«Настоящий филолог»

«Настоящий филолог»

Так аттестовал Дж. Р. Р. Толкина его друг К. С. Льюис в одном письме 1939 г. На его взгляд, это обстоятельство было не менее важно для понимания Толкина и его творчества, чем его религиозная вера. Льюис мог иметь в виду многое. И вполне филологический образ мышления «от языка», при котором пришедшая в голову словоформа могла породить целый сюжет, и осознание мира сквозь призму слов и литературных образов, и собственно погруженность в науку…

Впрочем, русское «филолог» не вполне точно передает высказанное Льюисом мнение. Скорее Льюис, сам по научному происхождению вполне чистопородный «лит.», имел в виду, что Толкин — типичный лингвист, «яз.», и это безусловно было так. Во всех своих научных штудиях, как и в литературных творениях, Толкин шел от языковых построений к любым иным. К вторжениям «критиков» (= литературоведов) с их классическими или модерновыми нормами в область любимой им средневековой словесности Толкин относился не просто ревниво, но враждебно. Впрочем, он был «яз.» больше по образу мышления и университетскому воспитанию, чем по «партийной» принадлежности. Когда Толкин только начал обретать влияние в Оксфорде, то попытался найти компромисс в вечном противоборстве коллег, а позднее отзывался о склоках «лит.» и «яз.» с неизменной иронией. Дружба с К. С. Льюисом, кстати, здесь роль несомненно сыграла, как и сам Льюис на примере Толкина научился «доверять филологам», по его собственному выражению.

Что касается научной карьеры Толкина, то она складывалась в целом неплохо. Он был признанным специалистом-языковедом, преподавал в университете. Участие в работе над словарем английского языка стало только первым шагом, дальше были ещё книги и статьи. Но при всей своей увлеченности и одаренности большой славы как ученый Толкин не добился — по крайней мере, до тех пор, пока писательская известность не одарила его славой мировой. Работ, опубликованных при его жизни, было не так уж много, больше осталось в столе. Виной тому, как и с трудами литературными, была крайняя тщательность в работе. Далеко не одно сочинение Толкин вынашивал годами…

Естественно, была в его университетской карьере и иная сторона, далекая от преподавания и творчества, но неизбежно им сопутствующая. Толкин не мог не сталкиваться с хитросплетениями университетской политики, далеко не ограничивавшейся распрями «лит.» и «яз.». Борьба за посты в колледжах, за профессорские кафедры, настоящие предвыборные кампании, полные интриг и тайных сговоров, были в Оксфорде делом рутинным. (И не только в Оксфорде, и не только «были».) Как в прошлом Толкин не чурался участия в буйных забавах студиозов, так и теперь он подчас не без увлечения включался в научно-политические «забавы» взрослых коллег, радовался удачам, огорчался поражениям. Иногда он явно со вкусом ощущал себя опытным, влиятельным политиком и даже «заговорщиком»… Естественно, он старался елико возможно поддерживать друзей — и единомышленников, сражался за то, что считал правильным и справедливым. Если Толкин и занимался политическими играми, то вовсе не был политиком беспринципным.

Судьба Толкина отнюдь не обреченно была связана именно с Оксфордом. Первый период его работы в университете был сравнительно недолог. Толкин работал над словарем, — позднее он признавал, что эта работа дала ему чрезвычайно много как лингвисту, заставив тщательнее анализировать происхождение слов, — а в 1919 г. начал преподавать. Пока что он внештатно давал уроки древнеанглийского языка, в основном студенткам женских колледжей университета. Это позволило начать относительно обеспеченную жизнь, но в любом случае было меньше того, чего он добивался. В 1920 г. Толкин выдвинулся на должность лектора английского в университет Лидса. Вовсе не Оксфорд, но шанс несколько более развернуться. Собеседование он прошел и осенью того же года приступил к работе.

В Лидсе Толкин провел пять лет. С одной стороны, университет не насчитывал и полувека истории, сам город в тогдашнем виде был типичным порождением эпохи промышленной революции, — достаточно, чтобы Толкин его невзлюбил. С другой стороны, однако, увлеченность студентов, гораздо менее аристократичных и гораздо более трудолюбивых, чем в Оксфорде, придавала ему силы и удержала на первых порах от поисков нового места.

С Лидсом связан ряд значимых успехов в научной биографии Толкина. В 1922 г. он подготовил небольшой словарь среднеанглийского языка. Начат он был как глоссарий к сборнику фрагментов средневековых текстов, изданному К. Сайземом, прежде его преподавателем. Однако в своей работе Толкин несколько перешагнул рамки поставленной задачи, и словарь приобрел самостоятельное значение. Но прежде всего с деятельностью в Лидсе связана наиболее прославившая его как филолога работа над изданием среднеанглийского рыцарского романа в стихах «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь».

Роман, к исследованию которого Толкин несколько раз возвращался и позднее, создан в XIV в. анонимным автором и является наиболее значимым произведением дочосеровской среднеанглийской литературы. Сюжет его не встречается ни в валлийских и бретонских легендах, ни в континентальных рыцарских романах — это, пожалуй, первый роман из цикла о короле Артуре собственно английского происхождения.

В завязке поэмы в Камелот, ко двору Артура, является устрашающий Зеленый Рыцарь. Он предлагает кому-либо из рыцарей нанести ему удар топором — при условии, что через год будет нанесен ответный. Сэр Гавейн, племянник короля, срубает Зеленому Рыцарю голову, однако тот не погибает, а удаляется со своей головой, напомнив рыцарю об обещании. Движимый рыцарской честью, Гавейн отправляется в Зеленую Часовню, где назначена встреча. Он находит место, в котором она расположена, и поселяется в замке указавшего ее ему сэра Бертилака. Здесь он подвергается троекратному испытанию. Хозяин, уезжая на охоту и оставляя гостя в замке с женой, ставит условие — обмениваться вечером всем добытым за день. В первый день Гавейн получает один поцелуй от жены хозяина, во второй — два. Оба раза он честно «передает» их Бертилаку без каких-либо последствий. В третий раз хозяйка не только награждает гостя тремя поцелуями, но и дарит ему свой зеленый пояс — он, по ее утверждению, может спасти его от любой раны и смерти. Ожидающий страшной гибели в Зеленой Часовне Гавейн утаивает пояс от Бертилака. В Часовне он встречает Зеленого Рыцаря. Тот дважды замахивается на него топором, и только в третий раз наносит удар — но только чтобы слегка поранить Гавейну шею. Выясняется, что Зеленый Рыцарь и Бертилак — одно лицо. Все происшедшее — просто насмешка со стороны сестры Артура, феи Морганы, целью которой было испытать смелость и честь рыцарей Круглого стола. Гавейн, признав свое несовершенство, со стыдом возвращается ко двору короля.

Личность автора, к вопросу о которой Толкин также обращался не раз, остается загадкой для исследователей. Ему чаще всего приписывают несколько других произведений, входящих в один рукописный сборник с «Сэром Гавейном» и схожих с ним по лексике и стилистике. Самая известная среди них — стихотворная христианская притча «Перл», и потому автора иногда называют «поэтом «Перл»». Толкин разделял эту точку зрения, занимался изучением и «Перл» тоже, а автора «Гавейна» считал человеком образованным и склонным к теологическим размышлениям. Соответственно, и в романе он искал притчевое содержание — вслед за некоторыми другими английскими филологами.

Впервые встретился Толкин с «Сэром Гавейном» и «Перл» еще в школьные годы. Его внимание привлекли как необычное содержание (кстати, это был, видимо, первый прочтенный им в подлиннике «артуровский» роман), так и язык романа. Уже тогда будущий лингвист смог опознать диалект Западного Мидленда — родных краев Саффилдов. Именно под влиянием интереса к «Сэру Гавейну» он тогда же прочел и «Перл», а заодно плотно взялся за изучение среднеанглийского.

В 1922 г. на английский факультет Лидса в должности ридера (младшего лектора) устроился недавний оксфордский ученик Толкина канадец Эрик Валентайн Гордон. При небольшой разнице в возрасте в Лидсе они быстро сдружились. Сразу же они засели за совместную работу над «Сэром Гавейном», существующие издания которого, по мнению Толкина, не отвечали университетским запросам. Толкин взялся за глоссарий и в этом случае, а также, собственно, готовил к публикации текст. Комментарии в основном были работой Э. В. Гордона. Именно энергии последнего «Сэр Гавейн» в немалой степени обязан своей публикацией, что отличает его от целого ряда других крупных работ Толкина, увидевших свет только после его смерти.

Пока шла работа, Толкин получил профессорское звание. В 1924 г. специально под него в Лидсе была создана дополнительная профессорская кафедра английского языка. Так Толкин стал профессором. Ему было всего тридцать два года — в российской практике с этим могла бы сравниться докторская защита в аналогичном возрасте. «Исследовательские» степени, добываемые защитой диссертации, к слову, тогда еще только входили в практику британских университетов, и «тезис» Толкину для получения кафедры не требовался. Впрочем, вышедшее в 1925 г. издание «Сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря», пожалуй, ответило бы самым взыскательным «исследовательским» требованиям.

К 1925 г. относятся еще две опубликованные Толкином небольшие научные работы. Одна посвящена некоторым вопросам среднеанглийской лексикографии, другая — исследованию английского названия жука быстронога «дьяволов упряжной». Корни его Толкин возводит к среднеанглийскому образу «коней дьявола» — например, в религиозном тексте XIII в. «Святое девство», позднее ещё привлекавшем внимание ученого. В связи с этим частично рассматривается и история английских названий лошади.

Между тем Оксфорд манил назад. В 1925 г. освободилась занимавшаяся прежде уехавшим в США У. Крейги профессорская должность в колледже Ролинсона и Босуорта. Речь шла о преподавании англосаксонского, так что Толкин не мог и не хотел устоять. Сразу по объявлении конкурса он подал заявку, и после обычной для университета и довольно ожесточенной борьбы за место — на которую Толкин из Лидса никак повлиять не мог — оно досталось ему. В начале 1926 г. Толкин возвращается в Оксфорд и занимает профессорскую кафедру.

В 1929 г. Толкин написал статью, посвященную изучению языка «Святого девства» и схожего с ним по тематике известного среднеанглийского текста того же периода «Правила анахореток». К последнему он также возвращался позднее, что в немалой степени и объяснялось интересом к языковым чертам сочинения. Толкин пришел к выводу, что оба наставления к монахиням-отшельницам написаны на одном диалекте, даже на особом вполне стандартизированном языке, который он определил как «язык АБ». Происхождение языка и соответствующей литературной традиции, ограниченной XIII столетием, Толкин связал с близкими его сердцу краями Западного Мидленда, выходцем откуда был и «поэт «Перл»». Мнение это позднее было поддержано многими британскими филологами.

В 1932 г. к Толкину обратились за консультацией по поводу имени кельтского божества Ноденс, по каковому поводу он издал статью. Он возводил имя к глаголу со значением «хватать, присваивать» — исконно общему для кельтов и германцев. Именно с этим он связывал мифы о необычных руках позднейших продолжений Ноденса — ирландского бога Нуаду Серебряная Рука и короля Ллуда, мифического основателя Лондона из валлийских преданий. Не ограничившись кельтским материалом, Толкин проследил и «продолжения» Ноденса в средневековой литературе Англии — вплоть до шекспировского короля Лира.

Еще одна лингвистическая работа этого периода — опубликованное в двух частях в 1932–1934 гг. исследование происхождения англосаксонского названия чернокожих африканцев-«эфиопов», Sigelhearwan. Работа была названа «Sigelwara land» — по переводу названия «Эфиопия» в англосаксонском тексте библейской книги Исход. Sigel прозрачно означало «Солнце», но второй компонент слова оставался загадочным. Сопоставляя схожие слова в других германских языках, Толкин пришел к выводу, что hearwa означает, скорее всего, разрушительное пламя. Все понятие целиком восходит к языческим временам, когда обозначало огненных демонов наподобие «сынов Муспелля» в скандинавской мифологии. Или Балрогов в мифологии Толкина, как мы теперь знаем…

В 1934 г. вышла единственная работа Толкина, посвященная Чосеру — самый поздний автор, вызывавший у него научный интерес, и едва ли не самый поздний из тех, в уважении к которым он признавался последовательно и без оговорок. Это статья «Чосер как филолог: рассказ Мажордома». В ней Толкин строит предположения о скрытых за фарсовым сюжетом одного из «Кентерберийских рассказов» «филологических» намеках. В частности, Толкин ищет — и находит — родину двух пройдошистых кембриджских студентов «с севера», главных персонажей истории, показывая притом значимость их происхождения для Чосера. Поэт, по его мнению, использует диалектные черты для создания особого комического эффекта, ускользающего от нас, но абсолютно понятного современникам. К «Рассказу Мажордома» Толкин вернулся еще раз в 1939 г., когда переработал первый вариант статьи в публичную лекцию.

Однако главным интересом Толкина в эти годы, когда он шаг за шагом выстраивал собственный «Легендариум», был англосаксонский и вообще древнегерманский героический эпос. Работы, посвященные этой тематике, он публиковал неохотно — и сознавая свою прежде всего лингвистическую репутацию, и подходя к ним с особой требовательностью и тщательностью. Он знакомил с выводами студентов в своих лекциях, но не считал нужным их издавать. Так, в столе остался подробный разбор героических сказаний Старшей Эдды о Сигурде, Атли-Аттиле и гибели Бургундского королевства. Работа над ним была тесно связана с работой над поэмой «Легенда о Сигурде и Гудрун». Вместе с ней текст и был опубликован спустя десятилетия после кончины Толкина.

Лишь немногим больше в смысле времени публикации повезло его работе по анализу англосаксонской эпической поэмы, известной как «Финнсбургский эпизод», или «Финнсбургская битва». Сказание, пересказываемое также в крупнейшей англосаксонской поэме «Беовульф» и имеющее параллели в эпосе других германских народов, повествует о кровавой распре эпохи Великого переселения народов. Борьба идет между данами под предводительством Хнэфа и фризами под главенством Финна. Даны, заманенные в замок Финна, подвергаются здесь нападению. Хнэф гибнет, но его воины во главе с Хенгестом продолжают борьбу и в конце концов убивают Финна. Толкин трактовал поэму с точки зрения «исторической» школы, рассматривая ее как предание о подлинном событии. Сопоставляя сведения «Финнсбургской битвы» и «Беовульфа», Толкин предположил, что речь идет не столько о борьбе данов и фризов, сколько о междоусобице в среде племени ютов. Он настаивал на тождестве Хенгеста с одноименным королем ютов, захватившим в середине V в. Кент. Хенгест и его брат Хорса, согласно английским и валлийским преданиям, стали первыми англосаксами, закрепившимися в Британии. Таким образом, «Финнсбургский эпизод» обретал место в английской истории.

Самой работе над «Легендариумом», кстати, Толкин в 1931 г. посвятил доклад-эссе «Тайный порок». В нем он признавался коллегам в своей работе над сочинением вымышленных языков, делился опытом — и приводил несколько «эльфийских» стихотворений, в том числе одно большое, «Последний корабль». Эссе тоже так и осталось устным докладом и только в 1983 г. было опубликовано в сборнике нехудожественных работ Толкина «Чудовища и критики».

Название свое этот сборник получил по одной из наиболее известных академических работ Толкина, которая посвящена самой знаменитой англосаксонской поэме: «Беовульф: чудовища и критики». «Беовульф» был главной и давней как научной, так и литературной «любовью» Толкина. Впервые он прочитал его, как и «Сэра Гавейна», в школе, причем в английском переводе раньше, чем «Сэра Гавейна». Именно знакомство с «Беовульфом» побудило его по-настоящему взяться за древнеанглийский, чтобы прочесть поэму в оригинале. «Беовульфа» наряду с «Сэром Гавейном» и «Перл» Толкин декламировал на собраниях ЧКБО. А позднее его лекции, посвященные «Беовульфу», были весьма популярны у оксфордского студенчества. Толкин посвятил «Беовульфу» целый цикл, читал его ярко и прочувствованно, а вводную лекцию начинал с декламации первых строк поэмы. Студенты сразу же будто переносились на тысячелетие назад. Англо-американский поэт У. Х. Оден, преданный почитатель толкиновского таланта, писал ему позднее: «Я вам, кажется, никогда не говорил, какое незабываемое впечатление произвело на меня, студента, ваше чтение «Беовульфа». Ваш голос был голосом Гэндальфа». Ему вторил другой слушатель Толкина, критик и писатель Дж. И. Стюарт: «Он мог превратить аудиторию в пиршественную залу, где он был бардом, а мы — слушателями и гостями на пиру».

Действие «Беовульфа» происходит в Скандинавии времен Великого переселения народов (один из второстепенных персонажей, как известно из франкских хроник, погиб в 521 г.), и англосаксов среди действующих лиц нет. В поэме как бы две сюжетные линии. Одна, второстепенная, историко-династическая, связана с историей владетельных родов Скъёльдунгов, Хредлингов и Скильвингов. Их распри и связи между собой, однако, — только фон, на котором разворачиваются подвиги главного героя, воина Беовульфа, находящегося в родстве с гаутскими королями Хредлингами и наследующего к концу сказания их власть. Беовульф практически не участвует в кровных распрях — он сражается с мифологическими чудовищами, угрожающими всему миру людей. В начале поэмы он появляется при дворе датского короля Хродгара в Хеороте, опустевшем из-за нападений отвратительного болотного тролля Гренделя. Беовульф убивает чудовище, однако затем вынужден спуститься в омут, где укрылся издыхающий тролль, а там справиться с более страшным врагом — его матерью. Величайшим же подвигом Беовульфа стал последний — битва с драконом, обрушившимся на гаутов после кражи чаши из его логова. Беовульф с единственным соратником противостоит змею, убивает его, но и сам гибнет. Поэма заканчивается погребением героя.

Толкин немало заимствовал из поэмы для своего собственного творчества. Тема битвы с драконом занимала его всегда, — и мотивы «Беовульфа» наряду со Старшей Эддой отзываются в разных драконоборческих историях Толкина, от «Турамбара» до «Хоббита». В последней, конечно, оказалась позаимствована и история с украденной чашей, возбудившей гнев дракона. Хорошее знакомство с «Беовульфом» подтолкнуло его использовать анлосаксонский аллитеративный стих в современной эпической поэзии. Начиная с посвященной тому же Турину аллитеративной поэмы «Дети Хурина» 1920-х гг. Толкин не раз предпринимал эксперименты в этом направлении. Помимо же всего, в поэме его привлекал рисуемый образ легендарного мира — не слишком исторически достоверный, но отвечавший его глубинным чаяниям. Скандинавские герои поэмы, разумеется, не знают Христа. Однако они имеют представление о Едином Боге, почитают его, а к идолам обращаются разве что в отчаянии. Автор поэмы раз за разом «забывает», что говорит о языческой эпохе, и придает своим героям черты англосаксов VIII–X вв. Толкин также старался совместить в героях собственных величественное благородство «варварского», догосударственного в своих корнях эпоса — и если не полноту истинной веры, то отрицание ложной, поклонения демонам. Люди Запада у Толкина, как отмечал он сам, — «чистые монотеисты», следующие «естественной теологии» прежде Откровения.

Естественно, разносторонность «Беовульфа» часто виделась как противоречивость. В первых десятилетиях XX в. поэме немало досталось от литературоведов («критиков»). Сталкиваясь с невероятным не только для новой литературы, но и для классического эпоса сочетанием историзма и бурной мифологической фантазии, специалисты объявляли поэму плодом компиляции. Причем компиляции бездумной и некачественной. Сторонников доминировавшей тогда в германистике «исторической» школы раздражали избыточные для жанра «устной хроники» «чудовища», они требовали от англосаксонского поэта большей «достоверности». Находившимся в меньшинстве «мифологистам» недоставало языческой архаики и более подробного изложения упомянутых лишь намеком более древних эпических песен.

25 ноября 1936 г. Толкин выступил в Британской академии с лекцией «Беовульф: чудовища и критики», которая вскоре была опубликована. Это довольно пространное эссе подвело итог предшествующим штудиям над поэмой — и во многом определило направления постижения ее исследователями позднейшими. Для самого Толкина это была во многом программная речь, основные положения которой он развивал затем отнюдь не только как ученый.

Толкин настаивал в первую очередь на целостности и логичности «Беовульфа». Англосаксонский автор — естественно, на основе сохраненной в устной передаче традиции — создал именно ту поэму, которую хотел создать. И разлагать поэму в поисках этой «традиции» может оказаться занятием неблагодарным. Толкин сам предложил свои схемы генезиса некоторых эпизодов и тем, но не уставал подчеркивать — возможность таких реконструкций не снижает ценности сохранившегося памятника. Особо ревностно (отсюда название лекции) защищал он от нападок мифологическую составляющую поэмы, «чудовищ». «Беовульф» как есть, именно в своем синтезе истории и мифа, логичен и самоценен. Это логика, возможно, превосходящая обыденное разумение современного мира, но вполне может быть им осознана. Достаточно признать, что для поэта «Беовульфа» «чудовища» не были ни нелепым вымыслом, ни аллегорией. Даже относясь, возможно, к миру высокой фантазии, они — хотя бы там — существовали в своем праве. И именно основная героическая линия — главная в «Беовульфе». Это не умаляет возможной «достоверности», но не ее, не «историзм» в современном понимании, автор имел своей целью. И именно благодаря этому основному содержанию «Беовульф» должен быть ценен для современности, если она сумеет подняться над собой.

В объяснение своей позиции Толкин рассказал своеобразную притчу. Некий человек, живший в коттедже, построенном среди руин старинного замка из его древних камней, решил выстроить из оставшегося развала башню. Однако его друзья, придя посмотреть на постройку и даже не поднявшись на неё, тут же решили её разобрать — ведь камни так интересны с исторической точки зрения! Некоторые принялись исследовать историю замка, другие, сделав по ходу вывод о залежах угля под башней, забыли и об этом, после чего занялись вовсе уже не историческими раскопками. При этом разрушенное строение удостаивалось и похвал («Интереснейшая башня!»), и критики («Что тут за беспорядок!» — естественно, после разрушения). Потомки строителя рассуждали: «Он такой странный! Вообразите — он использовал эти старые камни, просто чтобы построить нелепую башню! Почему он не восстановил старый дом? У него не было чувства сообразности». «Но с вершины той башни, — заключает Толкин, — человек мог смотреть на море».

Тому же самому — праву фантазии, «волшебной истории» (каковое понятие вбирало и сказку, и миф, и эпос, и рыцарский роман, и современные произведения о чудесном) существовать в своём праве — было посвящено и следующее программное эссе Толкина. Изначально лекция «О волшебных историях» была прочитана 8 марта 1939 г. в университет Сент-Эндрюз как чтение памяти знаменитого английского сказочника Э. Лэнга. Однако работа над текстом началась задолго до приглашения от университета. В законченном виде он действительно представлял программу того литературного жанра, признанным мастером которого Толкин уже являлся — после публикации в 1937 г. «Хоббита».

Толкин, к слову, не применял слово «фантазия» (fantasy) для определения собственно литературного направления. У Толкина «Фантазия», способность к неограниченному творческому вымыслу — средство создания «волшебной истории» (fairy-story). «Фантазия» выводит человека из повседневности на просторы Волшебной Страны, Феерии. Творя «волшебную историю», человек вольно или невольно созидает целый «вторичный мир», неминуемо похожий на «первичный», но существующий по своим, вовсе не рациональным законам. Этот вторичный мир вполне может размещаться где-либо в мифическом былом мира «первичного», а то и соседствовать с ним в настоящем, как мир древних сказок и героического эпоса. Творя свой мир, человек не посягает на прерогативы Создателя, но дерзает стать «со-творцом». Теория «сотворчества» и беспокойство о его границах, чрезвычайно важные для Толкина, пронизывают его литературные произведения. Он посвятил этому стихотворение «Мифопоэйя», посвященное праву человека на создание мифов в глазах Творца — и способности людей творить, подобно Творцу. В эссе он цитировал «Мифопоэйю».

«Волшебная история» — способ освобождения, побега из неблагополучной действительности. Побег (Escape) — значимая тема и упомянутого толкиновского эссе, и многих трудов как заступников, так и критиков фэнтези. Фэнтези, бесспорно, — литература «эскапистская», бросающая вызов теперешнему бытию.

В этом-то, откровенно говоря, и залог ее признания. Прогресс в прошедшем столетии был подлинно кипучим, и весьма многим в этой буре перемен пришлось нелегко. Для миллионов книги фэнтези (наравне с историческими романами) стали своего рода отдушиной. И мир мифический, «вторичный», и похороненный прогрессом мир минувшего сумели превратиться в неплохое укрытие от черствой рассудочности, цинизма, господства Машины и Политики. Научная фантастика на эту роль, как подчеркивал не сильно жаловавший её Толкин, годилась намного меньше.

«Волшебные истории» Толкин полагал «серьезной», взрослой литературой. «Детскость» и сопряженную с ней наивную нравоучительность вкупе с излишней мягкостью Толкин считал губительными для подлинной «волшебной истории». Он, кстати, замечал, что в основе такой «детскости» лежит превратное представление о детских вкусах. Как бы то ни было, именно здесь и проходит черта между «волшебной историей» и «волшебной», «фейной» сказкой (fairy-tale, conte de fee), обычной для английской и французской литературы XIX — начала XX в. На последнюю Толкин обрушился поистине безжалостно — «крошечных эльфиков», обычных для такой сказки, особенно если они склонны к нравоучениям, он тогда уже определенно «возненавидел». Его Феерию населяли величественные эпические герои, не порхающие с цветка на цветок и не читающие нотаций детишкам…

В 1940 г. Толкину еще раз представился случай вернуться к «Беовульфу». Он написал предисловие к новому изданию классического подстрочного перевода поэмы «современной английской прозой» Дж. Р. К. Холла. В предисловии Толкин подробно охарактеризовал проблемы, с которыми сталкивается переводчик древнеанглийской поэзии и конкретно «Беовульфа». Он выступил с критикой как излишней модернизации и вульгаризации текста, так и искусственного удревнения, «перевода» архаических слов не менее архаическими, а то и надуманными. Кроме того, Толкин воспользовался возможностью, чтобы высказать свои соображения о метрике поэмы и аллитерации в ней.

Годы Второй мировой войны Толкин провел в Оксфорде, однако научная работа занимала его теперь меньше, и завершил он лишь один серьезный труд, о котором чуть ниже. Причина тому теперь хорошо известна — всё это время шла работа над «Властелином Колец». Осенью 1945 г. Толкин перешел в Мертон-Колледж, где стал профессором английского языка и литературы. Это укрепило его положение в университете, притом что сам Толкин все больше погружался в писательский труд — работа над романом завершалась.

Однако на самом деле и от трудов научных он не отходил — просто времени довести их до желаемого идеала не хватало катастрофически. Толкина еще в 1930-х гг. заинтересовала небольшая среднеанглийская поэма «Сэр Орфео» — переделка древнегреческого мифа об Орфее и Эвридике, где потустороннее царство заменила страна эльфов. Во время войны для образованных при университете кадетских курсов он выполнил перевод поэмы на современный английский язык. Работа была завершена в 1944 г., хотя тогда прошла почти незамеченной.

Должным образом признан толкиновский «Сэр Орфео» был уже после смерти переводчика, когда встал в контекст других его переводов со среднеанглийского. Переводы «Перл» и «Сэра Гавейна» были в работе еще с довоенного времени. «Перл» определенно готовилась к публикации, но ее сорвала безвременная смерть в 1938 г. Э. Гордона, совместно с Толкином планировавшего издание. Толкин раз за разом возвращался к переводам и во время, и после войны, шлифовал, вносил исправления. В середине 50-х была предпринята попытка тиражной публикации, но Толкин не сумел написать научно-популярное предисловие и отказался от затеи. Все три перевода вышли под одной обложкой уже в 1975 г., когда любая книга с фамилией Толкина находила массового читателя…

Особенно важен для Толкина был, конечно, перевод «Сэра Гавейна». За прошедшие годы он многое передумал относительно поэмы и готов был полушутя критиковать себя прежнего за отдельные выводы. В 1953 г. перевод был завершен и даже в известном смысле «опубликован» — в декабре Толкин предоставил его Би-би-си для радиопостановки. Эта передача имела определенный успех, и в следующем году ее повторили. Собственно, она и подтолкнула толкиновских издателей, вдохновленных выходом «Властелина Колец», к попытке настоящей публикации. Еще до постановки, 15 апреля 1953 г., Толкин выступил с лекцией о «Сэре Гавейне» в университете Глазго. Сильно сокращенный и переработанный в популярном плане вариант лекции был предоставлен компании как сопровождающий постановку. Полностью лекция была опубликована только в сборнике «Чудовища и критики».

Лекция представляла собой своеобразный итог долгой работы Толкина над исследованием поэмы — и как часто у него бывало, несмотря на сравнительно небольшой объем, во многом определила направления для исследователей последующих. «Волшебное» обрамление, кажущееся к финалу почти нелепым, — не главное, по его мнению, в поэме, хотя и является существенным, неотъемлемым элементом ее восприятия. Весь текст толкуется как притча, хотя не прямолинейная «аллегория», повествующая об искушении и необходимости покаяния для истинного прощения. Большое внимание уделено также противоречиям между куртуазным кодексом и долгом чести — тема более явно в поэме присутствующая. Толкин почитал «Сэра Гавейна» лучшим творением английской повествовательной поэзии Средневековья и считал возможным поставить рядом с ним только «Троила и Крессиду» Чосера. Остается добавить, что собственный толкиновский труд над поэмой в конечном счете вполне вознаградился — его издание, вышедшее первым массовым тиражом в 1968 г., и перевод романа считаются ныне лучшими.

Ещё один памятник Средневековья, занимавший Толкина в 1940-х — начале 50-х гг., — англосаксонская поэма «Битва при Мэлдоне». Судьба и даже содержание этого текста отчасти напоминают древнерусское «Слово о полку Игореве». Поэма известна в единственной рукописи, обнаруженной еще в XVIII в. и почти сразу после копирования и публикации погибшей в пожаре. Англичане, впрочем, не слишком склонны к безосновательным принижениям собственной культуры, так что «спор о подлинности» за два века не успел толком разгореться. После же обнаружения в 1930-х гг. копии-транскрипции XVIII в. с оригинала древность «Битвы при Мэлдоне» никто под сомнение не ставил.

Опять же подобно русскому «Слову», древнеанглийская «Битва» — сказание о печально прославленном поражении. В отличие от большинства англосаксонских эпических поэм автор повествовал о событиях своего времени. 10 августа 991 г. англосаксонский эрл Беортнот с немногочисленной дружиной встретился при Мэлдоне с большим войском викингов под предводительством Олава Трюггвасона (тогда еще язычника, а позднее крестителя Норвегии). Несмотря на численное превосходство противника, Беортнот не только принял бой, но даже разрешил викингам беспрепятственно переправиться через разделявшую врагов реку. В последовавшей сече англосаксы были наголову разбиты, почти все пали, в том числе и Беортнот. Поэма описывает героические и отчаянные подвиги поочередно гибнущих танов и воинов Беортнота.

Толкина заинтересовало понятие ofermod, которым в поэме определяется причина гибельного для Беортнота и его владений благородства по отношению к врагу. Он, вслед за большинством комментаторов, толкует их как «чрезмерная, неукротимая гордыня» — и считает именно данный отрывок ключевым для понимания поэмы. Толкин написал на эту тему целую пьесу на двух персонажей — «Возвращение Беортнота, сына Беортхельма», в которой описывается, как двое подданных погибшего эрла выносят его тело с мертвого поля битвы для погребения. Пьеса была написана в 1940-х гг., а опубликована в 1953 г. с предисловием и послесловием автора. В них Толкин доказывал, что главное в поэме — не восхваление «героического северного духа», а осуждение напрямую связанной с ним «неукротимой гордыни». Вся «северная теория мужества», которую он здесь внимательно исследует, даже в лучших своих проявлениях оказывается неотделима от гордости и чисто языческого отчаяния. Ее основа — в том, что мир обречен, что все деяния людей и богов в конечном счете приведут к поражению и их поглотит тьма. С приходом христианства мир меняется, и думать лишь об увековечении собственной доблести становится недостойно вождя. Толкин связывает воедино общей темой «рыцарской бравады» властителей три наиболее значимых в его глазах английских эпических поэмы: «Беовульфа», «Битву» и «Сэра Гавейна».

1953 г. ознаменовался выходом и еще одной, чисто лингвистической работы, посвященной среднеанглийскому слову Losenger («обманщик, льстец»). Толкин определил статью, подготовленную в 1951 г. для Международного филологического конгресса в Льеже, как «эскиз этимологического и семантического исследования». Не ограничившись общим признанием французского заимствования, отмеченного впервые у Чосера, Толкин все-таки доказывает древнегерманское происхождение слова.

Как уже говорилось, к первой половине XX в. относится внедрение в британских университетах пришедших из США и с континента «исследовательских» степеней. Ранее, как правило, преподаватели продвигались по лестнице званий от ридера до профессора, а наиболее заслуженные профессора со временем могли получить почетную докторскую степень. Теперь, с расширением научного мира за границы университетов, необходимой частью академической карьеры стала аспирантская подготовка и защита диссертации (тезиса) на степень доктора философии. Толкина это нововведение счастливо миновало. Он очень рано получил профессорское звание, авторитет его и профессионализм никто не оспаривал. К тому же он был суровым противником происходящей реформы, ибо считал, что формализованное «исследование» отвлекает от преподавательской и подлинной научной работы. Кстати, разделял с ним эту неприязнь и К. С. Льюис, ученый не менее талантливый и едва ли не более известный.

Так и получилось, что с 1930-х гг. постоянно руководя аспирантами, Толкин тем не менее сам ни одной диссертации в жизни не защищал. Докторат — разумеется, почетный и «высший», согласно традиции — он и так получил. Первым докторскую степень присвоил Толкину Национальный университет Ирландии, для которого он работал выездным экзаменатором. Произошло это в 1954 г.

После выхода в свет романа у Толкина появились новые проблемы — и новые обязанности. Он в поте лица трудился над «Сильмариллионом» — целым корпусом текстов, к тому времени уже выросшим из «Книги забытых сказаний». Он отвечал на многочисленные письма поклонников, нередко вдаваясь в подробные объяснения тех или иных деталей своего «вторичного мира». Это вело, в свою очередь, к совершенствованию самого этого мира. Нередко та или иная деталь, несогласованность в собственных текстах или вымышленных языках подталкивала Толкина к «выяснению» — и к новой работе. «Наука» Средиземья, в том числе лингвистическая, занимала его теперь определенно больше, чем наука «первичного мира». На последнюю перестало хватать времени, и Толкин в основном завершает старые труды, насколько доходили до них руки. Так, в 1962 г. было опубликовано ещё до войны готовившееся им к изданию «Правило анахореток».

Еще сразу после издания последнего тома романа, в 1955 г., Толкин выступил с давно ожидавшейся от него лекцией «Английский и валлийский». В ней Толкин рассматривал взаимосвязи языков, постулировал важное для него различие между «английским» и «британским», а также немало рассказал о возникновении увлечения валлийским у него самого. Толкин весьма критично был настроен к увлечению англичан кельтской традицией — как валлийской, так и ирландской. Но кельтскую культуру и кельтские языки сами по себе он любил, и они вызывали у него постоянный интерес. В 1963 г. эссе вышло отдельной брошюрой, а позже вошло в сборник «Чудовища и критики».

Публикация «Властелина Колец» и превращение затем в мировую знаменитость склонили Толкина к мысли об отставке из университета. Средств у него теперь было более чем довольно, преподавание отчасти прискучило, и он счёл для себя достаточным предаться трудам литературным. В 1959 г. Толкин вышел на пенсию. «Прощальный адрес» его, прочитанный при весьма торжественных и собравших большую аудиторию проводах в Мертон-Колледже, надо признать, получился несколько злым. Толкин с благодушной иронией прошелся по старинному противостоянию «лит.» и «яз.», совсем не благодушно обрушился на «исследовательские» новшества, но завершил речь теплым благословением коллегам и университету.

Нельзя сказать, что на этом Толкин полностью расстался с наукой и преподаванием. Он охотно давал консультации коллегам, был в курсе университетских дел. Однако теперь он принадлежал литературе и за большие научные работы больше не садился, разве что слегка улучшал готовые к публикации или переизданию старые. В 1964 г. он написал предисловие к изданию небольшого собственного сборника «Дерево и лист». Сборник включил эссе «О волшебных историях» и посвященную той же теме сотворчества и ответственности перед Творцом притчу «Лист работы Ниггля». Так что Толкину представился случай обратиться к мыслям по этому поводу вновь. Он несколько переработал саму лекцию, в остальном же ограничился кратким вступительным замечанием.

Единственным его серьезным научным трудом 1960-х был тот, от которого он просто не мог отказаться. Толкина пригласили к участию в комментированном издании на английском языке «Иерусалимской Библии». Образцом и отчасти источником для этого организованного Доминиканским орденом издания стала французская «Иерусалимская Библия» 1956 г. Название было связано с тем, что, в отличие от традиционных для католиков переводов с латинской Вульгаты, «Иерусалимская Библия» должна была переводиться с языков оригинала. Английский перевод следовал этому принципу, правда, сверяясь с французским прототипом. За основу в большинстве случаев бралась греческая Библия, Септуагинта, но с тщательным учетом еврейских разночтений. Толкин работал как переводчик (с греческого) и комментатор лексики ветхозаветной книги Ионы. Участвовал он и в выработке концепции проекта, с чем иногда связывают отмечаемую в английской версии тенденцию к «литературности».

В 1972 г., вслед за награждением Толкина орденом Британской империи, Оксфордский университет пожаловал его, наконец, докторской степенью — из имевшихся у него на тот момент нескольких почетных докторатов, конечно, наиболее ценный. Так за год до кончины Толкин стал доктором литературы — как было особо подчеркнуто, не в связи с литературными достижениями, а как выдающийся специалист в английской филологии.

Толкина только с оговорками можно назвать «аристократом от науки», «прирождённым учёным» — его главный талант, что он и сам неустанно подчёркивал, и доказал делом, лежал в иной области. Может, ему нравилось воспринимать себя как одного из тех скромных тружеников науки, без каждодневной работы которых взлёты мысли научных гениев просто невозможны. Как во «Властелине Колец», простое остаётся осмысленным и без высокого, а высокому без простого не выжить… Однако Толкин был слишком высокопрофессиональным тружеником, и если наука не стала (или перестала в какой-то миг быть) искусством всей его жизни, то он, во всяком случае, достиг в профессии подлинных высот мастерства. Пришедшее к нему академическое признание было более чем заслуженным — и действительно не стоит связывать его только с потрясающим литературным успехом. В общем, едва ли стоит бездумно объявлять Толкина одним из лучших филологов мира — по здравом размышлении он с этим не согласился бы. Он был просто — лучше не скажешь — «настоящий филолог».