Глава 29 Фрау Гитлер на тридцать шесть часов
Глава 29
Фрау Гитлер на тридцать шесть часов
Бункер окончательно выпал из реальности — бетонный ад, населенный зомби. Наверху содрогалась земля, внизу всякий помнил о смерти. Воображение не выдерживало картин неотвратимой участи, которой никто не сумел предвидеть. Но даже в чрезвычайных обстоятельствах простые человеческие чувства то и дело просыпались в обитателях бункера. Ночью 27 апреля состоялась скромная свадьба, как пролог к грядущему, куда более величественному и краткому, бракосочетанию. Церемония проводилась в некогда роскошном зале изуродованной бомбами рейхсканцелярии с разваливающимися на глазах стенами и настороженно глядящими во тьму окнами. Траудль Юнге описывала свадьбу:
Одна из кухарок выходила за своего милого, водителя моторизованного эскорта. Храбрец даже ухитрился проехать по разрушенным улицам Берлина за матерью и родными невесты, чтобы они посмотрели, как их девочка выходит замуж. Муниципальный чиновник произнес речь, но когда новобрачные соединили руки, стены затряслись и окна задребезжали так, что торжественных слов никто толком не услышал. Все поздравили молодую пару и вернулись в бункер смерти.
Когда с формальностями было покончено, гости отпраздновали событие. Один играл на губной гармонике, другой на скрипке, и новобрачные танцевали народные танцы своих родных деревень. Неизвестно, удалось ли молодым бежать из Берлина, прожить обычную жизнь вдвоем, завести детей и кануть в благословенное забвение.
Ева Браун знала, что у нее на подобный исход надежды нет. Прожив в неизвестности большую часть жизни, она, как по волшебству, возникла в кругу Гитлера под самый конец. Двенадцать лет ее имя не упоминалось, теперь же вдруг она сделалась вездесущей. О последних двух месяцах ее жизни известно больше, чем о предыдущих тридцати трех годах. Те, кто пережил падение бункера, расхваливали или очерняли ее в беседах с журналистами и историками, и в результате ее предсмертные дни можно восстановить буквально по часам.
Около полуночи с 28 на 29 апреля Гитлер уединился с Траудль Юнге, чтобы продиктовать свои завещания, личное и политическое. Траудль ясно помнила эпизод: «Как вы, моя дорогая? — спросил он меня. — Вы хоть немного отдохнули? Я хотел бы продиктовать вам кое-что. Сможете, как по-вашему?»
Она поняла, что именно он собрался диктовать, только увидев заголовок «Мое завещание». Оно начиналось неуклюжими словами:
Поскольку я не считал возможным брать на себя такую ответственность, как вступление в брак, в годы войны, то решил теперь, перед окончанием земной жизни, жениться на женщине, которая после долгих лет верной дружбы добровольно прибыла в осажденный город, чтобы разделить мою участь. Она умрет со мной в качестве моей супруги, согласно ее пожеланию.
Подбор слов словно рассчитан освободить его от всякой ответственности за сочетание браком, в соответствии с ранее выражаемыми им взглядами, и даже на этом этапе он не смог назвать их совместные годы иначе как «дружбой». Завещание оканчивалось словами: «Я и моя жена решили предпочесть смерть, дабы избежать позора вынужденной капитуляции. Мы желаем, чтобы нас кремировали незамедлительно на том самом месте, где я трудился большую часть времени в течение двенадцати лет, служа моему народу». Неразборчивыми каракулями он нацарапал свою подпись.
Затем Гитлер продиктовал политическое завещание, куда более пространный и бессвязный документ, оставив фрейлейн Юнге перепечатывать все это. (За этим заданием она просидела почти до шести часов утра, набивая нужное количество копий.) «Я печатала со всей скоростью, на какую только была способна, — говорила она. — Пальцы мои работали механически, и я сама удивилась, что сделала так мало опечаток». Через много лет она описывала свою реакцию на текст, который печатала в ту ночь:
Мне подумалось, что я стану первым человеком на земле, кто узнает, отчего же все это произошло. Он скажет что-то такое, что все объяснит, научит нас чему-то, оставит нас с чем-то. Но потом, по мере того, как он диктовал, боже мой, этот длиннющий список министров, которых он так абсурдно назначал в свое правительство [в списке почему-то не было имени Альберта Шпеера], я подумала — да, именно тогда я подумала: как же это все недостойно. Всего лишь те же самые фразы, тем же тихим голосом, а затем, в самом конце, такие ужасные слова о евреях. После стольких терзаний и мучений — ни слова сожаления, ни слова сострадания. Я помню, как подумала, что он оставил нас ни с чем. Ни с чем.
Последнее слово Гитлера, обращенное к своей стране и миру, исполненное пафоса и разочарования, насквозь проникнутое расовым фанатизмом, завершается так: «Прежде всего, я поручаю правительству и народу беспрекословно соблюдать законы расы и безжалостно противостоять чуме человеческой — международному еврейству». Документ подписан и датирован: 29 апреля 1945, 4.00 утра. Тайна остается тайной: как он одурачил десятки миллионов немцев настолько, что они попустительствовали немыслимому истреблению миллионов евреев?
Четыре копии завещания были вручены последнему армейскому адъютанту Гитлера майору Йоханмайеру и главе его пресс-службы Лоренцу. Им было поручено доставить документы в Мюнхен, чтобы сохранить их для грядущих поколений. На этом его труд был окончен — не завершен, но окончен. Гитлер не мог долее медлить. Пришла пора жениться.
Свадьба фрейлейн Браун и Адольфа Гитлера состоялась в бункере, в тесной комнате с картами, на заре 29 апреля 1945 года, поскольку все они бодрствовали в ночные часы. Проблему поисков должностного лица, уполномоченного официально зарегистрировать брак, решил Геббельс. Будучи гауляйтером Берлина, он знал одного чиновника-регистратора, сражавшегося в рядах обескровленного народного ополчения. Вальтер Вагнер, член городского совета, был срочно вызван для проведения гражданской церемонии. По приезде он предстал перед лицом фюрера. Не того фюрера, которого он знал — вождя, перед кем склонялась Германия и половина Европы, — но согбенного, хрупкого человечка с дрожащими руками и седеющими волосами. Все в нем как будто уменьшилось, даже голос его, казалось, потерял прежнюю силу. Рука об руку с ним стояла, обворожительно улыбаясь, незнакомая Вагнеру красивая женщина в элегантном темно-синем платье, расшитом блестками, и черных замшевых туфлях от Феррагамо. Что это: какой-то заговор, инсценировка, прелюдия к побегу? Вальтер Вагнер, должно быть, нервничал и ужасно смущался.
Документ американской разведки, дословно воспроизводящий процедуру бракосочетания, представляет действо так, будто участники исполняли трио или же читали что-то из Сэмюэла Беккета. Краткие реплики чередуются на лицевой и оборотной стороне листа. Начало таково:
В присутствии Вальтера Вагнера, члена городского совета, исполняющего обязанности регистратора для проведения процедуры бракосочетания:
1. Адольф Гитлер, род. 20 апреля в Браунау, проживающий в Берлине, рейхсканцелярия [Гитлер оставил пустыми графы для имен родителей]
2. Фрейлейн Ева Браун, род. 6 февраля 1912 г. в Мюнхене, фактический адрес: Вассербургерштрассе, д. 8, проживающая по адресу Вассербургерштрассе, д. 12 [путаница с номерами домов?]
Отец: Фридрих БРАУН
Мать: Франциска БРАУН, урожденная [опечатка] ДРОНБУРГЕР
3. Свидетель: рейхсминистр доктор Йозеф ГЕББЕЛЬС род. 26 октября 1897 г. в Рейдте, проживающий в Берлине по адресу: ул. Германа Геринга, д. 20
4. Свидетель: рейхслейтер Мартин БОРМАН
род. 17 июня 1900 г. в Хальберштадте, проживающий в Оберзальцберге
Лица, означенные под пунктом 1 и пунктом 2, утверждают, что являются чистокровными арийцами и не имеют наследственных заболеваний, препятствующих вступлению в брак. С учетом военного положения и чрезвычайных обстоятельств, они подают прошение о заключении брака по особому законодательству военного времени. Они также просят оповестить о предстоящем браке устно и обойтись без сопутствующих формальностей.
Признано действительным и соответствующим закону.
«Теперь, — говорит Вагнер нетвердым голосом, — я перехожу к церемонии бракосочетания. В присутствии свидетелей, означенных под пунктом 3 и пунктом 4, я спрашиваю вас, мой фюрер, Адольф Гитлер, согласны ли вы взять в жены фрейлейн Еву Браун? Если согласны, отвечайте «Да».
[Пустая графа для ответа Гитлера]
Теперь я спрашиваю вас, фрейлейн Ева Браун, согласны ли вы взять в мужья нашего фюрера, Адольфа Гитлера? Если согласны, отвечайте «Да».
После подтверждения новобрачными своих намерений я объявляю брак зарегистрированным».
Берлин, 29 апреля 1945 г.
Прочли и подписали
1. Муж Адольф Гитлер
2. Жена Ева — [Она начала писать фамилию с буквы «Б», затем зачеркнула и подписалась] — Ева Гитлер, урожденная Браун
3. Свидетель 1 Йозеф Геббельс
4. Свидетель 2 Мартин Борман
Подписал Ваагнер [от волнения чиновник сделал ошибку в собственной фамилии] в качестве регистратора.
Вот и вся свадебная церемония Евы. Ни ликующих родных, ни умиротворенных наконец родителей, ни друзей, ни цветов, ни музыки. И не тот Вагнер.
Несколько человек собрались на краткий прием, и, несмотря на поздний час (3.30 ночи), шампанское вновь полилось рекой. Гитлер потягивал «Токаи» из маленького стаканчика.
Вот и все. Далеко не романтическая свадьба, о какой она мечтала, однако множество мелких деталей подводят итоги прошедших пятнадцати лет. Стыд Гитлера за своих родителей, которых он даже не упомянул. Его неизменная скрытность в отношении ущербной наследственности — он объявил себя годным к браку («не имеющим наследственных заболеваний»), прекрасно зная, что, согласно строгим нацистским законам, это неправда. Два его вездесущих злых гения Геббельс и Борман в роли свидетелей, хотя оба не переносили Еву и считали «свадьбу» фарсом. Абсурдно тщательное соблюдение процедуры гражданского бракосочетания, заставившее фюрера подать запрос об «устном оповещении о предстоящем браке» — вместо чего? Плакатов с именами новобрачных на берлинском здании муниципалитета? Эта попытка строго придерживаться протокола и приглашение для оформления брака уполномоченного должностного лица типичны для нацистской скрупулезной приверженности формальностям, даже в самых странных и страшных обстоятельствах. И наконец, трогательная ошибка невесты при написании своего имени. В спешке, по привычке, от нервов или, может быть, от радости, что сбылась заветная мечта ее жизни, она начала писать «Ева Браун», поняла свою ошибку, зачеркнула «Б» и заменила на фамилию «Гитлер».
Он признал в конце концов ее достоинства и преданность. В течение тридцати шести часов она испытывала несказанное наслаждение оттого, что все к ней обращались «фрау Гитлер». (За исключением супруга, который, по словам некоторых очевидцев, продолжал называть ее «фрейлейн Браун».)
Траудль Юнге помнит конец в мельчайших деталях. В ночь свадьбы все ушли спать поздно — Гитлер только в пять утра, а сама Траудль задержалась еще на час. Проснулись они позже обычного, несмотря на грохот и вой артиллерийских снарядов над головой. Утро прошло в напряжении и мелких повседневных хлопотах. Около трех часов пополудни 30 апреля, рассказывает Траудль:
Мы пообедали с Гитлером. Потом я вышла покурить, но гут на пороге возник Линге и сообщил: «Фюрер желает проститься».
Он вышел из своей комнаты, сгорбившись еще сильнее, чем прежде, и пожал руку каждому из нас. Я почувствовала тепло его руки, но взгляд его ничего не выражал. Казалось, он уже далеко. Он сказал что-то, но я не разобрала слов. Настал момент, которого все мы ожидали, и я словно онемела и едва могла уследить за происходящим. Только когда Ева Браун подошла ко мне, чары рассеялись. Она улыбнулась и обняла меня.
«Пожалуйста, постарайтесь выбраться отсюда, вам, может быть, еще удастся прорваться. И если сможете, передайте от меня поклон Баварии», — сказала она с улыбкой, но с едва сдерживаемым рыданием в голосе.
Она надела любимое платье фюрера, черное с аппликациями из роз, вымыла голову и красиво уложила волосы.
Вдвоем они удалились в маленькую гостиную и закрыли за собой тяжелую дверь. Ветераны старой гвардии — Геббельс, Борман, Аксман, посол Хевель, Отто Гюнше, Хайнц Линге, денщик Гитлера, и Эрих Кемпка, его шофер, — столпились в коридоре и ждали. Женщины держались на расстоянии, закрывшись в своих комнатах. Траудль Юнге ускользнула, чтобы поиграть с детишками Геббельс, отвлечь их. Магда, все еще не встававшая с постели, не могла смотреть на них без слез.
Герр и фрау Гитлер уселись бок о бок на диван в своих любимых позах. Она — по правую руку от него, поджав под себя ноги, чтобы теснее к нему прижаться. Так она любила сидеть в Бергхофе, свернувшись калачиком в глубоком кресле, с собаками, насторожившимися у ее ног. Никто по ту сторону двери не мог слышать, о чем они говорили в те последние минуты. Дверь полностью заглушала звуки. Они не слышали ни рыданий, ни криков, ни мольбы, ни молитвы, ни даже предсмертного вопля, которого втайне ожидали. Собственное тяжелое дыхание оглушало их, острый запах пота раздражал ноздри, пока они толпились в бесконечном ожидании. Долгая тишина, нарушаемая только жужжанием дизельного вентилятора. Кто-то потихоньку поглядывал на часы. Пять минут, шесть…
Наедине Ева и Адольф, должно быть, как у них повелось, обменивались банальностями.
Внезапно раздался торопливый топот ног. Все обернулись, вздрогнув. По коридору неуклюже бежала Магда Геббельс, растрепанная, с вытаращенными глазами — куда делась ее ледяная сдержанность? Она остановилась и забарабанила кулаками в закрытую дверь. Отто Гюнше, охранявший вход, пытался удержать ее, но она оттолкнула его. Дверь распахнулась, и она ворвалась в комнату с невнятным бормотанием…
Гитлер привстал с дивана и указал ей на дверь: «Вон!»
Фрау Геббельс пыталась выдавить из себя какие-то торопливые слова…
«Вон!!!» — закричал он.
Магда попятилась, вздрагивая и всхлипывая, локтями растолкала плотный полукруг возле двери и, спотыкаясь, побрела обратно по коридору. В звенящей тишине еще долго слышались ее шаги. Дверь к Гитлеру захлопнула невидимая рука.
В комнате, где царило напряжение, как в камере смертников, Ева наверняка хотела знать — чтобы утешить и себя и его: «Ты веришь в Господа, Ади? Ты раньше верил».
И некогда всемогущий Гитлер, быть может, горько ответил: «Это Господь не верит в меня».
Тогда она, наверное, сказала в тысячный, стотысячный раз: «Я люблю тебя».
В роковые мгновения ее дыхание участилось. Чтобы успокоиться, она поднесла руку к пульсирующей жилке на шее, потом развела пальцы, любуясь новеньким обручальным кольцом. Им не хватило времени выгравировать на нем ее инициалы и дату. Она могла бы сделать это позже, когда кошмар останется позади. Только, разумеется, никакого «позже» у них не будет.
Сохранила ли она твердость духа до конца или же спросила: «Это очень больно?»
Оказал ли он ей последнюю любезность, ответив: «Нет»?
Возможно, не желая, чтобы он хоть на миг усомнился в ее готовности умереть, она добавила: «Мне не страшно, правда».
Подслушивающие по ту сторону двери ждали, почти с нетерпением. Десять минут уже прошло, а то и больше, и все еще ничего. Половина четвертого.
Ева не могла не попросить последнего поцелуя, доверчиво приблизив лицо к его посеревшим губам. Они были сухи, прикосновение кратко. Наконец она разжала пальцы другой руки и вытащила крошечную стеклянную ампулу из медного цилиндра. Сердце ее колотилось, словно каким-то образом этот глухонемой орган знал, что конец неминуем, и бился изо всех сил, чтобы оттянуть его. Что бы ни решил ее разум, молодое и сильное тело жаждало жизни.
Смерть казалась почти безболезненной. Она заняла меньше минуты. Ева разгрызла тонкое стекло, дыхание участилось — хриплый стон, — замедлилось, остановилось. Ее голова безвольно упала ему на плечо. Когда она совсем затихла, Гитлер пристроил ампулу между зубов, сунул в рот дуло своего «вальтера» 7.65, сомкнул челюсти и выстрелил. Оглушительный выстрел разнесся по всему бункеру.
Харальд Геббельс, играющий с Траудль и сестрами в одном из соседних отсеков, поднял голову и радостно сказал: «В яблочко!»
Линге и Борман подождали еще десять минут, прежде чем распахнуть тяжелую дверь. В воздухе висел запах горького миндаля. Тело Гитлера лежало в углу дивана, из раны сочилась кровь. Кровь залила его мундир, кровь заляпала стену позади него, кровь стекала по дивану, и на полу образовалась лужа сворачивающейся крови. Пистолет валялся у его ног. Лицо Евы было спокойно, губы посинели. Она все еще сидела, поджав ноги, уронив голову на его бездыханное тело. Маленький медный цилиндр, в котором хранился яд, скатился с ее колен на пол. Для всего мира он выглядел как тюбик от губной помады.