклятому невеждишке Адольфу Гитлеру (странное свойство демонической одержимости и возбуждения то, что они никак не увеличивают чисто интеллектуальный статус — главным образом они действуют просто на волю). Разрушившего, извратившего, злоупотребившего и тем предавшего вечному проклятию тот благородный северный дух, высший дар Европе, который я всегда любил и пытался представить в истинном свете. Нигде, кстати, не был он благороднее, чем в Англии, нигде не был более освящен и христианизирован».

Из письма Кристоферу 29 ноября 1943 г.: «Грызущиеся, самодовольные греки исхитрились одолеть Ксеркса; но гнусные химики и инженеры вложили в руки Ксеркса и всех врагов общества такую силу, что приличные люди, кажется, не имеют шанса. Мы всё пытаемся повторить Александра — и, как история учит, это ориентализировало Александра и всех его генералов… Греция, которую стоило спасать от Персии, в любом случае сгинула; и стала чем-то вроде вишистской Эллады или Сражающейся Эллады (которая не сражается), толкуя об эллинской чести и культуре, а между тем наживаясь на торговле ранним эквивалентом грязных открыток. Но особый ужас нынешнего мира тот, что весь он, проклятый, в одном мешке. Улететь некуда. Даже несчастные маленькие самоеды, подозреваю, имеют консервированную еду и деревенский громкоговоритель, рассказывающий на ночь сталинские сказочки про Демократию и про злодейских Фашистов, которые едят детей и крадут ездовых собачек. Есть только одно светлое пятно, и это вырабатывающаяся у рассерженных людей привычка взрывать фабрики и электростанции; надеюсь, что, поощряемая ныне как «патриотизм», она останется привычкой!»

Из письма Кристоферу 9 декабря 1943 г.: «Нечего читать — и даже в газетах ничего, кроме Тегеранской Шумихи. Хотя должен признать, что улыбнулся чем-то вроде болезненной улыбки, «едва не свернулся на полу, и последующим более не интересовался», когда услышал, как кровожадный старый убийца Иосиф Сталин приглашает все нации присоединиться к счастливой семье народов, призванной уничтожить тиранию и нетерпимость! Хотя должен ещё признать, что на фотографии наш маленький херувимчик У.С.Ч. действительно смотрится здоровенным громилой. Хм, ладно! Интересно (если мы переживём войну), останется ли какая-то ниша, хотя бы из милости, для реакционных ретроградов вроде меня (и тебя). Чем больше, тем меньше, тупее и площе становится мир. Он скоро станет одним выветренным маленьким провинциальным пригородом. Когда они введут американские санитарию, моральную бодрость, феминизм и массовую продукцию по Ближнему Востоку, Среднему Востоку, Дальнему Востоку, СССР, Пампасам, Гран-Чако, Дунайскому бассейну, Экваториальной Африке, Здешнему Дальнему и Внутреннему Мумболенду, Гондваналенду, Лхасе и темнейшим деревням Беркшира — как счастливы мы будем… Но серьёзно: я нахожу этот американский космополитизм поистине ужасающим. Умом и духом, пренебрегая мелочными страхами робкого тела, которое не хочет быть застреленным или зарубленным грубой и распушенной солдатней (немецкой или иной), я в самом деле не уверен, что победа космополитизма будет лучше для мира в целом и в длительной перспективе, чем победа. — Не думаю, что письма туда цензурируются. Но независимо от этого, мне едва ли нужно пояснять тебе, что это ощущения довольно многих — и не показатель отсутствия патриотизма… Я никак не могу вообразить, что фантастическая удача (или благословение, назовём так, если кто-то может туманно увидеть, за что нас благословлять — Богу), которая сопутствовала Англии, уже иссякла. «Chi vincera (Кто одолеет)?» — как сказали бы итальянцы (прежде чем, бедняги, ввязались сами) — а ответ за Сталиным. Не совсем правильный, возможно. Наш вышеупомянутый Херувим может играть нечисто — кто-то догадывается, кто-то надеется, кто-то не знает…»

Из письма к Кристоферу 6 мая 1944 г.: «…мы пытаемся победить Саурона с помощью Кольца. И мы (кажется) преуспеем. Но кара, как ты знаешь, — выведение новых Сауронов и медленное обращение людей и эльфов в орков. В реальной жизни вещи не так ясны, как в написанной истории, и мы начинаем с огромным количеством орков на нашей стороне».

Из письма Кристоферу 31 июля 1944 г.: «Новости сегодня добрые. Теперь начнутся быстрые подвижки, если и не настолько быстрые, как кое-кто думает. Интересно, как долго будет ухитряться оставаться на плаву фон Папен? Но раз взрывается Франция, то время поджимает. Как долго? И что с красной Хризантемой на Востоке? И когда всё будет позади, останется ли у обывателя сколько-то свободы (будь то слева или справа), или надо будет сражаться за неё, или все слишком устанут, чтобы противиться? Последнее, кажется, — вероятная идея кое-кого из Больших. Каковые по большей части наблюдали эту войну с уютных сидений больших авто. К тому же многие бездетны. Но полагаю, что среди очевидных результатов всего этого — дальнейшее набухание всеохватно стандартизированного месива из производимых ими массовых мнений и эмоций. Музыка уступит место джазу — что, насколько я сумел выяснить, означает провести «джам-сешн» вокруг пианино… так его избив при этом, что оно ломается. Это изысканно культурное развлечение, говорят, уже «лихорадка» в США. О Боже! О Монреаль! О Миннесота! О Мичиган! Что за массовую манию могут вызвать Советы — покажут мир и процветание, когда уйдет военный гипноз. Не настолько зловещую, как западные, возможно (надеюсь). Но не стоит так уж удивляться немногим малым странам, по-прежнему стремящимся остаться «нейтральными»; они между дьяволом и морской пучиной… мы с тобой относимся к вечно терпящей поражения, но никогда полностью не сломленной стороне. Я ненавидел бы Римскую империю в её дни (что и делаю) и оставался бы римским гражданином-патриотом, предпочитая видеть Галлию свободной и видя доброе в карфагенянах. Delenda est Carthago (Карфаген должен быть разрушен). Мы слышим изрядно такого в эти дни… Остаётся ещё некоторая надежда, что, по крайней мере, на нашей любимой земле Англии пропаганда поразит сама себя и даже вызовет противоположный эффект. Говорят, что так даже в России; и бьюсь об заклад, что в Германии».

Из письма Кристоферу 12 августа 1944 г.: «Урукхай — только фигура речи. Не существует подлинных уруков… хотя боюсь, должен признать, что есть человеческие существа, которые кажутся неисправимыми в отсутствие особого чуда, и что, вероятно, ненормально много таких созданий в Deutschland и Nippon (Германии и Японии), — но с очевидностью эти несчастные края монополии не имеют».

Из письма Кристоферу 23–25 сентября 1944 г.: «Новости с западного фронта, конечно, занимают много места в наших умах, но ты знаешь об этом столько же, сколько мы. Тревожное время, вопреки скорее преждевременным воплям торжества. Сражение в самом разгаре, и (по-моему) ещё будет разгораться. Я не могу понять линию, взятую Би-би-си (и газетами, а значит, полагаю, порождаемую Министерством Информации), будто немецкие войска — разношёрстное сборище маркитантов и сломленных людей, — в то время как сообщается об ожесточённейшем сопротивлении против блестящих и отлично экипированных армий (что правда), какие только видел мир. Англичане гордятся, или привыкли гордиться, «спортивным духом» (который включает способность «отдать дьяволу должное») — хотя уже посещения футбольного матча высшей лиги хватит, чтобы рассеять мнение, что «спортивный дух» свойственен сколь-нибудь значимому числу обитателей сего острова. Но поразительно видеть, как пресса подхалимничает в такой сточной манере, как было в ходу у Геббельса, визжа, что любой немецкий командир, устоявший в отчаянной ситуации (причем с ясностью на пользу военным нуждам его стороны), — пьянчуга или одурманенный фанатик. Я не могу углядеть большого различия между популярным у нас тоном и ликующими «военными идиотами». Мы знаем, что Гитлер — вульгарная и невежественная скотинка, вдобавок к другим дефектам (или как их источник), но оказывается, что много в. и н. скотин не говорят по-немецки и что им дан шанс выказать большинство других гитлеровских характеристик. В местной газете вышла обстоятельная статья, всерьёз отстаивающая систематическое уничтожение всей немецкой нации как единственный подходящий курс после военной победы — потому, если позволите, что они, гадины, не ведают различия между добром и злом! (А как насчёт автора?) У немцев столько же прав объявлять поляков и евреев подлежащими истреблению паразитами, недочеловеками, сколько у нас заниматься селекцией немцев — иными словами, никаких прав, что бы они ни делали.

Конечно, здесь всё ещё есть разница. На статью ответили, и ответ напечатали. Вульгарная и Невежественная Скотина ещё не босс, обладающий властью; но она стала намного ближе к тому, чтобы превратиться в такового на этом зелёном и милом острове, чем была… Ты не можешь сражаться с Врагом при помощи его собственного Кольца, не обращаясь во Врага; но, к несчастью, мудрость Гэндальфа, кажется, давно ушла вместе с ним на Истинный Запад».

Из письма Кристоферу 28 декабря 1944 г.(отклик на начинающуюся гражданскую войну в Греции, в которую Британия вступила на стороне «демократии» против недавних коммунистических союзников): «М-р Иден в Палате другого дня высказал озабоченность событиями в Греции, «на родине демократии». Он невежда или лицемер? «Демократия» не было в Греции одобряемым понятием, но примерно соответствовало «правлению толпы»; и он забыл заметить, что греческие философы, — а Греция в гораздо большей степени родина философии, — не одобряли этого. К тому же великие греческие государства, в т. ч. Афины во время наивысшего расцвета искусств и могущества, были скорее диктатурами, если не военными монархиями наподобие Спарты! Современные же греки столь же мало имеют отношения к древней Элладе, как мы к Британии до Юлия Агриколы».

Из письма Кристоферу 30 января 1945 г.: «Только что слышал новости… Русские в 60 милях от Берлина. Выглядит так, будто нечто решающее может случиться скоро. Потрясающие разрушительность и мучительность этой войны возрастают ежечасно — разрушается то, что могло бы быть (да и является) общим богатством Европы и мира, если бы род человеческий не был настолько одурманен, богатство, потеря которого скажется на нас всех, будь то победители или нет. Однако народ со злорадством слушает о бесконечных колоннах, в 40 миль длиной, жалких беженцев, женщин и детей, хлынувших на запад, умирая по дороге. Кажется, что ни чувств милосердия или сострадания, ни воображения не осталось в этот темный дьявольский час. Я не имею в виду, что всё это в настоящей ситуации, созданной главным образом (не единственно) Германией, не является неизбежным или необходимым. Но зачем злорадствовать! Мы, как предполагалось, достигли той стадии цивилизации, на которой если по-прежнему необходимо казнить преступника, то без злорадства, без того, чтобы вздёргивать его жену и детей под гогот орочьей толпы. Разрушение Германии, будь оно 100 раз заслуженным, — одна из самых потрясающих мировых катастроф… Ладно, первая Война Машин, кажется, приближается к своей финальной, незаконченной главе — оставляя, увы, каждого беднее, многих лишившимися близких или изувеченными, миллионы мертвыми, и только одно справляет триумф — Машины. Поскольку слуги Машин становятся привилегированным классом, Машины обретают несравненно большую силу. Каков их следующий ход?»

Из письма Кристоферу 29 мая 1945 г. (по поводу его предполагаемого участия в войне на Тихом океане): «Мои ощущения более или менее те же, что были бы у Фродо, если бы он обнаружил, что кто-то из хоббитов учится ездить на птицах Назгулов «ради освобождения Шира». Хотя в данном случае… боюсь, что в этой оставшейся войне меня не поддержит даже проблеск патриотизма. Я бы не дал на неё ни пенни, тем более сына, будь я свободным человеком. Это может пойти на пользу только Америке или России — вероятнее, последней. Но, по крайней мере, американо-российская война ещё год не начнётся».

Из письма Кристоферу 3 июня 1945 г.: «Пополудни в Парках был парад по случаю расформирования Гражданской Обороны, куда, по идее, я должен бы был выбраться. Но боюсь, что мне всё это показалось скорее насмешкой, ибо война не кончена (и к тому же, по крайней мере отчасти, проиграна). Но, конечно, ошибочно впадать в такое расположение духа, ибо Войны проигрываются всегда, и Война всегда продолжается; в слабости же нет ничего хорошего!»

Из письма Кристоферу 9 августа 1945 г.: «Сегодняшние новости об «атомных бомбах» столь ужасающи, что берёт оторопь. Запредельная дурость этих лунатических физиков — согласиться сделать такую работу для военных целей, втихую замыслить уничтожение всего мира! Такие снаряды в человеческих руках в то время, когда моральный и интеллектуальный уровень людей приходит в упадок, полезны настолько же, как огнестрельное оружие, если раздать его всем заключенным тюрьмы и затем заявить, что надеялись «этим обеспечить мир». Но кое-что доброе может из этого получиться, если писаки не перегрелись от восторгов — Япония готова сдаться. Что же, мы в руке Божьей. Но Он не призрит с любовью на строителей Вавилона».

Это последнее «военное» письмо Толкина. Оно, пожалуй, достойно венчает всё его восприятие Второй мировой. Не нетипичное, заметим, для западного интеллектуала той эпохи. Насколько прав и прав ли вообще был Толкин в своих оценках — каждому знающему, с позиций нынешнего знания, судить для себя. Публикация писем Толкина в 1981 г. в своё время существенно замедлила знакомство наших сограждан с его творчеством — и для современного российского (или, скажем, американского) читателя здесь немало шокирующего…

Не вдохновляющее Толкина окончание войны совпало к тому же с одним проходным, но впечатлившим его событием во внутриполитической жизни Британии — к власти пришли лейбористы. На общем фоне, судя по «Notion Club Papers», Толкин не ждал от такого полевения политической системы ничего хорошего. Ожидаемый автором послевоенный период упоминается в неоконченном романе как «период реформ» (не обязательно благих) и даже как «времена тирании». Едва ли не под влиянием этих ожиданий произошло «социалистическое» разорение Шира громилами Сарумана на страницах «Властелина Колец»…

Атомное оружие и позднее оставалось для Толкина высшим выражением разрушительности современной цивилизации. На первое британское испытание атомной бомбы в 1952 г. он откликнулся так: «Мордор среди нас. И с прискорбием отмечу, что вздымающееся облако, выставляемое в настоящее время напоказ, не отмечает падения Барад-Дура, а произведено его союзниками, — по меньшей мере лицами, решившими использовать Кольцо для своих (разумеется, отличных) целей». В «Notion Club Papers» Толкин предсказывает США на 1975 г. страшную катастрофу, «Великий Взрыв» в результате неких ракетных испытаний, после чего в «Атомной Резервации» образуется «Черная Дыра». Стоит, впрочем, отметить, что Кольцо, конечно, — не аллегория ядерного оружия, было задумано гораздо раньше, на что Толкин не раз чётко указывал своим корреспондентам.

Гегемония США в послевоенном западном мире также оставалась для Толкина предметом раздражения, которое не могли развеять даже восторги его американских фанатов. Скорее превращение себя в элемент американского масскульта только добавляло беспокойства Профессору. Именно в связи с этим он писал в 1971 г.: «Ужасы американской сцены я опускаю, хотя они причиняют мне массу тревог и забот. (Они возникают в совершенно ином ментальном климате, на иной почве, осквернённой и разорённой до степени, сопоставимой лишь с лунатическим уничтожением физического ландшафта земель, населенных американцами.)».

Тем не менее, как обитатель Англии и представитель британской интеллектуальной элиты, Толкин не мог оставаться совсем уж над схваткой в баталиях новой войны, «холодной». И выбор его был здесь вполне предсказуем, с учётом его правых взглядов и устойчивого отношения к СССР. Толкин, конечно, сочувствовал «своей» стороне — или, во всяком случае, считал современный ему «Запад» на порядки и порядки меньшим злом. В пространных заметках 1956 г., где, помимо прочего, разбирается вопрос о «политике» во «Властелине Колец», Толкин противопоставляет идеальное бескорыстие Совета Эльронда вполне «политическому» курсу Дэнетора. Последний (несомненно, самый отрицательный из «западных» персонажей романа, не считая Сарумана) прямо сопоставляется с корыстными и циничными политиками современного Запада. И всё же, по мнению Толкина, недостойное поведение Дэнетора не делает саму его борьбу неправой, поскольку изначальная правда на стороне Гондора, у «Запада» обоснованная «причина». Точно так же добродетели, возможные у противника (вспомним отмечаемое в романе мужество людей, сражающихся на стороне зла), — саму цель противника никак не оправдывают.

В заключение заметок Толкин перекидывает прямой мост в современную ему реальность: «Даже если бы «Запад» в отчаянии вывел или нанял орды орков и жестоко разорил земли других людей, — как союзников Саурона или просто чтобы предотвратить их помощь ему, — Побуждение осталось бы неоспоримо правым. Как и побуждение тех, кто противостоит теперь Богу-Государству и Такому или Сякому Маршалу как его Первосвященнику, — даже если правда (к несчастью), что многие из их дел неправедны, даже если бы было правдой (чего нет), что обитатели «Запада», за исключением меньшинства богатых боссов, живут в страхе и нищете, в то время как поклоняющиеся Богу-Государству живут в мире, изобилии, взаимном уважении и доверии».

Таковы были политические воззрения Толкина. И пожалуй, стоит быть благодарными судьбе, что в его лице Англия дала миру всё-таки блестящего писателя и талантливого филолога, а не политика. Мы видели, как тени происходящего вокруг воздействовали на мир «Легендариума», но скорее Толкин с ужасом для себя находил в происходящем параллели с уже пишущейся им историей вымышленного мира. Так, Гитлер и нацисты напоминали ему Саурона, Сталин и коммунисты — Сарумана, западные политики — Дэнетора, Кольцо — атомную бомбу… Но не наоборот. На основе этих ассоциаций он в предисловии к американскому изданию раздражённо пошутил: писал бы он аллегорию, так «Кольцо было бы непременно использовано против Саурона: он был бы не уничтожен, а порабощен, а Барад-Дур был бы не разрушен, а оккупирован. Саруман, потерпев неудачу в своих попытках завладеть Кольцом, воспользовался бы царящей вокруг путаницей и всеобщим предательством, чтобы пробраться в Мордор и отыскать там недостающее звено для его собственных исследований в области Колец, и в течение короткого времени ему удалось бы сделать собственное Великое Кольцо, с помощью которого он мог бы бросить вызов самовластному правителю Средиземья». Как правильно замечает Шиппи, «это настоящая аллегория, верная до мелочей; но с «Властелином Колец» она ничего общего не имеет». Сам Толкин был в этом вопросе непримирим: «Я совершенно отвергаю любые подобные «прочтения» — они приводят меня в ярость», — среагировал он как-то на сравнение Мордора с СССР, а Саурона со Сталиным. Поверить в это можно. Другое дело, что книги на вечные темы имеют свойство быть актуальными — и сам Толкин не мог этой актуальности не осознавать.